Чжун Ли почти не раздевается перед Тартальей — даже не снимает перчаток — и тот принимает такие правила игры. Обычно это Тарталья тот, кто устанавливает порядки — и перед ним стелятся и женщины, и мужчины, выворачивают себя наизнанку, как будто у них внутри есть что-то кроме дерьма, костей и мяса…
Не в этот раз.
Тарталья одет, но чувствует, будто с него содрали все одежды и маски вместе с кожей и мясом и смотрят сейчас на судорожные сокращения обнаженных внутренностей.
Что-то такое он чувствовал, когда впервые встретил Чжун Ли, но сейчас это ощущение куда острее и ярче.
Тогда Чжун Ли был равнодушен по-настоящему: просто и без какой-то заинтересованности выпотрошил и вывернул наизнанку Чайльда Тарталью мимолетным взглядом и продолжил покрывать засушенные цветы сливы лаком.
Кажется, именно тогда, где-то между мимолетным взглядом и изящными движениями пальцев в черных перчатках, Тарталья и пропал.
Сейчас Чжун Ли смотрит так равнодушно, что это не может не быть ложью — Тарталья видит на дне его глаз безумное пламя, янтарную бездну, родную сестру той, что у самого Тартальи клубится в сердце. Он чувствует интерес, но не тот отстраненно-вежливый, а другой — почти такой же, как у самого Тартальи. Некстати вспоминается, что даже на камне можно увидеть свое отражение, если достаточно хорошо его отполировать — Чжун Ли говорил что-то о песке и о специально выделанных шкурках мелких животных, но Тарталья почти не слушал.
Он и сейчас почти не слушает, не всматривается во все эти тонкие знаки, принятые в Ли Юэ, на язык тела и язык символов, которые понемногу начал запоминать. Он смотрит на руки Чжун Ли — как обычно в идеально-черных перчатках, которые, кажется, никогда не пачкаются ни в крови, ни в пыли.
Ему хочется снять эти перчатки, снять вообще все с Чжун Ли, чтобы тот хотя бы так оказался перед ним обнаженным на грани беззащитности.
Тарталья берет чужую руку, тянет ее к губам, касается каждого пальца, ведет языком вдоль ладони, прихватывает тонкую мягкую кожу зубами…
— Нет.
Обычно ему относительно плевать на чужие игры в скромность или невинность, но в этот раз его останавливает что-то. Тарталья поднимает взгляд, и понимает: это потому, что здесь нет игры ни в скромность, ни в невинность, и не-игры тоже нет.
Просто — нельзя, и причины этого не должны быть известны Тарталье.
В Ли Юэ все держится на контрактах, и многие пункты в них не написаны и не сказаны вслух. Отношения и секс — не исключение.
О некоторых вещах не принято спрашивать, но Тарталья не из Ли Юэ, а Чжун Ли любит объяснять.
— Почему? — спрашивает Тарталья, и Чжун Ли вдруг моргает так, словно искренне удивлен вопросу. Впрочем, может быть в самом деле удивлен, с ним никогда нельзя быть уверенным точно.
— Потому что тогда, — отвечает Чжун Ли, и его пальцы вдруг как-то совсем неожиданно оказываются у Тартальи на горле и чуть сжимают, мягко, но твердо. — Будет неинтересно. Не останется тайны, которую можно разгадать в следующий раз.
Пальцы на горле не давят, но обозначают силу — так, что Тарталья понимает: ему сейчас легко могут свернуть шею или пустить кровь как жертвенному животному, и он не знает откуда в его голове подобная аналогия… Но он знает другое: его могут убить, но не станут.
Чжун Ли сейчас выглядит куда сильнее, чем казался прежде. С ним хочется сразиться — и просто хочется.
Тарталья облизывает враз пересохшие губы, и на мгновение ему кажется, что язык колет каменная крошка, но это всего лишь пыль. Ее слишком много здесь — и в служебных комнатах Ваншэн, и во всем Ли Юэ.
— Что тогда можно? — Он пытается сказать это привычно насмешливо и дерзко, но с губ слетает лишь тихий шепот. Чжун Ли ослабляет и без того слабую хватку и ведет кончиками пальцев вниз.
Это — не касание, лишь намек на него, хотя, может, не будь на Чжун Ли перчаток, даже так он бы смог почувствовать бешеный пульс Тартальи.
Чжун Ли молчит несколько мгновений, так, будто действительно размышляет сейчас, но они оба знают, что этот ответ появился еще тогда, в первую встречу. Этот ответ появился, когда Тарталья залип на Чжун Ли в первый раз.
