Джерард почти не спал этой ночью. Сон не шёл, не забирал его в свои мягкие, гипнотические, затягивающе-бесконечные просторы, и мужчина раздражённо ворочался на непривычно коротком диване в лаборатории, то натягивая на плечи толстое одеяло, то в отчаянии сбивая его в кучу в ногах.

У него давно не было такой ночи. Сон был его здоровой привычкой, его верным другом, который убаюкивал и забирал к себе, заботливо расставлял на свои места, упорядочивал разбросанные за день мысли. Джерард просыпался наутро с ясной головой и шёл работать дальше.

Этой ночью всё шло наперекосяк. Мысли не слушались, тянули поток сознания в разные стороны и шептали оттуда каждая своё: о гостье, о Майки, о деле, о Фрэнке, о нём самом. О будущем. Он будто стоял в круглой комнате с множеством открытых дверей, которые вели в тёмные коридоры без конца, и из каждого шелестели, шептали, заставляя его метаться от одной двери к другой. А шелест будто перетекал из коридора в коридор, мысли словно играли, перекидывая его друг другу.

Быть может, суматоха прошедшего дня повлияла на ночные часы. Джерард лишь надеялся, что она уляжется, и всё в этом доме вернётся к обычному своему состоянию.

Беспокойный, потрёпанный друг-сон пришёл к нему только под утро. У него было слишком мало времени, чтобы утихомирить мысли, и ясного сознания не было у Джерарда утром тридцать первого октября. Он проснулся после пары часов сбивчивого, беспокойного сна, лежал на спине и смотрел в тёмный потолок лаборатории. До рассвета оставался ещё час. За стенами дома привычно шелестел океан. Может, именно этот звук был ночным шёпотом из бесконечных коридоров. Может, это океан шуршал, а не мысли. А может, мысли были с ним заодно.

В такие ещё-даже-не утренние мгновения всё чудится иным. Есть что-то удивительно другое в том, чтобы просыпаться в те ранние часы, когда мир досматривает свои последние сны, а рассвет ещё в пути, и скорый ночной поезд, на котором каждую ночь едет Солнце, ещё не пересек линию горизонта. В такие моменты в воздухе живут предрассветные чувства. Они крошечные, как пылинки, мириады их летают вокруг, и из-за них остывший ночной воздух, кажется, наполнен чистейшей звенящей магией. Чудится: можно протянуть руку и застыть, тихо-тихо дыша, и тогда эти пылинки соберутся на ладони, и ты, дрожа, будешь держать концентрированное полупрозрачное серебро, в котором собралась вся алхимия последнего ночного часа.

В такие моменты совершается великое делание; поэтому новый человек придёт в этот мир в минуту, когда солнце заступит за линию горизонта и вот-вот сожжёт оставшиеся пылинки магии. И тогда последние из них найдут свой вечный приют в теле нового человека. И тогда он сам будет немного магией.

Джерард глубоко вдохнул, выдохнул и откинул одеяло в сторону. Остывший воздух тут же жадно, со всей своей ледяной страстью прильнул к его коже, заставляя ёжиться и дрожать. Босые ступни коснулись холодного деревянного пола.

Пора.

Дом за закрывшейся дверью лаборатории опасливо и неглубоко дышал холодом и укрывался густой темнотой. Джерард плотнее запахнул полы халата и, чуть дрожа, отправился загружать в печь угли.

Возвращаясь, он заметил тонкую полоску жёлтого света под дверью в комнату Джамии. И для гостьи наступило утро.

В полоске этого света тоже жили пылинки утренних чувств.

Джерард пересёк гостиную, направляясь в кухонный уголок, варить кофе. Майки ещё спал на диване, с головой укрывшись одеялом. Джерард усмехнулся. Майки всегда так спал, и его растрёпанная ночная шевелюра напоминала старшему брату искупавшегося в луже воробья.

Иссиня-тёмное небо за окнами кухни только-только осторожно, неуверенно начинало светлеть. Такая же тёмная поверхность океана смирно качалась ледяными октябрьскими волнами. Луны не было. Небо и океан минута за минутой снимали с себя слои синего.

