Мори говорит, что ему всё равно.
Он выпрямляет спину, приподнимает голову и старается смотреть сверху вниз на человека, который немного выше — заглядывает в серые глаза и, строя высокомерие, обжигается о сталь кровоточащими ранами.
Сердце колотится, а в горле пересыхает так, что голос предательски ломается, и хочется закашляться собственными словами, подавиться ими и задохнуться.
Может быть, позже.
Мори кривит улыбку и делает шаг вперёд.
Повторяет ещё раз: ему плевать на своего телохранителя, на каждую минуту проведённую вне обговоренного холодного сотрудничества плевать; ни одно из неосторожно (намеренно) брошенных слов ничего не стоит.
Он говорит, что это лишь предлог — возможность привязать самурая к себе, перетянуть на сторону мафии и вынудить оставаться рядом.
И, пускай Фукудзава сделал в итоге неправильный выбор, проросшие колючими сорняками чувства продолжат связывать его руки и ноги, не позволяя отступать от заранее предрешённого.
— Вы ещё сыграете свою роль.
Слова отдаются набатом в голове, и каждое из них до тошнотворного неправдоподобно. Низким звучанием они проникают в голову Юкичи, зудят там как сломанное радио и без конца повторяются, пока не теряют смысл. Мечник пробует произнести их сам — медленно, словно пробуя на вкус горькое вино, и каждый раз неизменно: они ничего не стоят.
Фарс Огая ничего не стоит.
Самурай держит доктора за руку: тот сам протянул её, провел тонкими пальцами по ладони, а после чуть дальше, оглаживая мозолистые фаланги, задержался касанием на подушечках.
— Вы мне лжёте. — говорит Фукудзава спокойно.
Его голова чуть наклонена, взгляд цепляется за мнимую близость, а разум пытается вспомнить, какого это: по-настоящему злиться. Хочется отыскать в себе хотя бы иллюзию знакомых эмоций, хоть что-то помимо белого шума, всепоглощающего и оставляющего лишь пустую оболочку, но в голове абсолютное ни черта, размазанное амарантовыми пятнами — прямо как капли крови на манжетах.
— Вы хотите так думать? — дрожь скрывается за напускным смешком. — Признайте уже, что вас провели.
— Вы мне лжёте. — опять слишком спокойное, чересчур уверенное, подобно сухой констатации факта.
Юкичи вспоминает все разы, как ему кажется, неподдельной искренности: блеск в глазах, податливое тело, плавящееся под прикосновениями, руки, обвивающие шею, тихие стоны — они никогда не покидают, преследуют как замыленные картинки, отпечатанные на теле поцелуями.
Мечник способен прочитать собственное имя, сказанное чужим голосом — оно всё ещё горит напоминанием на шее, и никуда не исчезнет.
Всё это, в отличие от сегодняшнего картонного представления, правда.
Огай, что бы он там ни думал, не смог обмануть даже самого себя.
— Вы, полагаю, невероятно злы на меня сейчас. — каждая новая фраза — попытка задеть, уколоть чуть больнее, сковырнуть едва зажившую, но надоедливо чешущуюся болячку. Добивать отчаявшихся — вовсе не низость, скорее милосердие. Мори, однако, не понимает, кто из них действительно в отчаянии. — Прелесть затеи в том, что даже сейчас вы не способны наставить на меня оружие.
Они всё ещё держатся за руки, и Фукудзава тянет ладонь на себя, прикасаясь губами к костяшкам — похоже на выученную формальность: покойники в прощальных поцелуях видали и большей чувственности.
Осознание отзывается тошнотой, и доктор хочется немедленно прекратить терзания.
— Вы тоже этого не сделали. Докажите, что способны меня убить.
Огай пытается возразить: ему нет нужды разрушать то, ради чего он так долго старался и актёрствовал. В конце концов, на осуществление задуманного ушло больше полугода, и всё это не иначе, чем очередная несовершенная затея, которая должна была закончиться немного иначе.
Предполагалось увидеть трещины на стали, а не подставляться под режущие удары.
Оправдания растворяются торопливым выдохом в губы — поцелую положено быть грубым, властным, захватывающим инициативу, злым до искусанных ссадин, но он оказывается омерзительно приторным, неторопливым и нежным.
Слишком аккуратно, спокойно, словно без эмоций вовсе, но в то же время мучительно, до сдавленного в груди воздуха, чувственно.
Плечи касаются холодной стены, отступать некуда — от самого себя не сбежать, даже притворяясь кем-то другим, возводя баррикады из лживого безразличия и вооружаясь жестокими словами.
Фукудзава раздражает своей прямолинейностью, доводит до ненависти невесомыми поцелуями в шею, вынуждает проклинать собственное имя, забытое, оставленное где-то в прошлом, но возвращённое сейчас горячим дыханием.
Хочется просить помилования нещадностью, но получается только ругать самого себя за шумные выдохи и слишком вялые попытки отстраниться.
Когда язык касается горла, мир перестаёт существовать — всего пережитого и так слишком много, чтобы пытаться выносить его в одиночку.
— У меня нет настроения играть с вами сейчас.
— Тогда оттолкните меня. Прекратите это. — чуть приглушенный низкий голос, касаясь кожи за ухом, забирается в голову. — Призовите свою способность, наставьте на меня скальпель. Заставьте поверить, что вы стоите того, чтобы я марал о вас катану. Или прекратите мне лгать.
Это действительно сложный выбор: поддаться и разрушить собственные представления о мире, остаться лишь размазанным пятном собственного промаха — неучтённых чувств в одинокой шахматной партии, предполагающей потери малого ради достижения большего или же навсегда лишиться эфемерной возможности поцеловать снова без перспективы оказаться со сломанной шеей.
Мори делает свой ход, облизываясь остатками подаренной нежности, когда напоследок прикасается к губам Юкичи:
— Элис, милая, не поможешь мне?