— Все, что ты сможешь взять.
Это — и вызов, и предложение, и обещание, и Тарталья принимает все значения, все оттенки, потому что в Ли Юэ не бывает и не может быть иначе. Нельзя заключить контракт наполовину и нельзя отбросить часть смыслов: даже обычные цветы сливы значат здесь и надежду, и вечность, и много чего еще...
Тарталья принимает и вызов, и предложение, и обещание — и потому он вправе стиснуть руками чужие ребра, податься вперед, в самое сердце раскрывшейся перед ним бездны. Он целует губы Чжун Ли — необычно твердые и холодные, — и тот отвечает, не закрывая глаз и не убирая руку.
Тарталья чувствует привкус собственной крови — и видит, как чуть расширяются чужие зрачки.
Чжун Ли слизывает кровь с прокушенных губ, ведет рукой еще ниже, останавливаясь где-то в районе сердца. Будь это касание кожа к коже, оно бы наверняка обожгло — и не важно, холодом или жаром, — но оба они одеты. Тарталья чувствует только вес, но даже этого как-то вдруг слишком много.
В какой-то момент ему чудится, что пальцы Чжун Ли вонзились в самое мясо и вошли глубже, и его идеально-черные перчатки сейчас мягко касаются ребер. Ему чудится, будто вот-вот ему выломают кости и вытащат наживо сердце, и будут ласкать его пальцами и губами, пока сам Тарталья будет умирать в муках у ног Чжун Ли.
Ему много что чудится, но это всего лишь рука в мягкой коже, едва ощутимо касающаяся его одежд где-то над сердцем. В этом нет ни угрозы, ни демонстрации силы — просто Чжун Ли имеет право касаться Тартальи так.
Тарталья трогает свою шею там, где еще недавно были чужие пальцы, ведет ниже, до всегда распахнутого ворота — и вслепую ищет застежку. Чжун Ли отстраняется, смотрит задумчиво, но не спрашивает ничего. Он из Ли Юэ, и потому умеет видеть множество смыслов — и находить среди них правильный.
Тарталья и так обнажен перед ним, вывернут наизнанку, и в одеждах нет никакого смысла. Они только мешают, и Тарталья рад, что не нужно обнажать свое нутро еще больше.
Он рад, что ему не нужно ничего объяснять.
Он раздевается медленно, слой за слоем, и Чжун Ли следит за каждым его движением почти не меняясь в лице, но то, что он вообще смотрит не вскользь — уже говорит о многом. Взгляд Чжун Ли вскрывает Тарталью, точно нож устрицу — или труп перед похоронами. Невозможно быть более обнаженным, даже если снять всю одежду вместе с кожей — и потому Тарталья не чувствует себя беззащитным без привычной формы Фатуи.
Он не носит маску на лице, но лишь потому что его лицо само по себе — маска. Здесь то же самое.
Чжун Ли же в своей наглухо закрытой одежде, в своих черных перчатках, из-под которых никогда не выглядывают запястья, выглядит неприступной скалой — даже когда Тарталья целует его или сжимает талию-ягодицы-бедра.
Но, в отличие от скалы, он не только позволяет себя касаться — он отвечает взаимностью.
В Ваншэн всегда прохладно и всегда полутень, и Тарталья — слишком горячий, слишком яркий, слишком живой — всегда здесь лишний. Чжун Ли — нет. Он не подходит этому месту, но само это место подходит ему — так, будто бы было создано им и для него.
Это, конечно, неправда — Бюро Ваншэн существует сколько-то там столетий, Чжун Ли же… Тарталья не знает сколько Чжун Ли лет, его это никогда не интересовало — и не интересует. Куда больше его интересует тонкая полоска мраморно-белой кожи над стоячим воротником — и губы Чжун Ли, влажные, но не припухшие от поцелуев.
В Ваншэн всегда прохладно — и Тарталья подходит к Чжун Ли близко-близко, вжимается, вплавляется в него, забирается под полы плаща… Ему не холодно, но между теплом и прохладой он предпочтет тепло.
Рука Чжун Ли снова ложится на его шею — и снова почти невесомо. Тарталья чуть задирает голову — и скалится почти так же, как во время хорошей битвы. Он уверен — битва между ним и Чжун Ли однажды случится тоже.
Чжун Ли возвращает ему этот оскал обжигающим взглядом — и делает шаг назад.
Он идет назад, не разрывая взгляд, и Тарталья следует за ним шаг в шаг. И дело не в том, что его шею мягко, но крепко держит чужая рука, а его собственные руки сжимают шикарные ягодицы под полами не менее шикарного плаща.