Вдруг в чистой предутренней тишине громко скрипнула дверь. Джерард налил воды в турку. Он не знал, каким типом утреннего человека была их гостья: болтливым, молчаливым, или сердитым, или бесконечно несчастным. Сам он предпочитал утреннее молчание и хотел бы, чтобы и гостья переняла это обыкновение. Тем более важно это было сегодня.

Раздался звук приближающихся шагов.

– Доброе утро.

Нет, вздыхая, подумал Джерард. Молчаливым утренним человеком Джамия, видимо, не была.

Чуть шаркая тапочками о деревянный пол и зевая, она зашла на кухню. Джерард поставил турку на плиту и, обернувшись, коротко кивнул гостье в знак приветствия. На ней был длинный махровый халат, в который она куталась, пытаясь не отпустить от себя тепло, которое упорно хотело отвоевать фарерское утро.

– Сделаете мне тоже?

Пришлось прикрыть глаза и медленно вдохнуть. 

Джерард никогда и никому не варил кофе. Да и в принципе не готовил. Майки не уставал над этим потешаться: великий алхимик, знающий всё и больше о точности и внимательности, мог напортачить с самым простым супом. А Джерарду процесс приготовления еды казался бесконечно скучным: он прекрасно знал, какой должен получиться суп, знал также, что потом он закончится, и через какое-то время придётся варить новый. И снова, и снова, и каждый день. В этом не было исследований, опытов, чего-то нового. Суп и суп. Поэтому в их доме готовил Майки, и обоих братьев такое положение дел вполне устраивало.

– О кофе лучше попросить Майки, – сухо ответил мужчина после секундной заминки.

Джамия помолчала какое-то время. Возможно, её слегка обидел отказ. Джерард услышал, как она села за стол. 

– Майки спит, – наконец, сказала она негромко, и почти незаметная доля иронии проскользнула в её голосе. – Разбудить его? 

Джерард покачал головой:

– Предпочитает будильники.

Какое-то время провели в благостной тишине. Джерард, скрестив руки на груди, наблюдал из окна за тёмным океаном. Мыслей удивительно не было. Вся суматоха вчерашнего дня и вечера, создавшая тревогу и ночной шёпот в голове, вдруг прошла. Быть может, её прогнал утренний холод остывшего дома. Блаженное спокойствие сознания настраивало на нужный лад.

Стоило только кофе закипеть, зазвенел будильник, а в следующее мгновение со стороны дивана донёсся страдальческий звук. Майки был несчастным типом утреннего человека. Джерард едва слышно усмехнулся под нос, осторожно переливая горячий напиток в большую коричневую кружку.

Зажгли свет. Отправились умываться и варить вторую порцию кофе. Джерард отстранённо наблюдал за происходящим, сидя за столом и неспешно переливая в себя кофе. Он ощущал, как волнение небольшим жужжащим роем висело в воздухе, но не подпускал его к себе. Это их волнение – Джамии и Майки – но не его.

Те вскоре сели за стол, выдержали минуту. Майки смотрел исподлобья и чуть вопросительно, Джамия – пытливо и взволнованно. Джерард сделал последний глоток и ощутимо громко в выжидающе висящей тишине поставил кружку на стол. 

– Проветрите комнату и дайте мне его вещи. Вероятнее всего, он проспит несколько часов. Проснётся голодный, так что приготовьте что-нибудь легкое. И не загружайте его разговорами, ему потребуется время, чтобы привыкнуть.

На последнем предложении Джерард задержал внимательный взгляд на художнице. Та в ответ смотрела жадно, ловила каждое слово. В её глазах явно читались десятки вопросов, но то ли она не могла выбрать, какой задать первым, то ли боялась реакции «этого странного Джерарда». Майки мягко обхватил пальцами её ладонь.

– Всё сделаем, брат, – сказал он уверенно. – Ты сам готов?

Джерард чуть заметно приподнял уголки губ. Ему было удивительно спокойно, но он, по правде говоря, плохо понимал, что собирается сделать. Он был готов, но не до конца осознавал, к чему.

