В суматохе вечер наступил совсем скоро. На кухне зажгли огни, и легкое, едва осязаемое чувство дома забралось в душу, свернулось там, как толстый кот, и почти наяву было слышно его удовлетворенное мурчание.

Так бывает: однажды возвращаешься под вечер с улицы, закрываешь за собой дверь, стягиваешь шарф или куртку, вдыхаешь знакомый запах и вдруг понимаешь – дома. Осознаешь внезапно, что это твой дом и ты живешь здесь, здесь комфорт, уют и безопасность. Здесь тепло. Здесь свет горит.

Это удивительное и давно позабытое чувство настигло Джерарда перед ужином. Он как раз вышел из библиотеки, а в гостиной горел свет. В кухонной зоне Майки колдовал над ужином (Майки обожал готовить – и Джерард был ему за это очень благодарен). Джамия в своей комнате заканчивала разбирать чемодан. Она что-то напевала себе под нос, и у неё тоже было светло, а дверь была открыта настежь. С кухни доносились скворчащие звуки, и очаровательно пахло жареной рыбой и специями.

Джерард остановился посреди коридора как вкопанный, не отойдя от двери библиотеки и на метр.

Дом ожил.

Он неожиданно задышал, зазвучал, засветился и наполнился ароматами. Тепло-желтый свет ламп по сравнению с теменью за окнами делал это место живым, будто бы в тысячу раз более настоящим и каким-то неуловимо уютным. Его будто разморозили и согревали теперь не только углем, но и светом, и силой трех человеческих жизней, собравшихся под одной крышей.

Трех – это только пока что.

Странно это было, непривычно. Обычно они с Майки проводили вечера каждый у себя, да и ужинали вместе нечасто – у них были свои дела, и подстраивать их друг под друга зачастую было неудобно. Столько света в доме давно не было.

Но сейчас всё изменилось. Теперь здесь гостья, и атмосфера почти что праздника сквозила из каждой щели и наполняла Джерарда давно забытым и оттого сбивающим с толку чувством общности.

– Джерард, вы что тут?

Чувство игриво спряталось. Мужчина вздрогнул и обернулся на голос. Джамия стояла в дверях своей комнаты с аккуратно сложенной фиолетовой кофточкой в руках и смотрела на него. Он осознал, что стоит как истукан посреди коридора, держит книгу и пялится в пространство. Усмехнулся, приподняв уголок губ.

– Задумался. Вы поспали? – и сам удивился собственной вежливости.

Девушка тут же довольно улыбнулась:

– Просто потрясающе. Воздух невероятный. Природа, – она обвела потолок глазами, как бы намекая на всю ту ветреную и красивую жизнь, что дышала и звучала за пределами дома. – Да вы заходите, чего в коридоре стоять, – она отошла от двери, приглашая Джерарда внутрь. Будто бы она была тут хозяйка.

Джерард смутился. Покачал головой и сказал, что пойдет к себе. Вечер казался удивительным, но слишком уж непривычным. Он ещё не готов был вести задушевные разговоры, хотя знал, что Джамия, пожалуй, была бы не против общения с ним. В конце концов, они оба создатели, и им на самом деле было что обсудить.

Уходя, он услышал, как художница усмехнулась.

Книгу надо было отнести к себе. Это был Уайльд со своим единственным романом. Джерард не смог удержаться – было очень символично перечитать его сейчас, перед тем, как всё начнется. Он полдня просидел в библиотеке, поджав под себя ноги, укрывшись пледом, и читал. За окном под серым небом летал пронизывающий ветер, и пел свою песню холодный Атлантический океан. Джерард бы до самой ночи так просидел, укутавшись в атмосферу привычно-облачного фарерского дня, незаметно перетекающего в вечер, если бы Майки не велел к семи явиться на ужин. Так что заканчивать книгу придется перед сном.

Алхимик миновал комнату Джамии и направился к следующей двери – той, за которой находилась его спальня. Он уже потянулся и почти было взялся за ручку, как внезапно, словно ледяная вода из ведра, понимание накрыло его – нет-нет, там он спать не будет. Ни сегодня, ни завтра, ни потом. По крайней мере, так было запланировано, и он надеялся (верил), что всё пойдет по плану. Не только Майки был тут истинным джентльменом и уступал свою спальню.

Так что Джерард пошёл дальше, к последней двери. К той, которую Джамии велел не открывать. К той, которую не открывал и Майки. Потянул её на себя. Щелкнул выключатель.

Внутри зажегся свет. Взору Джерарда открылась его лаборатория.

Это была просторная комната, длиной метров в семь-восемь. На противоположной стене темнел прямоугольник окна. По правую сторону всю длину стены занимали массивные коричневые деревянные тумбы с бесконечными ящичками и отсеками. Поверхность тумб, объединенная в один большой рабочий стол, была завалена бумагами и заставлена баночками и бутылочками всех форм и размеров, в которых хранились разноцветные жидкости, смеси, образцы камней и металлов; тут же располагался длинный штатив для колб и пробирок. Тут и там обнаруживались ручки; Джерард постоянно забывал, где оставлял ручки, поэтому тащил их в лабораторию пачками, они сначала терялись, а потом то и дело находились в самых неожиданных местах, причем все и сразу. Над рабочей зоной висели портреты алхимиков.