Тарталья заворожен — и пусть этот роман едва ли продлится долго, здесь и сейчас ему хочется обжигаться о Чжун Ли: о жар его взгляда и холод губ.
Чжун Ли останавливается, и Тарталья чувствует костяшками пальцев твердый край закрытого гроба.
— Здесь нет кроватей, — говорит Чжун Ли таким голосом, что Тарталья не отказался бы трахнуться и на полу, лишь бы тот не прекращал говорить.
Но Чжун Ли необычно молчалив сейчас — даже когда Тарталья прикусывает его бледную, почти мраморно-белую шею, он не издает ни звука.
Тарталья ведет по верхнему краю чужого ремня, едва-едва касаясь скрытой одеждой кожи — и Чжун Ли чуть прикрывает глаза. У этого жеста много смыслов, но сейчас это разрешение и только оно.
Тарталья медленно приспускает чужие брюки — с идеальными стрелками, почти жалко такие мять — и царапает ногтями белые-белые бедра. Они почти такие же холодные, как губы Чжун Ли, — неужели он всегда мерзнет? — и Тарталья вжимает в них ладони. Он не уверен, чего хочет больше — согреть или оставить незримый ожог.
Чжун Ли садится на крышку гроба, так и не сняв до конца штаны — Тарталья залипает на мраморно-белые щиколотки и лодыжки, скрытые, скованные смявшейся тканью.
— Что ты хочешь сейчас? — спрашивает Чжун Ли, и это не звучит ни робко, ни невинно, ни игриво — это звучит так, будто ему просто интересно.
Тарталья вдруг вспоминает, что давно, еще до Войны Архонтов, Архонты любили человеческую кровь, а избранным ими жертвам перед смертью оказывали богоравные почести — и любовь. Ему совсем не хочется знать, почему именно это он запомнил из всего увлеченного трепа Чжун Ли — и почему вспоминает об этом сейчас.
Чжун Ли не торопит с ответом — смотрит все так же пристально, но не навязчиво. Он медленно качает левой ногой — штанина сползает с нее еще ниже, и теперь держится лишь на носке домашней туфли.
— Все, что ты захочешь мне предложить — и все из этого, что мне захочется взять.
Тарталья снова скалится — хищно, шало — и ловит взгляд Чжун Ли, такой же хищный и шалый. Он так похож, будто он — лишь отражение на отполированном камне или лакированном дереве.
Но это, конечно, не так: Тарталья не перестает искать в Чжун Ли какой-то подвох, какую-то тайну, но не находит ничего, кроме искренности.
Он не знает, кто потянулся первым — они просто вдруг резко столкнулись губами и зубами в жестком поцелуе. Чжун Ли вцепляется в голые плечи Тартальи — от прохлады покрывшиеся мурашками — так крепко, что не будь на нем перчаток, наверняка остались бы царапины. А может, они и остались, Тарталье в общем-то все равно.
Он отстраняется — смотрит на лицо Чжун Ли. Оно как обычно почти недвижно, но Тарталья знает Чжун Ли достаточно, чтобы заметить и чуть сбившееся дыхание, и потемневший взгляд.
Тарталья опускается на колени, касается пальцами прохладной щиколотки. У Чжун Ли неожиданно крепкие мышцы — твердые, почти каменные. Тарталье нравится скрытая сила — и нравится, что лишь немногим позволено ее видеть.
Касаться — не важно, пальцами или губами, — позволено лишь Тарталье.
По крайней мере, ему хочется в это верить.
Он освобождает левую ногу от штанины — и касается губами обнаженной кожи почти у края домашней туфли. Мягкая замша чуть щекочет ему подбородок — и Тарталья снимает и туфлю тоже. Ступни Чжун Ли такие же идеальные, как он сам — и такие же прохладные. Он берет ступню обеими руками, греет дыханием чуть поджавшиеся пальцы — Чжун Ли смотрит на него сверху вниз, но в этом взгляде нет ни надменности, ни презрения.
Тарталья ловит этот взгляд — и тонет в разверзнутой бездне.
Он тянется к другой ноге, но Чжун Ли едва ощутимо пихает его голой ступней под ребра.
— Оставь, — говорит Чжун Ли, и это совсем не похоже на просьбу.
Таким голосом, таким тоном отправляют войска на смерть — и Тарталья, не привыкший играть по чужим правилам, подчиняется.
Ему нравится эта игра — и ему нравятся условия в этом контракте. Все хорошо, пока ему не скучно. Чжун Ли — интересный соперник и собеседник, им легко увлечься и легко заиграться, но Тарталья уверен, что сможет вовремя остановиться.