Допив кофе, Джамия принесла аккуратно сложенную стопкой одежду: мягкие брюки, футболку, нижнее белье. Принимая их из рук художницы, Джерард на секунду заглянул ей в глаза. И снова нехотя подумал о том, что она такая же Создательница, как и он сам. Она не просто любопытствующая девочка. Поэтому он заставил себя чуть улыбнуться ей и сказать так искренне, как только мог:

– Спасибо, – и потом, спустя паузу, чуть сдавленно, потому что он не привык говорить людям такие вещи: – Всё будет хорошо.

Она кивнула в ответ на это банальное, но необходимое, и в этом жесте читалось: «Я вам верю».

Майки подошёл к ним и положил руку Джерарду на плечо. Невысказанное «Я рядом, если что» было дорого.

За закрывшейся дверью лаборатории ещё жила атмосфера предрассветного часа. Плотные шторы на окне были задёрнуты. 

Джерард поскорее покончил с утренней рутиной: убрал одеяло и подушку, чуть отдёрнул штору, на полминуты приоткрыв окно. Переоделся, ёжась от холодного ветра, залетевшего в дом с океана, снял полиэтиленовую упаковку с белой кушетки. Сложил её в несколько раз, убрал в один из шкафов.

Он избегал смотреть на портрет у стены и ранним утром, проснувшись, и сейчас. Он знал, что стоит ему снова увидеть этого молодого человека, как всё спокойствие, тихо плескавшееся внутри последние полчаса, исчезнет, шторм ненужных эмоций накатит на него слишком рано, и работать станет опасно. Алхимик должен быть абсолютным нулем, явлением совершенной безэмоциональности. Только тогда работа выйдет правильной. Любого рода чувства могут испортить её.

И потому лишь теперь, перед самым началом великого делания, он должен насмотреться на этого человека, привыкнуть к нему настолько, чтобы снова обрести спокойствие. Иначе мельчайшие частички эмоций вылетят наружу вместе с дыханием, смешаются с алхимическим составом жидкости, стоящей в баночке на рабочем столе, и тогда последствия станут непредсказуемы. 

Джерард закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Свежий воздух летел через нос, едва ощутимо холодил горло и вихрем закручивался в легких. А после тёплый поток покидал тело, на доли секунды оставляя его в одиночестве.

Скрестив ноги, мужчина сел на пол перед портретом юноши. Открыл глаза. Стал медленно, очень медленно скользить взглядом по его телу. Ступни. Ноги. Торс. Грудная клетка. Плечи. И снова вниз, не смотря на лицо. Невероятно красивый. Совершенный – благодаря своей художнице. Задача Джерарда – сделать его живым и совершенным в этой жизни. Сделать его живым и дышащим философским камнем. Чтобы он превращал в золото всё, чего касалась его душа.

На долю секунды сомкнув веки и открыв их снова, мужчина поднял голову и посмотрел юноше в глаза. Он не привык к такому, но ощущал себя безвольным, сидя на полу перед своим <i>(их с Джамией)</i> ещё не ожившим творением. Перед той жизненной силой, которой он собирался его наполнить, которая будет течь по его венам и искриться в его глазах. Он ощущал себя безвольным и беспомощным перед трепетом в грудной клетке, что возникал тогда, когда он смотрел на этого мальчика. И он не мог это чувство объяснить.

Джерард так и сидел в молчании перед портретом, упрямо отслеживая свое дыхание. Он заполнял всего себя чертами лица, изгибами тела. Он привыкал и одновременно впитывал в себя этого юношу с портрета, впитывал его образ в свою душу, чтобы потом, во время алхимического действа, отдать частичку души обратно и вдохнуть в него жизнь.

Минутная стрелка летала по кругу на больших часах на стене лаборатории. Семь сорок. Сорок пять. Сорок девять.

В семь пятьдесят Джерард поднялся на ноги. Распрямил спину и чуть повёл затекшими плечами. Вновь сделал излюбленный глубокий вдох.

Уже не смотря юноше в лицо, подошёл к портрету и взялся за края рамы, поднимая её в воздух. В семь пятьдесят одну портрет лежал на белой кушетке. Рядом, на стуле, ждала своего будущего хозяина выданная Джамией одежда. Джерард подошёл к окну и до конца отдернул шторы. За стеклом приветственно и привычно плескался Атлантический океан.

