Чан покачивает головой, отстраняясь от экрана ноутбука. Глаза уже начинают болеть и спина невозможно затекла из-за продолжительного времени в сидячем положении. Чувство, будто тебе вместо позвоночника запихнули несгибаемый кусок древесины, до жути неприятное. Надо бы сходить в спортзал, но абонемент закончился месяц назад, а сходить и взять новый всё времени нет.

      Вздохнув, Чан встаёт с насиженного места, тут же поправляя подушку, подложенную Хёнджином пару недель назад. Тот явно устал видеть его мучения и решил хоть как-то облегчить участь офисно-домашнего планктона. Чан был искренне ему благодарен — столо пусть и ненамного, но легче. Феликсу, может быть, стоит позвонить? Нет, точно, он же вернулся в Сидней, чтобы отметить день рождения одной из старших сестёр.

      В ванной горит свет, несмотря на то, что что звука льющейся воды, как и шабаршания нет. Минхо всегда выключает свет в помещениях, где никого нет — дело привычки, и её постепенно переняли и Чан, и Хёнджин.

      — Удалю её к чёрту.

      Чан тянется было к выключателю, но останавливается и открывает дверь в ванную, только чтобы увидеть за ней Хёнджина, склонившегося к зеркалу. Он тянет кожу на щеке и смотрит куда-то себе под левый глаз, туда, где у него расположена самая чудесная в мире родинка.

      Хёнджин вообще в последнее время какой-то вялый, даже на работу ходит без проишествий. Может быть, в этот раз пойдёт на новый рекорд? Нет уж, лучше он будет менять должности, как перчатки, оставаясь самим собой, чем превратится в какое-то унылое подобие Чана. Да и работает он сейчас ассистентом начальника соседнего с Чаном отдела: не что-то особо важное, просто подай-принеси, ответь на пару звонков, проследи за расписанием. Ах, да, ещё не забывай сбегать в кофейню на первом этаже, когда начальник не в духе.

      Одним словом: мальчик на побегушках. Это, конечно, три слова, но смысла от этого больше не появляется.

      Но по нему даже и не сразу поймёшь, что что-то не так. Непонятный сам по себе. Хёнджин изящный, но когда он машет длинными тонкими руками, то сбивает со стола флаконы с приправами. Он тихий, когда разговаривает с ними на кухне, но громкий, стоит только рассмешить. Чан думал, что привык к нему за время совместной жизни, но нет! Как же он иногда, на самом деле, ошибается.

      Всегда казалось, что Хёнджин, такой простой и в то же время сложный, любит всё: и мир, и окружающих его людей, и самого себя. Ровно до того момента, как оказывается, что в то время, как он думает, что его никто не слышит, ругается на родинку под глазом.

      — Не употребляй такие слова всуе, — сквозь смешок говорит Чан, опираясь на косяк двери. Хёнджин пугается, всплескивает руками и подпрыгивает на месте, после чего смотрит на Чана, как на того, кто сьел все утренние оладьи.

      — Сколько ты слышал? — спрашивает он, складывая руки на груди и отворачиваясь обратно к зеркалу.

      — Раз, два, три, четыре… четыре слова, — загибая пальцы, считает Чан. — Но мне этого было достаточно, чтобы понять, что ты имел ввиду, — Хёнджин отводит взгляд к полу, и Чану приходится немного наклониться, чтобы увидеть его лицо за занавесью из перламутрово-чёрных локонов. — Эй, Хённи, прости.

      Руки сами собой обвивают чужую талию, а подбородок ложится на плечо. У Хёнджина предплечья прохладные, а Чан всегда тёплый, и от такой разницы температур всегда сердце на секунду замирает. Минхо так вообще ледяной, и от того, как он суёт ладони за шиворот, моментально по коже пробегают мурашки, и хочется орать от неожиданности и суровой подставы.

      Пальцы Чана массируют руки Хёнджина, согревая, и встречается с ним взглядами в отражении зеркала. Он любуется этим высоким чудом, и подмечает, что родинка совершенно ничего не портит. Наоборот, её хочется целовать, как и все родинки на спине Хёнджина. У Чана вот, на коже мелкие белые веснушки, и они выдлядят не так чудесно, как тёмные пятнышки Хёнджина.