Он ведет ладонями вдоль лодыжек — таких тонких, таких острых, что кажется, будто можно порезаться. Он поднимается выше, до сильных бедер — и там его рукам самое место.
Чжун Ли касается щеки Тартальи, ласкает большим пальцем припухшие и обкусанные губы — и тот прикрывает глаза, прижимается щекой к ладони.
Они сидят так не слишком долго, но у Тартальи начинают болеть колени и мерзнуть все тело — пол здесь слишком жесткий, и даже старый ковер не спасает. Чжун Ли замечает это — он вообще замечает слишком много для того, кто с живыми общается едва ли не реже, чем с мертвыми.
— Возьми масло с полки, — Чжун Ли в этот раз не приказывает — просит, и закрывает глаза, чуть съезжая вниз с лакированной крышки гроба.
Тарталья поднимается, проходит пару шагов, разгоняя кровь, — эта комната слишком маленькая, но сейчас это хорошо: ему не хочется надолго отрываться от восхитительно мраморной кожи. Масло находится быстро — и от него терпко-сладко пахнет какой-то там особой шелковицей. Чжун Ли говорил название, — он вообще много что о ней говорил, — но Тарталья не запомнил почти ничего, кроме того, что из такой шелковицы делают роскошные женские притирания.
Тарталье вдруг остро хочется пошутить про романтичных леди, но Чжун Ли опережает его: приоткрывает глаза, щурится хитро-хитро, и улыбается так, что не будь Тарталья столь сильно настроен на секс — началась бы драка.
— Шелковица пахнет лучше, чем формалин. Женские притирания лучше, чем мужской пот… Для твоей репутации. Или в Снежной теперь на подобное смотрят иначе?
Чжун Ли явно хочет сказать что-то еще, что-то, что Тарталье едва ли понравится. Он видит это в легком изломе губ, в глубине хищных глаз — и потому почти мгновенно оказывается возле Чжун Ли, резко, сильно сжимая свободной рукой плечо.
Тарталья прижимает его к стене и не целует — кусает — твердые тонкие губы. На языке горчит чужая кровь — у нее странный привкус, и Тарталья сплевывает его на не особо чистый пол, когда отстраняется. Слюна пачкает его подбородок, и он утирается, не отводя взгляда от все таких же бледных губ Чжун Ли: они покрыты слюной и необычно яркой кровью — алой? еще светлее и ярче? — в полумраке не разглядеть оттенка. Чжун Ли не дает на это времени — стирает слюну и кровь большим пальцем в идеально-черной перчатке, а после ведет им же по лицу Тартальи.
Он ведет так, что не понять — он стирает чужую слюну или оставляет свою кровь.
Это куда лучше новых лекций о маслах и о шелковице.
— Тебе нравится кровь? — спрашивает Тарталья, вглядываясь в расширенные зрачки Чжун Ли. Он знает — видит на их дне — ответ, но ему все еще нравится спрашивать, а Чжун Ли — отвечать.
— Мне много что нравится. Кровь тоже, — отвечает Чжун Ли, чуть прикусывая Тарталью за ухом, и его дыхание обжигает, ерошит влажные от пота волосы. — Ибо валютой здесь является кровь и таково оказанное мной доверие.
Тарталья не хочет думать — кровь давно прилила к его члену, а Чжун Ли давно светит мраморно-белой кожей из-под темных одежд.
Тарталья хочет слушать и не хочет вслушиваться — Чжун Ли говорит слишком много, но совсем не то, что следует. Впрочем, достаточно и того, что он говорит какой-то свой лиюэнский бред таким голосом, которым приказывают умереть — и за которым нельзя не последовать.
Чжун Ли мягко забирает у него масло из шелковицы — так ненавязчиво, что Тарталья едва это замечает — и льет на свою ладонь, совсем не жалея перчаток.
Кожа — мягкая, тонкая, идеально выделанная, — наверняка пропитается маслом не сразу, если вообще пропитается, но их все равно немного жаль. Неожиданно-остро пахнет шелковицей, но Тарталье все равно. Он смотрит на тонкую струйку масла, на идеально-черные перчатки, даже так остающиеся незапятнанными… А потом он ловит взгляд Чжун Ли — янтарное пламя, золотую бездну, на дне которой умирают миры, — и почти забывает как дышать.
Чужая рука касается его члена, размазывает по нему масло — Тарталья хрипит, опирается на каменно-твердые плечи Чжун Ли, упирается лбом в его макушку. Это все — не внезапно, к этому все и шло, но оно ощущается слишком остро, слишком… слишком.