Утро из тёмно-синего стало серым. На небе как обычно клубились тучи, внизу, под окнами, пробивалась короткая бледно-зелёная трава. Виден был пик соседнего острова Хестур. Подъезжающее к своей станции Солнце проверяло чемоданы и готовилось на выход.

Джерард подошёл к столу и взял в руки закупоренный пузатый бутылёк. В нём плескалась прозрачная жидкость. Её можно было легко принять за воду, но это была далеко не вода. Сходство состояло лишь в том, что она тоже дарила жизнь.

В семь пятьдесят пять Джерард, странно робея, обвёл взглядом портреты на стенах. Вот он, стоял перед своими предками, достигший цели их жизней. Взгляд остановился на последнем человеке. Его дед смотрел с картины строго, чуть свысока. Другого взгляда от него в этой лаборатории Джерард никогда не видел. Дед относился к делу со всей возможной серьезностью и передал это внуку.

Мужчина поборол в себе желание несмело кивнуть, отвернулся и подошёл к самому важному: тому портрету, что лежал на кушетке.

Семь пятьдесят шесть. Глухой звук откупориваемой бутылки раздался в тишине лаборатории.

– Добро пожаловать, Фрэнки, – шёпотом.

В семь пятьдесят семь Джерард вылил прозрачную жидкость на портрет. Она расползлась по всему холсту и впиталась почти мгновенно. Через несколько секунд треснула рама, и обломки её упали на деревянный пол.

Началось алхимическое действо.

Краски, изменённые жидкостью, начали будто закипать на поверхности холста, портрет пошёл буграми, а потом, под действием неведомой силы, идеально круглые капельки краски стали взлетать и зависать в нескольких сантиметрах над холстом. Через несколько минут они все чуть дрожали в воздухе, вновь образуя портрет. Дрожь их становилась всё сильнее с каждым мгновением, и они сталкивались, множились и вскоре уже не казались каплями краски. Субстанция бурлила, менялась, твердела, некоторые оставшиеся капли меняли цвет, становясь тёмно-красными. Это была уже не краска. Это была кровь.

Процесс продолжался.

Джерард смотрел на это, и ему казалось, что он плывет.

Изгибаясь в правильной форме, приобретая цвет и объём, перед глазами алхимика появлялось тело. Точно такое же, как на портрете, идеальная копия. С одним отличием: живая.

Мужчина невидящим взглядом, едва дыша, наблюдал последние секунды трансформации. Тело юноши пару мгновений висело в воздухе в нескольких сантиметрах над кушеткой. Джерард ватными руками убрал с неё пустой белый холст. Тело мягко опустилось на кожаную обивку.

На несколько секунд жизнь замерла в лаборатории и будто бы во всём мире. Алхимик не дышал. Не дышало и его творение. Потом октябрьский ветер взвыл над океаном, и Джерард с Фрэнком вместе сделали первый вдох.

Юноша закашлялся, резко открывая глаза, часто моргая. Джерард, пугающе внезапно оживая, бросился к нему в ту же секунду, а он жадно хватал ртом воздух, в панике смотря перед собой, пытаясь приподняться, но будто не понимая, как это сделать. Алхимик протянул к нему руки, осторожно приобнимая за плечи, подтягивая на себя.

– Фрэнки… – он сам еле дышал и оттого крепче обхватывал мальчика, дрожащей рукой поглаживая его по предплечью. – Тише, тише… Дыши, вот так, молодец.

Сердце колотилось в горле, но Джерард уже не замечал ни этого, ни наготы юноши перед ним. А тот смотрел широко открытыми глазами, и во взгляде его читался чистый, ни с чем не смешанный первородный страх. Джерард смотрел в ответ, и оба они будто переместились в иную вселенную, где не существовало звуков и невозможно было говорить. И, запертые вдвоем в этой крошечной тесной вселенной, они одними взглядами пытались выпытать что-то жизненно для обоих важное.

