fabrizio paterlini — silent eyes

fabrizio paterlini — my piano, the clouds

fabrizio paterlini — if melancholy were music

∞

8-е октября, 20NN

Октябрь приходит вместе с пронзительным ветром, забирающимся под пальто, каким бы толстым оно ни было; за шарф, скотина, задувает, обдавая чувствительную шею холодным воздухом. Хотя они люди, привыкшие к низким температурам, от неминуемой раздирающей боли в горле не спасается никто — через пару дней от первого числа Йоонас начинает невообразимо громко кашлять, складываясь пополам, и после празднования их с Йоэлем общего дня рождения — как так Астрал повернулся, чёрт знает, Олли тем более не имеет понятия, но списывает на то, что так предначертано где-то в звёздах — просто сваливается с температурой под тридцать восемь и без какого-либо голоса вообще.

Йоэль с этого момента начинает эффектно сходить с ума, собственными руками, аки заботливая мать, затягивая шарф на шее каждого — Олли давится, когда ткань врезается ему в горло, перекрывая дыхание, и отбивается от этой чрезмерной заботы. Хокка берёт на себя Великую Миссию сидеть в душной комнате и ныть вместе с болящим Йоонасом — кто болеет тоже так же страдательно, как и переживает разбитое сердце, — потому что Порко как будто лёгкие свои пытается выкашлять каждые пару минут, особенно ночью, и шмыгает заложенным носом, развалившись в груде бумажных салфеток.

На полу вырастает стенка из целебных отваров, которые работают, на критический взгляд Олли, приблизительно никак; он долго ищет кого-то, кто решится на шаг свалить с территории Академии и прошвырнуться до ближайшей аптеки, и слегка удивляется, когда Нико неожиданно бросает все свои полномочия и устремляется через лес на своих двоих. Истории про «через трое суток он вернулся потрёпанным, после трёх схваток с медведем, двух — с волком и пяти — с хищными зайцами» не будет — он является в общежитие тем же вечером с пакетом.

Хотя нет, не неожиданно — это лишь кажется Олли, что Нико соткан из Обязанности и Ответственности, и то поначалу — буквально через месяц знакомства иллюзия рассеивается, открывая истинную сущность Моиланена, и, в общем-то, логично, почему Нико просто не вылезает из той комнаты в общежитии вместе с Йоэлем. Но ладно Хокка-матушка — после попыток удушить шарфом приходят попытки лишить зрения посредством натягивания шапки по самый нос, — но Нико пропускает из-за Йоонаса целое собрание старост и даже осмеливается отмахиваться от замдека. Вот это, конечно, самоотверженность — думает Олли, и старается в эту тусовку в 337-й комнате не влезать. Ему-то нельзя болеть, и Томми тоже, и совсем нельзя пропускать пары по целебной магии — там одну пропустишь, всё, считай минус балл на экзамене. Страшно, очень страшно — поэтому он лишь заносит Йоэлю конспекты с их общего курса, проходя мимо.

…Только октябрьская непогода — она вездесущая, и как бы красиво не падали пожелтевшие листья, завораживая Олли по дороге из одного корпуса в другой, как только Йоонас начинает более-менее отходить и даже собирается возвращаться на пары, неожиданно для них всех заболевает Томми.

Он вздыхает. Лалли оглушительно чихает, как подобает настоящему медведю — едва ли не снося Олли с табурета.

— Ты иди на пары, я сам как-нибудь…

Ну куда он сам-то, думает Олли, прикладывает тонкие пальцы ко лбу — вдруг бредить начал, болезный, какое «сам», если он, почти двухметровый парень, кулак как камень, из которого построена Академия, сворачивается жалким клубком на кровати, точь-в-точь повторяя страдания Йоонаса. В своей манере, без драматизма, но, честно говоря, Матела бы предпочёл тот самый драматизм и «ах, принесите мне чаю, а то я умру прям здесь» сумбурной отмашке «всё в порядке» — фразе, которая по праву занимает первое место в списке откровенного вранья, сместив вечное студенческое «я дома забыл».

Олли бесцеремонно, как Йоэль, не умеет, конечно, но быть бескомпромиссным может — и, не терпя бурчания «мишки», остаётся, неожиданно понимая Нико на каком-то внутреннем уровне.

∞

Олли задаётся вопросом, что с его друзьями не так. Йоонас драматичен, растягиваясь на простынях, страдая от лихорадки чуть выше тридцати семи градусов — хотя, может, и зря Олли так хмыкает, иногда именно эта мерзкая температура может соперничать с высоким жаром в том, как эффектно она превращает людей в дрожащий, потный и грустный комок. Личный опыт. Томми же в своей лучшей манере продолжает свои попытки игнорировать вполне естественную потребность просто лечь и отдохнуть — ради бога, он только что сказал, что его голова чувствует, что вот-вот расколется и родит двух грифонов, почему он учит нумерологию. В логику Олли это никак не умещается.