Тарталья чувствует губы на своем плече — поцелуи Чжун Ли не влажные, он почти не оставляет слюны, но наверняка после проявятся следы. Он целует то сильно, то почти невесомо, и никогда в одном месте: то прикусывает ключицы, то трется носом о шею, то касается губами побледневших веснушек на плече…
Тарталья не видит, но почти уверен: Чжун Ли ни на миг не закрывает глаз.
Чжун Ли ласкает его медленно — издевательски медленно, — но это позволяет справиться с собой и начать дышать ровнее. Тарталья касается губами чужих волос — жестких и будто чуть пыльных — трется носом о висок. От виска тоже пахнет шелковицей, но легче, едва ощутимо — запах выветрился за день.
Он коротко лижет волосы — на языке остается сладковато-горький привкус масла. Он ловит себя на мысли, что Чжун Ли подходит этот запах — не из-за богатства букета, но из-за обманчивой ненавязчивости и сладости. Чжун Ли везде — то едва различимый, то терпко-сладкий до горькоты.
Тарталья прикусывает серьгу Чжун Ли за золотистый камень — кор ляпис? янтарь? — и чуть тянет в сторону. Чжун Ли в ответ сжимает его член сильнее, ведет большим пальцем по головке, чуть царапая тонким швом перчатки. Это не самая изысканная ласка — были и женщины, и мужчины, которые ласкали его куда искуснее, — но Чжун Ли сейчас выглядит как какой-то смертельно-прекрасный бог…
Руки на члене, губы на груди и плечах, взгляды, полные невысказанной страсти, — все это кажется острее и глубже, когда оно принадлежит Чжун Ли.
Он убирает и руку, и губы так резко, так внезапно, что Тарталья почти теряет под ногами опору. Чжун Ли отодвигается от него ближе к стене — лак гроба чуть скрипит от трения взмокшей кожи — и смотрит так, как не сможет ни одна девка, торгующая весной.
Чжун Ли выглядит так, будто бы знает про эти мысли — он улыбается, чуть обнажая зубы, пожирает Тарталью взглядом...
Но это, конечно же, невозможно.
Он манит Тарталью без слов — дрожью длинных ресниц, жгущим взглядом, касанием маслянистой перчатки. Это похоже на танец с драконом, или с фениксом, или с кем-то там еще, Тарталья не запоминал тогда, он был занят наматыванием волос Чжун Ли на пальцы. Его высветленные в золото концы хорошо сочетались с темно-серыми перчатками для стрельбы...
Тарталья подходит ближе, не отказывает себе в удовольствии взяться за волосы Чжун Ли. Тот лишь коротко усмехается и разводит мраморно-белые ноги шире. Он кладет левую ногу на плечо Тартальи — мимолетно касаясь пальцами шеи, — и тот несколько секунд тупо на это смотрит. Чжун Ли не выглядит как кто-то достаточно гибкий — но кому как не Тарталье знать, насколько внешность бывает обманчива? Он не чувствует плечом дрожи перенапряженных мышц — они по-прежнему крепки и недвижимы, будто бы нет никакой нагрузки.
Чжун Ли ведет второй ногой по бедру Тартальи — так и не снятые туфля и штаны непривычно царапают кожу, — и тот спохватывается, подхватывает ногу под колено. Чжун Ли не то фыркает, не то смеется — и позволяет себя держать. Чуть качает согнутой ногой — мятые штаны хлещут Тарталью по ягодице, и нет, это точно не случайность.
Это требование — и требование настойчивое.
Чжун Ли снова льет на руку масло — и касается собственной промежности, ведет руку дальше… Масло капает на крышку гроба, и Тарталья тихо молится всем Архонтам, чтобы ни один дух усопшего не узнал о таком осквернении...
Чжун Ли прослеживает взгляд Тартальи и снова фыркает — будто читает мысли — и рисует масляные узоры на своем бедре.
— Я говорил: здесь нет кроватей. Это мой гроб.
— О, — чуть нервно отвечает Тарталья, — Сотрудникам Ваншэн очень удобно умирать в собственной постели.
Чжун Ли прикрывает глаза, и значение этого — смех.
Он кладет маслянистую руку Тарталье на живот, ведет пальцами выше… Воздух, и без того прохладный, холодит масляные следы, и Тарталья невольно напрягает мышцы, стараясь избавиться от этого ощущения.
Он отпускает натянутые волосы Чжун Ли, и те мажут концами по обнаженному бедру своего хозяина. Заколка с них съехала, но Тарталья не хочет ее снимать: если бы Чжун Ли был обнажен, его темные волосы красиво бы рассыпались по его коже, но он одет — пряди лишь прилипнут к ткани, запутаются в складках плаща.