Ближе к окну был установлен массивный старый камин. Огонь в нём сейчас не горел.

По левую сторону от двери высился огромный шкаф, где, как и в ящиках тумб, хранились ингредиенты, записи, пинцеты, перчатки, образцы растений, пород – многие, многие запасы всего, что нужно было Джерарду в его работе. Рядом со шкафом стоял старый диван, а дальше – укрытая полиэтиленом белая кушетка и… Он. Портрет в деревянной раме.

Джерард не мог удержаться.

Это было выше его сил.

Он скорее положил книгу на стол и вновь, зачарованный, двинулся к картине.

Юноше было двадцать четыре. Они с Джамией обговаривали это. Знать возраст творения было невероятно важно для творца, и они сошлись именно на этом. Двадцать четыре. Ровно столько же было Джамие.

Юноша был полностью обнажен. Джерард находил его тело красивым. Он был подтянут, строен, молод и даже сейчас, будучи ещё портретом, ещё неживым, смущал. Он смотрел на Джерарда с полотна, чуть улыбаясь, слегка склонив голову и как бы обнажая себя перед смотрящим в куда большей степени, чем физически.

У него были длинные, чуть вьющиеся на самых кончиках, у шеи, черные волосы и карие глаза. Брови аккуратные, тонкие – Джерард готов был поклясться, что сама мать-природа не в силах была сотворить их такими идеальными. Но это было под силу художнику. У него были чуть нависшие веки, тонкие губы и абсолютно очаровательный нос.

Его звали Фрэнк. Имя было подобрано идеально; таким Джерард и хотел видеть его – искренним, открытым, чистым.

И ещё живым. До трепета сердца живым, дышащим, из плоти и крови, улыбающимся, смеющимся, настоящим.

Он сглотнул, не в силах отвести взгляд. Скоро, боже, совсем скоро юноша станет таким. Легкие будут упоительно вдыхать соленый и влажный фарерский воздух, глаза будут созерцать океанскую воду и соседние острова, кожа будет чувствовать тепло и холод, а сердце начнет неустанно и преданно гонять кровь по молодому телу.

Удивительное, прекрасное творение.

Юноша улыбался ему с портрета.

– Если ты не возражаешь, мы с огромным удовольствием съедим твою порцию за тебя! – в дверь забарабанили и до слуха Джерарда донёсся приглушенный голос Майки.

Мужчина сделал глубокий вдох, мягко возвращая себя в реальность. Он всё ещё смотрел на рисунок. И, словно зачарованный, почувствовал, что должен попрощаться с ним до следующей встречи.

– Завтра, Фрэнк, – произнесенное шепотом имя звучало непривычно из его уст. – Завтра.

И, снова решительно вздохнув, на этот раз полностью собираясь с мыслями, Джерард поджал губы, потом пересек лабораторию и вышел, закрыв за собой дверь.

***

За ужином говорили и говорили. Майки с Джамией в основном, им было что обсудить. Университетское прошлое, общие дела и ещё – истории, которые не расскажешь в переписке. Джерард молчал. Его мысли от него убегали, вырывались из хватки его сознания и вылетали на воздух, где подхватывались ветром и где их больше невозможно было поймать.

Он привык думать в тишине. Он привык <i>быть</i> в тишине. Тогда не было вибраций в воздухе, и ничто не тревожило мысли. Мысли выстраивались и текли, как чистейшая и прозрачная река, а он плыл за ними на белой лодке и наблюдал, куда они приведут его. Они были у него на виду, и ему не нужно было тревожиться. Сейчас же спокойная река вдруг исчезла, и вместо неё бушевал пенными волнами океан, под стать тому, что шумел за окнами. В этом водовороте невозможно было разглядеть и понаблюдать мысли, и это выводило из состояния равновесия. Вода больше не была прозрачной; а всё потому, что за столом говорили долгие разговоры и вспоминали давно утекшее прошлое.

Мужчина сделал глубокий вдох через нос, чтобы постараться хотя бы немного утихомирить водоворот в голове. Кислород заполнил легкие, грудная клетка поднялась. И медленный, сосредоточенный выдох. Майки с Джамией вдруг замолчали и посмотрели на него слегка встревожено. Он перевел взгляд с одного на другую. Повисла пауза.

– Что? – спросил он невпопад.

Джамия предпочла вежливо промолчать, а Майки, чуть пожевав губу, задал ответный вопрос:

– Всё в порядке, Джи? Мы увлеклись немного.

Джерард поджал губы и ничего не ответил.

Университетское прошлое как-то больше не вспоминались.