Ладно, он сам особо не отличается. Его вопросы заканчиваются в тот момент, когда он вспоминает события прошлогодних осенних каникул, когда он сам простудился на сквозняке — и вёл себя точно так же, как Томми, упрямо отказываясь убрать свои книги. Разница лишь в том, что Томми бесцеремонно поднимал его со стула, опускал в свою кровать и строго приказывал оставаться там и спать, а у Олли не было никаких шансов. Вообще.

Так что он делает, что может — смотрит на друга, как разочарованная мать, пока Томми не вздыхает и не откладывает в сторону свои тетради. Он снова хмурится, точнее, щурится от неприятной тупой боли за глазами, и от слабости-усталости. Сколько ни лежи, она никуда не девается, даже после литров магических отваров и обыденных лекарств из аптеки. Удивительно, как Томми хоть что-то понимает из того, что читает, сначала думает Олли, но потом ему удаётся его раскусить, и Лалли признаётся — не, ничерта не понимает, а ещё у него голова болит.

Он слабо ухмыляется в усы, встаёт и плюхается лицом в подушку.

— Теперь твоя душенька довольна? — бурчит в ткань.

Олли усмехается. Забавно, как Томми ухитряется быть таким непринуждённо горяч- крутым, со своей лаконичностью и неприступным фасадом спокойной уверенности, но как только он начинает так стараться сохранить этот стоицизм, он превращается в упрямого ребёнка. Почти два метра в высоту, в два раза шире Олли, но всё равно упрямый ребёнок, отказывающийся признать, что ему действительно нужно просто лечь и отдохнуть.

Но даже несмотря на то, что Олли это постепенно начинает раздражать, он… ну, он чувствует много, целый спектр эмоций, когда нежно потирает его здоровое, мощное плечо, когда тот снова заходится в приступе кашля. В основном… нежность. И хотелось бы ему, чтобы Томми понял, в каком смысле нежность.

И в конечном счёте, жалость, что он никак не может — из-за глупого, иррационального страха — начать этот разговор — он знает, чёрт возьми, он знает, что все его проблемы могут быть решены ровно за один разговор, а то и за одну фразу, которую он так боится произнести.

∞

15-е октября, 20NN

Йоонас быстро возвращается в строй и к своему привычному modus operandi — быть невыносимо вездесущим и совать свой длинный нос в личные дела Олли из дружеского любопытства и беспокойства; хотя на сей раз, признаёт Матела, он ему позволяет — потому что в душе не ведает, что ему делать. Его душу разрывают сомнения, а кто лучший друг, чтобы развеять страхи и привести его мысли в порядок? Порко.

Йоонас смотрит на него исподлобья, покачивая в руках стаканчик с кофе. Под глазами всё те же тени — конечно, он ещё довольно болезненно выглядит, всё ещё кашляет, но неустанное бдение Йоэля и Нико подле его кровати сотворило чудеса с его самочувствием (или, по крайней мере, Олли хотел так думать), но Олли не помнил, чтобы у Порко когда-то их не было. На сей раз они умело замаскированы подводкой. Хотя бы у него на это были силы, уже хорошо.

Что касалось Томми… Томми решил, что хватит с него, и авторитетно объявил себя здоровым — хотя Матела бы поспорил… но не суть. В глазах у Йоонаса — искреннее желание, надеется Олли, просто дать ему щелбана от души, а не задушить или скормить мухоловкам; спорить с этим взглядом не хочется — знает, что заслужил, есть за что, вину признаёт свою полностью.

— Смотри, — Йоонас отставляет стакан и забирает руки Олли в свои мозолистые пальцы. На ногтях даже появился новый маникюр. — Берёшь, значит, Томми своего за руку, авось не паровоз, остановится, и говоришь: «Пойдём в кафе». С чего ты взял, что он откажется?

— Так он подумает, что это, ну, по-дружески. Как в столовку, в столовку мы же не на свидания ходим. Какая разница, где есть.

— Матела, ты дурак, или да?

— Йоонас!

— Хорошо, — Порко потирает переносицу. — Если боишься, что он поймёт тебя не так, тогда так и скажи — мсье Лалли, разрешите пригласить Вас на свидание в кафе, у меня на Вас совершенно не дружеские планы, а можно мы ещё потрах-

— Нет! — Олли мгновенно заливается краской. — Йоонас, господи, я умру от разрыва сердца прежде, чем выговорю слово «свидание».