Чжун Ли склоняет голову набок, смотрит на Тарталью оценивающе, а затем снова льет масло на руку и продолжает рисовать на чужой груди и животе. Тарталья чуть рычит, резко подходит еще ближе, почти упираясь коленями в гроб. Чжун Ли едва не теряет равновесие, но удерживается, схватившись за чужие ребра так крепко, что неизбежно останутся следы.
Он поднимает на Тарталью взгляд, и не говорит, кричит им, мол, хватит медлить, Чайльд Тарталья, даже у камня кончается терпение, а я — не камень.
С губ Чжун Ли не слетает ни звука — даже когда Тарталья входит в него, понадеявшись на чужую подготовку. Он не ошибается — Чжун Ли явно опытен и явно готов к встрече. Он не девственно-узок, но подходит идеально — так, будто бы создан для члена Тартальи.
Тарталья свободной рукой откидывает в сторону мешающую полу плаща и берется за ягодицу — она так тверда и напряжена, что он едва может ее смять.
Чжун Ли ерзает, насаживаясь сильнее — его вытянутая нога начинает дрожать, и Тарталья трется щекой о стопу и лодыжку. Ему отчаянно не хватает рук, не хватает губ, не хватает глаз — ему хочется касаться, вплавляться в Чжун Ли везде…
Тот снова дергает правой ногой, хлещет штанами Тарталью по ягодице — и смотрит насмешливо, мол, что ты мне сделаешь, Чайльд Тарталья, ведь мы оба знаем, кто кого на самом деле имеет.
Тарталья мстительно склоняется ниже, но Чжун Ли лишь цепляется за край гроба обеими руками и держится так крепко, что, кажется, треснет дерево. Он не меняется в лице, — он вообще редко показывает эмоции не только взглядом, — и Тарталья сцеловывает с его губ это каменное спокойствие.
Они кусают друг друга до крови пару раз — Чжун Ли шумно облизывается, стирает губами свою и чужую кровь, и Тарталья позволяет ему это. Интересно, он заведется, если надрезать его мраморно-белую кожу?
Тарталья напирает, и Чжун Ли отклоняется дальше, пока не касается острыми лопатками стены. Его правая нога съезжает все ниже, пока не касается пола — Тарталья устает ее держать и потому осторожно отпускает. Чжун Ли от этих движений сжимает его член как-то по-особенному плотно и сильно, до рези под веками.
Тарталья редко когда действительно заботится о чужом удовольствии — ему редко это нужно — и он к внезапному своему стыду вспоминает о члене Чжун Ли только сейчас, пока смаргивает слезы.
Он касается пальцами чужого члена — аккуратного, идеального — мягко ведет вдоль вен, гладит подушечками мошонку. От его движений член Чжун Ли потирается о его же кремовую рубашку, и Тарталья надеется, что рубашка достаточно мягка или хотя бы не накрахмалена.
Всего этого мало, но это — большее, на что Тарталья сейчас способен. Он входит в Чжун Ли медленно, но глубоко — и не может не залипать на контраст бледной кожи и темной ткани, легкого тепла плоти и прохлады лакированного дерева.
Чжун Ли молчит, не издает ни звука, кроме чуть более шумного дыхания. Тарталья целует его за ухом, ведет языком над кромкой стоячего воротника, и в какой-то миг ему чудится, будто дерево гроба раздирают обсидиановыми когтями... Но это всего лишь скрип мягкой кожи перчаток по лаку.
Чжун Ли расслаблен, и Тарталье хочется больше — ему хочется больше той тьмы, что клубится на дне чужих глаз... И он знает подходящую жертву.
Тарталья взывает к Глазу — и вода послушно льнет к его пальцам, обращается острым лезвием, способным разрезать даже камень. Он ведет по своей груди — почти там же, где не так давно Чжун Ли оставлял масляные узоры — и водяной кинжал чуть розовеет от крови. Тарталья не надрезает глубоко — ему не нужны лишние шрамы, и он знает подходящую глубину и угол...
Чжун Ли давится воздухом, шумно вдыхает через нос, точно принюхивается, и не отрываясь смотрит на кровь. Кожа Тартальи не настолько идеальна как его собственная — на ней есть и шрамы, и родинки, и веснушки, и иные следы — но кровь, почти черная в лунном свете, смотрится на ней хорошо.