Спустя минуту молчаливого поглощения ужина Джамия кашлянула.

– В любом случае, – послышался её неестественно бодрый голос, – какие планы на завтра? – она обратила взгляд на Джерарда. Тот взглянул на неё в ответ, приподняв голову. Наконец-то они говорят о важном.

– Я начну на рассвете, в семь часов пятьдесят семь минут, – начал он. – В лаборатории буду только я. Вам нужно подготовить ему комнату и не мешать. Вероятнее всего, он проспит несколько часов. Мы должны быть рядом. Потом будем действовать по ситуации.

Когда Джерард закончил говорить, воцарилась тишина. Атмосфера поменялась, за столом стало неуютно, а внутри ощетинилось напряжение. Алхимик снова обратил взгляд на Джамию. Он будто пронизывал её двумя тончайшими белыми лазерами, исходящими из глаз. 

– Вы согласны?

Их взгляды встретились. И снова вдруг будто что-то щелкнуло в атмосфере. Они были сейчас уже не хозяином и гостьей. Они были творцами, внезапно ощутившими всю ответственность за новую жизнь, неуклонно опускающуюся на их плечи. Они прямо сейчас брали в свои руки нити от сердца нового человека. Они сейчас были для него, ещё неживого, одновременно богами и самыми опасными людьми во Вселенной.

Джамия кивнула.

– Да. Да, Джерард. Я вам верю.

Последние слова были произнесены тихо и серьезно. Он кивнул ей в ответ, и его губы тронула едва заметная улыбка. Наконец-то он увидел в ней не легкомысленную девочку, какой она представлялась ему весь день, а Создательницу, которую он признал равной себе.

– Хорошо, – бросил он коротко, выдохнул, и будто туман, наползший на их стол, втянулся в стены, больше не заслоняя желтый свет ламп, и атмосфера снова стала вечерне-уютной, домашней и теплой. Джерард повернулся к Майки.

– Спасибо за ужин, рыба потрясающая. Я пойду к себе, надо хорошенько выспаться. Доброй ночи, – последнюю фразу он адресовал и Майки, и художнице.

Те мирно улыбнулись ему в ответ.

***

Оживление картин было целью, мечтой, отчаянным желанием всего его рода на протяжении многих и многих веков. Алхимия предоставляла для этого самые широкие возможности, и поэтому все они – мужчины по материнской линии Джерарда – посвящали алхимии и себя, и своё время, и всё своё существование. Это было их родовой миссией, их великим делом, ради которого сжигались мосты и жизни.

Годами, веками разрабатывались формулы. Они записывались на листах бумаги, исправлялись и перечеркивались, листы разрывались или отправлялись в топку рукой импульсивного творца. Сейчас уже невозможно было подсчитать, сколько опытов обернулось провалом, сколько времени было сожжено у камина, пока переплавлялись элементы, сколько часов растворилось в паре от котлов, рассеивающемся в воздухе и делающим лабораторию душной, темной и невыносимой для пребывания. Джерард не мог сказать, не знал точно, сколько поколений назад это началось и какая цель, какая мечта, какая безумная идея преследовала того человека, его пра-пра-пра, который придумал это: обмануть биологию, оживить картину и привести в мир человека, минуя пестики, тычинки и прочие достижения эволюции. Он не знал, как вообще это могло продолжиться, почему дети и внуки этого пра-пра-пра взяли на свои плечи его дело, почему не бросили, какие мотивы управляли ими и как это сложнейшее, кажущееся невозможным для официальной науки дело дошло до него. Джерарду Уэю, старшему сыну Донны Уэй и прямому наследнику великого делания достались накопленные веками знания. В его руки были переданы записи и старинные книги; ему показали ингредиенты и научили их смешивать; ему отдали результаты жизней десятков людей, разве мог он отказаться?

Нет. Джерард Уэй тоже стал алхимиком.

И он не знал, благодарить ли ему себя, или сомнительно существующего Бога, или преданных делу предков, но в паре метров от него в деревянной раме стоял портрет, и юноша по имени Фрэнк завтра станет живым. Джерард не знал, виноваты ли в этом звезды, или ответственна Судьба, или это просто вместе с ветром пронесся случай и обставил всё так, но именно он, из всех великих алхимиков прошлого именно он получил формулу. Или, точнее, думал, что получил. Он был уверен почти на сто процентов, что всё сработает, что всё получится, что всё пойдет, как надо, но никто, конечно, и никогда не сможет гарантировать творцу, что творение выйдет идеальным.

Поэтому ночью, ворочаясь на коротковатом диване в лаборатории под тонким одеялом в попытках заснуть, он отчетливо чувствовал, как сильнее билось его сердце. Рассвет, казалось, никогда не настанет, и тягучий поток мыслей не иссякнет.

Но конечно, рассвету не было до Джерарда дела. Рассвет был неизбежен и даже не знал об этом. Он просто приходил – и это было красиво.