– Кто ты? – оказавшаяся зыбкой вселенная разрушилась, словно песчаный замок, рухнула вниз. Первым звуком после тысячи лет тишины стал голос – хриплый, дрожащий.

– Фрэнк, всё в порядке, я с тобой, – Джерард и сам звучал как-то ломано. Он отпустил его плечи, но продолжал бездумно гладить руку юноши, пытаясь успокоить то ли его, то ли себя, то ли обоих одновременно. – Моё имя Джерард. Ты в безопасности. Я не причиню тебе зла, верь мне.

Джерард сам не до конца осознавал, что говорит. Просто полушептал первое, что приходило в голову. Первое, что командовало ему его неистово бьющееся, взволнованное сердце. Сейчас оно правило балом, и давно отключившееся сознание выдавало лишь одно: он жив. У него получилось!.. Господи, он жив. И он в панике, ему страшно, его нужно успокоить, нужно… Дышать.

– Фрэнк, – с каждым пусть и коротким вздохом, что делал Джерард, становилось легче. Частица за частицей, капля за каплей возвращался контроль, разум, и сердце, яростно колотящееся в груди, туго, неохотно, но подчинялось движению воздуха. – Я знаю, тебе сейчас очень страшно, – он говорил медленно, пытаясь найти в тёмном сейчас сознании верные слова для этого перепуганного мальчика. – Позволь мне помочь тебе. Тебе нужно просто дышать вместе со мной, хорошо?

Столько раз, засыпая, балансируя в сумеречной зоне сознания, Джерард пытался представить, что будет чувствовать его творение в первые свои минуты? Страх, непонимание, боль? И ничто, вероятно, кроме простого дыхания, не могло спасти его от этих чувств.

Раз. Два. Три. Четыре. Он медленно, не отводя от Фрэнка глаз, концентрируясь только на нём и на движении грудной клетки, втянул носом прохладный воздух. Раз. Два. Три. Четыре. Свистящий выдох. Фрэнк смотрел на него, не двигаясь.

– Попробуй, – шёпотом, едва слышно.

Джерард не мог представить, что побудило Фрэнка прислушаться и поверить. Может, его сознание просто не увидело иного выхода? Но он, по-прежнему неотрывно глядя на Джерарда, подчинился шелесту тихих волн вдохов и выдохов.

Они задышали вместе. И будто самой жизни и свободы становилось больше вокруг, в воздухе лаборатории и в их напряженных, замерших в одной позе телах, с каждым сделанным вдохом. Они будто пили этот живой воздух, насыщая им тело и успокаивая душу.

Чуть меньше дрожали руки.

Джерард лишь краем пробуждающегося дыханием сознания заметил, как Фрэнк крепко обхватил ладонью его ладонь.

Он не мог сказать, сколько они так просидели. Минуты тянулись часами и были сладкими от воздуха. Активное движение грудной клетки медленно сходило на нет, становилось почти незаметным.

Обнажённый телом и душой, полностью незащищённый и оттого кристально чистый, Фрэнк сидел перед своим творцом. 

– Где я? – второй хриплый вопрос и взгляд по-прежнему неотрывный, но уже чуть менее загнанный. Фрэнк продолжал держать Джерарда за руку. Хватка была настолько сильной, что причиняла боль. Теперь, когда мозг насытился кислородом и возвращал себе управление, такие вещи постепенно отвоёвывали внимание.

Через силу, почему-то боясь это делать, Джерард заставил себя улыбнуться.

– Ты дома, Фрэнк. Ты в безопасности.

Пауза после каждой фразы казалась вечностью, объёмной бесконечностью. В ней взрывались светила, частички звёздной пыли разлетались по ней, и повсюду формировались галактики и системы. Процесс потаённый и в то же время беззащитный, обнажающий себя до крайней точки. Таков был сейчас Фрэнк: невозможно было понять, что происходит за барьером физического тела, но тело это, полностью обнажённое перед Джерардом, совершенно и крайне точно отражало этот процесс.

Ему надо одеться. Ему холодно?