Тарталья ведет кровавой водой по чужим губам, поднимается по щеке, почти доводит до идеальных стрелок Чжун Ли — и до его потемневших сощуренных глаз. Ему идет красный, так, как не идет ни одной женщине и ни одному мужчине... Тарталье хочется пустить кровь и ему.
— Ты заигрываешь с бездной, — не говорит — сипит — Чжун Ли, облизывая окровавленные губы, и взгляд его не отрывается от темных дорожек и капель.
Тарталья лишь смеется на это, едва сдерживаясь от пояснений — Чжун Ли не нужно знать, как и когда просто Аякс превратился во что-то большее.
Чжун Ли тянется, сгибаясь так, что Тарталье почти боязно за его мышцы, и сцеловывает, слизывает кровь, щекочет дыханием масляные дорожки… и сжимает внутри себя член Тартальи, вышибая из его груди весь воздух.
Он хватает Тарталью за запястье неожиданно сильно, так, что тот почти теряет концентрацию — и надрезает водяным лезвием собственную щеку. Тарталья смотрит на неровный надрез и надеется, что Чжун Ли не испортил свое идеальное лицо. Тот лишь усмехается и задирает голову, обнажая горло.
Это — не доверие. Это — вызов.
Тарталья обожает вызовы — иначе он не был бы Чайльдом Тартальей.
Он легко надавливает под челюстью Чжун Ли — кожа на удивление надрезается совсем-совсем неглубоко, а кровь почти не сочится. Она все еще кажется слишком светлой, но артерия точно не задета...
И все же это один из тех редких случаев, когда рисковать не хочется.
Тарталья убирает лезвие от чужой шеи — и вместо нее надрезает бедро Чжун Ли. Тот вздрагивает, его и без того напряженная донельзя нога, кажется становится еще напряженней, еще каменней… Кровь сочится все еще медленно — и оба они следят за ее током. Она течет вдоль ноги к промежности, но не доходит — начинает капать на пол чуть раньше.
Чжун Ли стирает ее чистой от масла перчаткой, трет между пальцами — и рисует линию между ключиц Тартальи.
Тот делает еще несколько надрезов — и Чжун Ли вновь и вновь обмакивает пальцы в собственную кровь. Это неожиданно заводит, хотя Тарталья играм с кровью всегда предпочитал игры с лезвиями.
Чжун Ли вдруг замирает, бросает на него оценивающий взгляд — и берет свои волосы, теребит их, скручивает… Тарталье нравятся его волосы, и он бы залип на них, не будь перед ним зрелища лучше. Чжун Ли — растрепанный, возбужденный, вымазанный в своей и чужой крови — лучше.
Тарталья не режет, лишь ведет водяным лезвием вдоль порезов, и вколачивается в Чжун Ли так, что будь у подставки гроба ножки — перебудил бы грохотом весь Ли Юэ...
Что-то сильно хлещет Тарталью между лопаток, оборачивается вокруг шеи, сдавливает легко, но обозначив силу. Тарталья давится вдохом — и не сразу понимает, что это — волосы Чжун Ли.
У Чжун Ли прекрасные волосы — гладкие, блестящие, крепкие — и удавка из них хороша. Чжун Ли смотрит на задыхающегося Тарталью, на его широко раскрытый и влажный рот — и затягивает удавку туже.
Тарталье тяжелее дышать — и тяжелее держать контроль. Водяное лезвие распадается, сочится красной водой меж пальцев, капает на Чжун Ли…
Тот сжаливается, ослабляет натяжение. Тарталья хрипит, жадно хватает воздух — и вжимается в Чжун Ли, хотя казалось бы, ближе некуда. Дерево гроба впивается в подрагивающие колени, но Тарталье все равно. Чжун Ли сжимает его член то сильно, то едва ощутимо — и перекрывает воздух в такт.
Этого слишком много для Тартальи — он выходит и кончает с полузадушенным вскриком на чужие бедра. Семя стекает с них на крышку гроба и на полы шикарного плаща — и Тарталья отстраненно замечает, что оно ненамного светлее чужой кожи.
Чжун Ли освобождает его шею издевательски медленно — и наверняка специально хлещет волосами по груди и спине.
Ноги не держат Тарталью — он тяжело опускается на колени, трется щекой о лодыжку Чжун Ли, которую тот так и не снял с его плеча. Он просто дышит ртом, смаргивает с глаз слезы, облизывает пересохшие губы — и пытается вспомнить, на каком свете находится.
Чжун Ли не торопит его — просто смотрит сверху вниз и накручивает волосы на пальцы в грязных, но все еще идеально-черных перчатках.