      — Я бы подумал на твоём месте, убрать её или нет, — спокойно пожимает плечами Чан. — Место такое… было бы страшно подобное делать. Мало ли что.

      — Что убрать? — в дверном проёме появляется Минхо. Он по-домашнему уютный — древняя майка с дурацкой надписью «heartbreaker», серые спортивные шорты и взъерошенные волосы, которых с самого утра, что удивительно, не касалась расчёска.

      — Эту родинку, — Хёнджин вновь тянется к лицу и проводит пальцем под глазом. — Вот вроде есть она, без разницы, но иногда посмотрю, и она так мне не нравится, жуть! Стереть хочется, будто она неправильная какая-то.

      — Почему неправильная? — Чан отодвигает руку Хёнджина. — Ладно, странный вопрос.

      — Если тебе некомфортно, то можешь и удалить, — прерывает его Минхо. — Подожди, давай на кое-что посмотрим.

      Он уходит так же внезапно, как и появился. Чан возвращает отведённый взгляд обратно к зеркалу, к отражению хёнджиновых глаз. У того взгляд задумчивый-задумчивый, но он вдруг как-то неловко даже улыбается и переклыдывает свои руки поверх чужой светлой кожи. С этими самыми светлыми веснушками.

      Минхо возвращается с косметичкой в руках, кладёт её на столик около раковины и недолго копается, только чтобы достать небольшой флакончик с консилером. Он тихонько улыбается сам себе, становится перед ними и с хлюпающим звуком достаёт кисточку. Отражения Хёнджина Чан больше не видит, но уверен, что тот недоумевает, и выглядит максимально комично.

      — Не дергайся, — бурчит Минхо, когда от его руки дергаются, то ли потому что холодно, то ли потому что щекотно, — а то не получится.

      Интересно, а вселенная бесконечна?

      Потому что возможно, в глубине далёких галактик, есть копия Земли, и там так же другие они втроём стоят посреди дня в ванной, Минхо закрашивает Хёнджину родинку, пока Чан обнимает того и вдыхает запах лаванды и ментола. Может даже, там у них нет недомолвок, и Чан уже давно сказал, что чувствует.

      — Если родинка — это болячка, то её удаление действительно полезно, — говорит Минхо и прерывает размышления Чана. — Но это не наш случай, ведь так? Вообще, говорят, операция по удалению безвредная. Опять же всё зависит от того, комфортно тебе, или нет. Я бы на твоём месте, не знаю, пытался бы подумать про неё что-то хорошее, например, что она уникальная и выделяет тебя из толпы.

      — Он сам себя выделяет из толпы, если быть честным, — не сдерживается Чан и не сдерживается — отпускает Хёнджина и обходит его, чтобы посмотреть на работу Минхо.

      — Точно.

      Хёнджин не выглядит, как Хёнджин. Нет, правда, вроде это он — те же бездонные глаза, пухлые губы, но без родинки он выглядит как-то… по-другому. Непривычно.

      — Смотри, — говорит Минхо и отходит, чтобы дать Хёнджину увидеть себя в зеркале. — Что думаешь?

      Хёнджин молчит. Он щурится, хмурится, наклоняет голову в разные стороны, но молчит.

      — Нравится?

      Он качает головой — тёмные пряди мажут по белым щекам.

      — Это не я, — говорит он, и этой фразой, наверное, отсекает все свои сомнения.

      Чан не удерживается, тянется, но встречается с пальцами Минхо прямо у хёнджинового лица. Секунда, и он одёргивает руку, но вместе с ним и Минхо окорачивает себя. Чан уверен, что выглядит сейчас как дурак, потирает ладонь и смотрит на то, как посмеивающийся Хёнджин сам стирает консилер с лица.

      — Ты восхитительный, — слышится от Минхо, и Чан поворачивается к нему. Тот будто бы застыл, запоминая каждый сантиметр лица Хёнджина. Чан его понимает, но точно так же надеется запомнить лицо самого Минхо.

      — Ты тоже.

      — Ты тоже.

      Они с Хёнджином произносят это одновременно. Будто так и должно быть.