Всяк сюда входящий

В Аду нет и не может быть звезд, да и небо в нем весьма и весьма условно. Грязно-серая хмарь почти не отличается от красно-черных скал, пепельно-белая трава сливается с горизонтом.

В Аду нет ничего – и Данте теперь понимает, почему демоны так рвутся его покинуть.

Этот мир мертв уже тысячи лет, его сердце не бьется – и лишь кровь смертных может наполнить его пересохшие жилы.

Здесь нечего пить, кроме крови, слюны и пота, здесь нечего есть, кроме демонической плоти – или энергии. Одержимость кровью и душами теперь ему тоже почти-понятна. Сейчас, спустя… неизвестно сколько времени, он в самом деле многое бы отдал за нормальную жратву.

…Интересно, как много времени должно пройти, чтобы за “нормальную жратву” стала считаться человеческая кровь?

Что-то легко, но ощутимо бьет Данте под ребра. Тот скашивает взгляд, но не замечает ничего. Ну, кроме брата, но тот неподвижно сидит — а может и спит — чуть поодаль, и в расслабленных руках его нет ничего, кроме Ямато. 

Не мог же он просто так взять и ударить ножнами?

Данте пристально смотрит на спокойного, будто выточенного изо льда Вергилия. Тот замечает взгляд, это чувствуется по изменившимся дыханию и энергии. Но не атакует — уже прогресс — лишь медленно приоткрывает глаз. 

В Аду нет и не может быть звезд, но Данте видит их в серебре глаз Вергилия. Об этом, правда, он никогда не скажет.

И потому никогда не услышит ответ: “Это потому что в них отражаешься ты.”

К лучшему: и за меньшее они пытались друг друга если не убить, то растерзать на части.

Лицо Вергилия ничего особенного не выражает: ни следа надменности, ни намека на скуку, ни тени усмешки… разве что, вежливый интерес – так, на полтона, если не знать, куда смотреть, не заметишь.

Данте сверлит его взглядом долго – вечность, может быть, а может лишь пару мгновений, время в Аду течет странно, если вообще течет, – и Вергилий приоткрывает второй глаз и смотрит в ответ не моргая. Это могло бы быть еще одним тупым соревнованием, но сейчас ничья – разбивать ее чем-то настолько глупым… жалко и неспортивно.

К тому же в гляделки Вергилий всегда выигрывал — давать ему очко форы не хочется.

— Ты громко думаешь, Данте. Перестань. Это не твое.

— И это говоришь мне ты?

Вергилий, уже было вновь погрузившийся в медитацию, глухо рычит и обнажает зубы. Удобней перехватывает Ямато, но — пока еще — не достает из ножен. Был бы в триггере — наверняка бил бы хвостом, вспарывал бы когтями землю и топорщил чешуйки.

Это пока еще не агрессия, но уже предупреждение. Вергилий сейчас выглядит как человек, но среди людей он жил куда меньше, чем среди демонов. Рык и оскал для него привычнее — и доходчивее — слов.

Так всегда было в их семье: говорить по-нормальному умела лишь Ева.

Данте медленно разводит руками и пожимает плечами, мол, понял и молчу. Вергилий следит за его движениями не отрываясь и даже не моргая. Вроде бы успокаивается: тонкие губы снова скрывают зубы, а палец соскальзывает с цубы Ямато.

Хорошо. Будет жаль, если их укрытие — удобную, укромную пещеру, которую они вырыли вместе, своими крыльями и когтями, и прокалили демоническим пламенем — пострадает. Стоит им с Вергилием начать драться, и все резко станет неважным: даже если оба мира начнут сгорать в агонии, едва ли кто-то из них заметит.

От пещеры — от всей скалы — точно не останется ни камушка.

Умереть в одном из таких боев было бы неплохо. Но вечность… вечная битва звучит куда лучше. Надо было подумать об этом раньше — лет тридцать назад бы, до Темен-ни-Гру и остального дерьма… Но что уж теперь.

Данте по-настоящему счастлив — и Вергилий, вроде бы тоже, а что там думают низшие демоны… какая разница? Наверное, они тоже счастливы — умереть от их клинков, зубов и когтей. Иначе зачем они так радостно сбегаются на запах пролитой крови, вмешиваются в бой и мешают высшим выяснять отношения?

Данте не вставая придвигается к Вергилию ближе. Камень сдирал бы колени сквозь штаны, но Данте осторожен. Да, регенерация здесь работает лучше, чем наверху, но чутье у демонов острое — на почти-человеческую кровь они сбегутся тут же. Разгонять сейчас всякую дрянь нет никакого желания.

Вергилий все так же спокоен и недвижим, точно глыба льда. Внешне. Внутри у него адского пламени даже больше, чем в Данте. Он бешеный — черт знает… нет, даже черти не знают, что творится в его голове.

Он и сам наверное не знает.

Вергилий игнорирует все перемещения брата — делает вид, что игнорирует, всегда делал… Данте не подает виду, что давно все это говно раскусил. Чем сильнее Вергилий пытается показать, что ему насрать, тем больше шансов, что это ложь.

Данте ловит за хвост очередную тупую мысль — и почти тут же ее осуществляет. Думать над ней дольше секунды ему лень и не хочется. Ему хочется… разного. Подраться. И пиццы. И… Разного, в общем.

Данте подползает еще ближе, так, что почти касается брата коленями, но тот продолжает делать вид, что Данте не существует в обозримом пространстве-времени, а может и вовсе в текущей реальности. 