Тарталья касается саднящего горла — и понимает, что придется все же застегивать форму наглухо ближайшие пару недель. Чжун Ли жмурится хитро, довольно, но Тарталья вдруг замечает, что тот не кончил.
Его член все еще трется о кремовую рубашку и истекает предсеменем — и это наверняка болезненно.
Тарталья сидит удобно — стоит придвинуться чуть ближе, провести губами вдоль тока крови до самого паха… И ему хочется этого, несмотря на саднящее горло.
А потом он снова смотрит на руки Чжун Ли, на золотистые концы волос, контрастирующие с маслянистой черной кожей — и у него появляется идея лучше.
Он мягко целует Чжун Ли в лодыжку, поднимается поцелуями выше, придвигаясь вперед. Напряженная нога скользит по его взмокшему плечу с легким скрипом — и Чжун Ли с интересом наблюдает за этим. Он сгибает ногу, не убирая ее с Тартальи — и легко бьет его пяткой в спину, не то случайно, не то поощряя движение… Тарталье не хочется думать над всякими там лиюэнскими языками движений и символов — у него в голове клубится блаженная почти-пустота.
Он лижет солоноватую кожу, прихватывает зубами у колена — и идет поцелуями выше, вдоль тока крови, пока не останавливается, почти касаясь носом напряженных яичек. Тарталья многообещающе смотрит на Чжун Ли, облизывает пересохшие губы — и ненавязчиво выпутывает его пальцы из его же волос.
Почти так же мягко и ненавязчиво, как это делал сам Чжун Ли, забирая масло.
Тот не замечает — или делает вид, что не замечает, — и Тарталья почти невесомо целует его ладонь и вымасленные пряди.
Волосы Чжун Ли недостаточно длинны, чтобы обернуть их вокруг члена, но этого и не нужно — хотя Тарталья бы не отказался...
Он тянет волосы вниз, и Чжун Ли наклоняется, не отрывая взгляда. Тарталья щекочет кончиками ствол, обводит головку… Пряно пахнет вездесущей шелковицей — хотя казалось, сильнее пахнуть уже не может. Чжун Ли вдруг отклоняется назад, упирается затылком в стену — Тарталья крепко держит его за волосы, не позволяет сбежать совсем, — и чуть съезжает с гроба.
Тарталья прикусывает его нежное бедро, трется носом, мешая пот с подсохшей кровью и собственным семенем, и продолжает ласкать влажными от масла волосами.
Чжун Ли не нужно многого — он кончает спустя пару движений, пачкая и кремовую рубашку, и темный плащ, и какие-то там еще слои одежд, о которых Тарталья не знает и не особо хочет знать.
Он смотрит вверх — и ловит расфокусированный, но все еще режущий наживо взгляд Чжун Ли. Его ресницы чуть слиплись, а всегда идеальные стрелки слегка размазались и смешались с подсохшей кровью — и Тарталье нравится как это выглядит.
Он позволяет себе уткнуться в бедро Чжун Ли лбом и посидеть так еще немного.
Чжун Ли снимает ногу с его плеча, садится ровно и мягко касается прикрытых век. Тарталья понимает все без слов — и медленно поднимается.
Какой бы ни была весна — однажды она должна закончиться
Он одевается, застегивается на все пуговицы в тишине, так же тихо умирая и плавясь под чужим взглядом. Чжун Ли — полуодетый, растрепанный, вымазанный в разном — выглядит величественно, почти божественно. Тарталья не отказался бы снова и снова приносить ему жертвы.
Но он не уверен, что Чжун Ли позволит — что Чжун Ли захочет повторения. В конце концов, Тарталья никогда не был особо чутким любовником… Чжун Ли не мог этого не заметить.
Лицо Чжун Ли привычно недвижимо, но его взгляд вовсе не равнодушен. Тарталья смотрит в его глаза — и продолжает видеть в них янтарную тьму, разверстую бездну, родную сестру той, что у самого Тартальи разлита в сердце.
Он не задает вопросов, но Чжун Ли — из Ли Юэ. Он умеет видеть незаданные вопросы — и он любит на них отвечать.
— Я же сказал, — говорит Чжун Ли и улыбается так, что у Тартальи вновь сладко тянет живот и пересыхают губы. — Что мы оставили тайны, чтобы было что разгадывать в следующие разы.
Тарталья смеется в ответ — и почти-целомудренно целует его прохладные твердые губы.
В их с Чжун Ли личном контракте не так уж и много правил — и Тарталье нравятся они все.
Не страшно, если он так и не снимет Чжун Ли всю одежду.
Он не против оставить часть тайн неразгаданными.