— Мне ты его сейчас спокойно говоришь.

— Да тебе-то ладно, а… эх, — Олли роняет голову на сложенные руки и воет, уткнувшись губами в свою толстовку. — Йоонас. Что мне делать, Йоонас.

— Ну не за тебя же мне Томми на свидание приглашать, господи. Если хочешь, вот тебе, — он лезет в рюкзак и выдирает лист из тетради, — бумага, вот тебе ручка.

Олли пялится на розовую гелевую ручку; берёт её в руки и крутит задумчиво — больше залипая на переливающиеся в чернилах блёстки. Господи. За что ему всё это?

— Могу найти конверт с сердечками, — тем временем не унимается советчик. — Олли, ну мне больно смотреть, как ты страдаешь из-за ерунды, не пошлёт он тебя, я тебе слово даю.

— А вдруг?!

— А вдруг бывает только пук, дорогой мой.

— Йоонас.

— Чего?

— Я серьёзно.

— Так и я не шучу.

Олли стонет в ладони, пытаясь не покраснеть ещё больше — изображения в голове одно позорнее другого, варианты — такие, что захотелось заорать и уйти топиться в местном ручейке к рыбам-вампирам. И зря он вообще начал говорить, Порко, чтоб его, такие вещи нужно держать в сокровенных углах подсознания — со снами ничего не сделаешь, впрочем, тут придётся терпеть, а ведь в них Томми такой высокий и такой сильный, и так крепко удерживает за руки, пока…

Ой, нет;

Нет-нет-нет.

∞

Дело в том, что Йоэль особо полезного совета ему и не дал тогда — приблизительно того же состава, что и Йоонас, только в отличие от Порко, этот вообще от романтики был печальным образом далёк и приближаться не желал. Что ж, он чужое желание уважал, но неожиданно на них двоих — и Нико, который тоже ничего нового ему не сказал, и выглядел не менее потерянно в своих собственных турбулентностях — поиск выхода из ситуации, в которую он сам себя загнал, закончился.

Ситуация заключалась в том, что Олли безнадёжно, по уши, по-школьному сладко, до потери какого-либо здравого смысла втюрился в Томми.

Сложно было не влюбиться.

Не в такого, с сильными руками, широкими плечами, мягкой доброй улыбкой, спокойным голосом, высокого — на целую голову, из-за чего Олли так идеально утыкался носом в его грудь, и… да что ж такое-то.

∞

Кажется, что-то впервые затрепетало в сердце, когда та злополучная мухоловка Йоонаса попыталась если не съесть его, то понадкусывать. Олли, может, и поразительно спокоен, разбираясь с чужими ссадинами и порезами, и руки у него не дрожат накладывать целебные заклинания на чей-то разбитый нос, но когда своё, собственное тельце начинает активно извергать кровь, становится как минимум не по себе.

А как максимум — панически жутко, потому что за неуклюжими попытками самостоятельно справиться с прокусанной почти что насквозь острыми клыками растения ладонью проходит пять бесполезных минут, в крови оказывается всё — футболки Олли и Йоонаса, пол Оранжереи, пара кустиков и три тетрадки, прежде чем единственно верная мысль приходит в голову Мателе.

— Томми-и-и-и-и, — ноет он с порога их общей комнаты в общаге, задыхаясь от быстрого бега, и почти падает на него. — Меня мухоловка покусала.

И что-то дёргает внутри, за те самые фибры души, когда Томми нежно забирает раненую ладонь в свои пальцы и, тихо пошёптывая, начинает колдовать.

Олли не слышит, как за Йоонасом закрывается дверь — но когда волна паники проходит вместе с пульсирующей болью, а от укуса остаются два бледных углубления — Томми виновато гладит их большим пальцем, всё-таки не верховный маг ещё, всего лишь второкурсник, главное, что больше не кровит — он оборачивается на пустую прихожую и чувствует, как у него горят уши. Они одни.

Совсем одни.

Он ставит точку отсчёта именно в этот момент, когда он беспомощно попадает под очарование Томми — и ничего с тех пор не меняется. Он всё ещё влюблён, а Лалли нормально без ярлыков, без «ты мой парень» и «встречаться» — и Олли списывает всё на то, что и без них хорошо, а он у него человек дела, а не слова. Но… он бы хотел какой-нибудь ясности. А то ведь свалится больным от неразделённой любви и душевных мучений.

Он собирается с силами.

— Томми? — начинает он, заглядывая прямо в сизые глаза Томми, и мгновенно заливается краской.

∞