Такая простая мысль на фоне тех великих деяний, которые происходили сейчас между двумя людьми в этой лаборатории. Джерард протянул руку к стулу, на котором стопкой лежала одежда. Только сейчас, кажется, он в полной мере ощутил мягкость ткани. Джамия молодец...

Мысль о Джамии удивила абсолютно искренне. Джерарду казалось, будто кроме них с Фрэнком, в мире не осталось больше никого.

– Надень.

Юноша молча перевёл взгляд на вещи. Потом снова на Джерарда. Скользнул по его телу. Несмело протянул дрожащую руку и принял одежду. Джерард поднялся на ноги, мягко высвобождая свою ладонь из ослабившейся хватки и отходя немного в сторону, давая юноше простор для действий.

Фрэнк медленно, ломано, словно привыкая к своему телу, сел на кушетке. Джерард через силу отвёл взгляд.

Минуту спустя, справившись со своим личным пространством, Фрэнк стоял перед ним, одетый. Джерард приблизился к нему и плавным движением руки указал на диван.

– Присядь.

Юноша подчинился. Джерард, желающий дать ему чувство уверенности, не думая, опустился перед ним на колени. Движение было диким для мужчины, но отчего-то очень правильным.

– Почему я здесь?

Алхимик не мог заставить себя отвести взгляд. Будто та воронка, затянувшая его в первый раз, когда он увидел портрет этого мальчика, закручивалась снова. Фрэнк смотрел так, будто пытался взглядом вырвать из Джерарда… что-то. Чувство безопасности? Или ответы на этот и сотни других, невысказанных, неосознанных ещё вопросов?

Он сглотнул.

Какова первая реакция новорождённого ребенка на огромный мир, полный воздуха и света? Крик. Он кричит, потому что ему страшно. Он кричит, потому что его тело вырвали из тёплой, безопасной, уютной материнской утробы, вытащили в новый незнакомый мир. Точно также и душу Фрэнка вырвали из воздушного, лёгкого, тонкого небесного мира, откуда приходят, вступая в новую жизнь, и куда возвращаются после неё, и поместили в это новое, только что появившееся в плоти и крови тело. Но тело не ребёнка, не младенца, готовое развиваться вместе с душой, а тело взрослого человека, в голове которого уже были все научные знания о мире, которыми обладала художница, когда рисовала его. Над этой деталью в алхимической формуле Джерард мучился особенно долго, ровно как и его предки. Но всё же он добился своего. Фрэнк, живой и дышащий не более нескольких минут, знает законы физики и грамматику английского. Он знает, что Лондон – столица Великобритании, знает про динозавров, про процесс фотосинтеза, знает Гамлета. Он знает всю базовую информацию об этом мире. Но каково ему, только-только впервые вдохнувшему земной воздух, справляться с такими объемами информации в своей голове? Обрушивается ли она на него неиссякаемым ледяным водопадом или просто хранится где-то, ожидая своего часа, вытесненная паническим страхом перед миром, с которым у него не было времени познакомиться?

– Ты теперь живешь, Фрэнки, – тихо, медленно проговорил Джерард. Он знал точно и давно, что вопрос «Почему я здесь?» будет задан, и так и не придумал на него ответа. Ответа, который не испугал и не запутал бы только что пришедшего в мир человека. – Это самое главное. Ты живёшь и ты в безопасности. Всё остальное ты поймешь позже.

О, он знал, на самом деле, как бесит такой ответ. «Вырастешь – поймёшь», так все родители говорят детям. Но разница лишь в том, что даже детям можно рассказать, переведя знания на доступный из сознанию язык. Потому что дети, в отличие от Фрэнка, уже относительно привыкают к миру и его законам, когда начинают задавать вопросы. Они уже являются полноправными участниками жизни и могут понять её компоненты. Фрэнк такой привилегией ещё не обладал.

Он нахмурился.

– Но что мне делать?