— Верджи.

Щеку опаляет болью — призрачные клинки Вергилия все так же быстры и остры, а касания их подобны касаниям льда. Данте знал на что шел — Вергилия всегда бесили сокращения имени — и специально не уворачивался.

Это — доверие на единственном языке, который понимает Вергилий.

Они оба, на самом деле: Данте тоже не особо верит словам.

Порез на щеке заживает не сразу — так всегда с ранами от демонической силы. Данте чувствует, как кровь медленно течет по коже, но не смахивает, не стирает ее. У демонов острое чутье — и у Вергилия тоже. Игнорировать это он не сможет.

И не захочет. Никогда не хотел.

Вергилий наконец смотрит на Данте не отрываясь и почти не шевелясь — лишь его зрачки медленно следуют за каплей крови…

Данте прищелкивает пальцами перед чужим носом. Вергилий бросает в него почти-равнодушным взглядом, и это вдруг режет сильнее призрачного клинка. Не больнее — Данте уже давно не тупой пиздюк — просто остро и обжигающе-жарко. 

Данте давно не тупой пиздюк и знает: если равнодушие Вергилия направлено на него, то тому не все равно, скорее наоборот… и очень стремно в этом признаться, будто бы мир — оба мира — рухнет, если Вергилий скажет об этом хотя бы в мыслях.

Данте довольно скалится и начинает:

– Пойдем... – А затем хочет добавить что-то, но не может придумать, что. Он не знает, чего ему хочется больше: пиздиться или ебаться. А может и то, и другое. Так далеко его тупая мысль не зашла, а если и зашла, то он забыл. Поэтому Данте просто машет рукой, мол, забей, не важно.

Вергилий на это почти-зло щурится — и неожиданно-довольно щерится.

И сейчас он может сказать что угодно — от “ты идиот, Данте,” до “наконец-то, я ждал этого почти вечность”.

Но он не говорит ничего.

Вергилий резко, стремительно склоняется к брату и лижет зажившую уже щеку широко, чуть царапая кожу сухими губами. Потирается носом о висок — пыльный и соленый от старого пота — и что-то бурчит, так невнятно, что даже острый слух Данте не может разобрать ни слова.

А затем касается шеи Данте пальцами, и те едва ощутимо дрожат. 

Данте замирает, не зная как реагировать – и что сказать.

У него нет ни одной мысли, ни одной самой тупой идеи — в голове лишь по-адски белоснежная пустота. Вергилий не любит касаний, к нему вообще опасно приближаться на дистанцию удара — и не важно, бодрствует он или спит…

Что ж, если Вергилий хотел прекратить разговор и выбить из колеи — у него получилось.

Вергилий отстраняется с таким видом, будто бы не случилось ничего странного. Он выглядит так, будто бы все сделал правильно.

Весь его вид, довольный и гордый, так и говорит, мол, что с еблом, Данте, ничего не произошло, тебе показалось.

Данте касается щеки пальцами, а затем тупо на них смотрит. На них нет ни слюны, ни крови. Если не знать, то и не подумаешь никогда…

Вергилий вдруг поднимается на ноги одним красивым, стремительным движением — и перекладывает Ямато в левую руку, будто вот-вот бросится в бой. Но и только — вытащить клинок из ножен он не пытается, да и поза его по-настоящему расслаблена. 

Он выглядит мирно — насколько вообще может выглядеть мирным. Драться ему скорее всего хочется, но не особо сильно.

Вергилий легко, в два шага подходит к узкому выходу из укрытия — и замирает. Данте перестает хоть что-то в этом всем понимать — и решает не париться.

Видимо, ему тоже лень двигаться лишний раз. Данте не знает, сколько времени прошло, но с недавних пор ему не хочется ни драться, ни кусаться, ни вообще шевелиться — будто бы его вечный голод наконец утих. Интересно, у демонов бывает спячка?

Данте поднимается тоже — смотреть на брата снизу вверх ему никогда не нравилось, — и застоявшаяся кровь начинает бежать быстрее. Это ощущается до непривычного по-человечески. Даже странно.

— Вер…

Вергилий медленно оборачивается через плечо, сверкает серебром глаз и тихо, беззлобно шикает.

А затем вновь отворачивается и, видимо, смотрит на грязно-серое небо Ада, думает там себе что-то… Данте подходит, почти вжимается в брата: чем ближе к выходу, тем уже лаз. Вергилий поводит плечом, резко, но не раздраженно. Это не “отъебись, Данте”, а “дай место”.

Данте отступает на полшага — и Вергилий резко обнажает Ямато. Демоническая сталь высекает искры из камня — и, кажется, из самого пространства. Воздух дрожит, точно желе, идет рябью…

— Ты сам предложил уйти, — говорит Вергилий, обернувшись на Данте вновь. Он, не глядя, еще раз взмахивает Ямато — и с тихим щелчком убирает в ножны. Надрезы расходятся, складываются в черный провал между двумя мирами.

Свежий портал похож на рваную рану на глотке — и Данте, может, впервые за всю свою жизнь, хочет впиться в подобную рану зубами. 

 — …И я согласен.

В серебре его глаз отражаются звезды верхнего мира — и Данте залип бы, если бы уже не залип на чернильную тьму портала.

Вергилий перекладывает Ямато в правую руку — и протягивает Данте освободившуюся ладонь.

…Когда они переступают границу между мирами, в Редгрейв-сити догорает октябрь. 

И переходят они держась за руки.