Сила его простых вопросов состояла в том, что на них почти невозможно было ответить. Фрэнк, сам того не осознавая, спрашивал Джерарда о смысле человеческой жизни, и тот, обычно считающий себя на порядок умнее остальных и почти гордящийся этим, вдруг ощутил себя глупцом. Как забавно…

– Фрэнк… – Джерард на мгновение опустил голову, с усилием заставляя прыгающие в сознании слова собираться в верные предложения. – Я знаю, как сильно тебе сейчас хочется понять всё, что ты чувствуешь. Но я не могу дать тебе этих ответов. По крайней мере, не сейчас. Ты всё осознаешь позже, я обещаю, и я помогу тебе. Но сейчас тебе просто нужно успокоиться. Как ты себя чувствуешь?

Джерард сам улыбнулся от последней фразы. Теперь он задает вопросы, на которые невозможно ответить. Фрэнк смотрел на него растерянно.

Конечно, он не знал. Столько слов, столько определений наверняка крутилось сейчас в его голове подобно неконтролируемому смерчу, но он не знал, что выбрать, потому что не знал, как все эти определения чувствуются. И Джерард понимал, что это будет его задачей – помочь мальчику узнавать и справляться с ними. С радостью. Грустью. Вдохновением и злостью. Страхом. Восхищением. Любовью.

– Тебе страшно? – шёпотом.

Неуверенный кивок в ответ. Джерард снова протянул к юноше ладони.

– Возьми меня за руку, – сказал он. – И не бойся.

***

Джамия встретила их через десяток минут шатким вздохом и чуть дёрнувшимся в сторону Фрэнка телом. Майки мягко, но настойчиво придерживал её за плечи, а Джерард наградил взглядом, в котором явственно читалось: «Не устраивайте истерику». Фрэнк, вынужденный принять в свой неустойчивый и неисследованный пока мир ещё двоих, сделал едва заметный шаг ближе к Джерарду. Тот положил руку ему на спину.

– Это Майки, мой брат, – указал он. – А это…

– Джамия, – голос девушки дрожал. Она смотрела на Фрэнка неверящим взглядом и, казалось, была на грани того, чтобы расплакаться. Она протягивала к нему руки.

Фрэнк вопрошающе посмотрел на Джерарда. Спустя ещё несколько минут совместного дыхания в лаборатории он, кажется, начал видеть в Джерарде первую опору новой жизни. А тот, не желающий сейчас ни с кем делить юношу, но понимающий чувства Джамии, был вынужден кивнуть. Фрэнк перевёл на девушку взгляд, и она, сделав шаг навстречу, мягко взяла его руки в свои. Джерард почувствовал какой-то зуд в груди от того, как это выглядело.

– Фрэнку нужно отдохнуть, – холодно заметил он, упираясь взглядом в художницу. Та поджала губы.

Все вместе они прошли к комнате, которая раньше принадлежала Джерарду, а теперь была отдана Фрэнку. Уэй, шагая рядом с Фрэнком впереди, не убирал руки с его спины. Он чувствовал пронизывающий взгляд Джамии на том месте, где соприкасались их тела.

В комнате было приветственно чисто. Прохлада, застеленная кровать, пустой деревянный стол, стул рядом. Лишь некоторые старые вещи Джерарда остались в закрытом светло-коричневом платяном шкафу у окна, и книги.

– Сейчас тебе нужно поспать, Фрэнк, – обратился к нему Джерард, когда они зашли в комнату. Он плавным движением по спине юноши убрал руку. – Когда проснешься, тебя уже будет ждать еда. Я останусь с тобой, если хочешь.

И снова чужой взгляд на собственной коже. Возмущенный, почти негодующий. Ревностный. Джерард знал, что она тоже хочет остаться. Чувствовал, как сильно хочет поговорить. Понимал, как бесится из-за его ограничений. Джерард сам всего этого хотел. Остаться и говорить, говорить, говорить, обо всём на свете и сразу. Рассказывать, отвечать на вопросы и самому спрашивать. Не отходить от него ни на шаг. Смотреть. На идеальные черты лица и чуть вьющиеся на кончиках волосы. На то, как поднимается и опускается грудная клетка. Как он смотрит. Как он дышит. Как он жив.

Но на то его, Фрэнка, воля. Джерард останется, если он захочет. Но только Джерард. Никто больше. Чем меньше людей будет сейчас рядом с Фрэнком, тем спокойнее ему будет. Мистер Уэй эгоист сегодня. В конце концов, давно он им не был. Сегодня, сейчас можно. Он сам себе разрешает.

Фрэнк едва заметно кивнул, глядя на него.

Джерард почти что кожей почувствовал, как в ту же секунду в метре от него взорвался маленький, плотный шар эмоций в душе Джамии. Слышал, как чуть громче вздохнул Майки. Ему было всё равно. Пусть уходят, он будет с ними позже, он им всё объяснит потом, потом. Сейчас – его творение. Только.

– Мы будем ждать тебя, Джи, – сухо бросил Майки, снова приобнимая Джамию за плечи и настойчиво вытягивая к выходу из комнаты. Художница ничего больше не говорила. Джерард обернулся и встретился с ней взглядом, и неприятное чувство того, что ему придётся <i>делиться</i> осело тонким слоем пыли у него в горле.

Они ушли. Закрыли за собой дверь, оставив комнату в тишине. Джерард смотрел на Фрэнка и боялся проснуться.

Тот переступил с ноги на ногу.

– Мне… ложиться?

Мужчина, ощущая, как волна неостановимой радости от того, что он слышит этот голос, поднимается и затапливает всё его существо, кивнул, не в силах сдержать улыбки. Он не спит. У него получилось.

Все эти чувства сразу – радость, облегчение, всё ещё волнение, почти детское восхищение, предвкушение и снова радость – были уже давно забыты, бесконечно давно не соединялись в ту бурлящую смесь, что кипела сейчас в его теле и душе.

– Ложись, – кивнул он, улыбаясь. – Поспи, тебе нужно набраться сил. Я буду рядом.

Он наблюдал у стены, как Фрэнк откидывает одеяло в сторону и залезает под него, как на самый миллиметр приподнимаются уголки его губ, когда он чувствует мягкость постели. Как он укрывается и смотрит на Джерарда, неясно чего от него ожидая. И Джерард снова улыбнулся. Не хватало лишь сказки на ночь.

Он не собирался, конечно, сейчас ничего читать ему. А вот для самого Джерарда это было бы идеальным вариантом. Утихомирить чувства, потому что он не знал (или не помнил), как с ними справляться. В платяном шкафу у окна две полки были отведены под любимые книги. Джерард не относил их обратно в библиотеку, потому что само их присутствие где-то рядом поднимало настроение и подбадривало в те времена, когда он оставался один на один со своим отчаянием и очередным неудавшимся экспериментом.

Он подошёл и выбрал одну. А потом сел на стул у окна и открыл первую страницу.

Строчки тотчас заплясали перед глазами, разбрасывая и теряя смысл. Джерард то и дело украдкой смотрел на Фрэнка. Тот не спал. Черты его лица были напряжены, а дыхание звучало неровно. Веки дрожали. Они неизбежно встретились взглядами через десяток минут, и Фрэнк, вцепляясь в Джерарда жадно и устало, выпалил:

– Подыши со мной? Пожалуйста. Как тогда.

Напряженные попытки читать, концентрироваться на чём-то другом, кроме Фрэнка, в ту же секунду полегчали и скатились с расслабившихся плеч. Уэй аккуратно закрыл книгу и подошёл к кровати.

– Ты позволишь?

Фрэнк кивнул. Алхимик сел поверх одеяла, опираясь на изголовье, и улыбнулся, шепча:

– Закрывай глаза.

Они лежали рядом, не соприкасаясь. Фрэнк устроился на боку, натягивая одеяло выше и заставляя Джерарда приподняться на мгновение. Через несколько секунд всё стихло.

Алхимик задышал первым. Он не считал до четырех уже, лишь медленно втягивал носом свежий воздух, позволяя ему спокойно летать по грудной клетке и наполнять жизнью и размеренностью всё его тело. Они подстроились друг под друга через серию вдохов-выдохов, и в этом было что-то прекрасное. Дышать вместе. Чувствовать, как усталость накатывает спокойно, точно морские волны в тихий облачный день. Ветра нет, но нет и палящего солнца. Приятная прохлада и тишина.

Джерард почти не заметил, как ускользнул в тихий, наполняющий силами сон.