Деймон целуется жадно и влажно. Метит юное тело, рвет рубашку на лоскуты, руки его везде, много его повсюду. Эймонд глотает жадно подаренные поцелуи, слизывает солод с огрубевшей кожи, впитывает в себя жар чужого тела. Наутро расцветут бутонами на тонкой шее засосы, на бедрах останутся следами вожделения синяки. Прикосновения ощущаются первым полетом, живительной влагой. Утягивает дядя его за собой в марево похоти, притирается твердостью сквозь ткань штанов до невозможности. Они трутся друг об друга, голодные, распаленные.

— Коль ты хочешь, я возьму тебя, Эймонд, — шепчет Деймон племяннику в губы, тянет за завязки, освобождает и себя и его. — Покажи мне, хочу видеть, — кладет юношескую ладонь поверх плоти, подталкивает. Прожигает принца от взгляда до самых кончиков ногтей: глаза у дяди не человеческие, драконьи, темные. Плещется в них нечто первобытное, будит в глубине восторг.

В немом подчинении скользит рукой по тяжести, как привык уже. Смыкает веки, чтобы ничего не видеть. Если будет смотреть в глаза дяде — быстро затопит волной напряженное тело. Кожей чувствует ладонь на своей пояснице. Спускается она вниз меж мягкого, нужное ищет. Ложится ему под челюсть удовлетворенный вздох, бросает и так окрашенные розовым щеки в румянец. Знает он, чувствует дядя мазки влаги от еще не впитавшегося масла и как охотно раскрываются податливые мышцы.

— Ты более развратен, чем кажешься, — достает непонятно откуда Деймон флакон с мутной жидкостью, в нос вдаривает запахом облепихи. Льет он прозрачное на фаланги, скользит сразу двумя пальцами внутрь, находит безошибочно плотность, оглаживает подушечками. — Я думал, твоя монашка мамаша тебя под себя подмяла давно.

— Думать не твоя сильная сторона. Вся Гавань знает, что за тебя жена думает, — возвращает Эймонд колкость, чтобы скрыть свой стыд. Сам же тянется рукой к чужому возбуждению.

— Про жену мою не тебе зарекаться, щенок, — заостряется лицо Порочного принца, лишает рука спасительного воздуха. — Не дорос еще.

Вопреки ожиданию, заполняются легкие Эймонда лихорадочным восторгом. Ложится на радужку ему то сильное, звериное, что так жаждал на себя примерить. В поощрении обхватывает он плотным кольцом со своей и чужую плоть. Искажается красивое лицо дяди гневом и удовольствием. Деймон кусает тонкие юношеские губы, впивается ребром ладони в кадык, пальцами внутри оглаживает сильнее, больше не церемонится.

Чувствует Эймонд внутри каждую фалангу, от заполнености хочется выть. Себя не контролируя, насаживается глубже, подстраивается под рваный темп. Вытрахивают из него всякий стыд, рушат внутри взращенные устои, ощущается дядя чуть ли не богом в помутненном удовольствием разуме. Вплавливается под мышцы, метки свои ставит не на теле — в самое нутро лезет. Ухмыляется победно на отзывчивость, хочется эту ухмылку вместе с кровью стереть — не сулит она ничего хорошего.

Кожу груди царапает шероховатость грубо обтесанного камня, когда поворачивает дядя его лицом к стене, холодит мгновенно вставшие чувствительные ореолы. Эймонду эта прохлада как глоток воздуха, такая нужная после жара ласк. Вжимается мягкостью и теплом сзади сильное тело, внутри заполняет до краев твердостью, жжет и тянет с непривычки. Эймонду как никогда полно, глубоко, скользко. Это больше, чем все фантазии, жарче, чем пламя Вхагар. Стоило ощущение в себе всех его метаний.

Деймон берет его жадно, зверино, пахнет от него потом и похотью. С каждым толчком хлюпает масло, чувствует племянник, как течет оно по ногам, пачкает все вокруг. От долгой подготовки боли почти нет. Бессвязно, отрывками мыслей в себе, благодарит Эймонд за это дядю. Держит тот его крепко, натягивая на себя за бедра, целует жилистую спину, обводит родинки языком. Под лопатками отзывается истомой, сводит жгутом. Самую прекрасную мелодию играет на нем Порочный принц, задевая струны, доселе никем не тронутые, настраивая под себя.

Эймонда рвет на части, рука чужая на плоти доводит его до пика, внутри раздвигает нежные стенки восхитительной твердостью.

— Давай, мальчик, кончи для меня, — не просят, приказывают. Голос, исходящий на рык, смывает бурлящим потоком последние опоры.

На секунду думается ему, что умрет он вот так, с Деймоном в себе и рукой на члене, и воистину будет для него это сладкой смертью. Но лишь выстанывает он неслышно чужое имя в каменные стены, бьется экстазом в крепких объятьях и изливается наконец в чужую ладонь.

Он не чувствует, как следом за ним скользит дядя в оргазм, как натягивают на расслабленное тело одежду. Эймонд парит над землей, истерзанный, расслабленный. Счастливый. Густая кровь, пропитанная Старой Валирией, течет в нем быстро. Полноценным ощущает себя юноша, как никогда спокойным.

Только вот не слышит он больше дыхания за спиной, тепло лопатки больше не трогает. Оборачивается в поисках, но не видит никого, только полумрак зала. Делать нечего, пора возвращаться, даже если одному. Эймонд вышагивает по пустынным улочкам, возвращается в покои как пришел, перед сном заглядывает к брату. Тот спит третьим сном, пуская слюни на подушку. Не нравится все это принцу, где-то внутри напрягается что-то. В задумчивости садится он на ложе да так и засыпает, изможденный ночным приключением.

Его будит ярким солнцем в глаз. За окном во всю уже расстилается раннее утро, стучатся в закрытые двери служанки. Ругаясь под нос, сваливается он с кровати. От неудобства позы тело закостенело, ноги не держат. Срывает с себя маскарад, запихивает комком под каркас кровати — на время и так сойдет. Наготу прикрывая, накидывает халат, цепляется взглядом за свое отражение. Отливают метки на теле лиловым, явно дядя на укусы не скупился. Тут же от ярких воспоминаний отдает внизу горячей тяжестью.

В двери стучат с новой силой. Перед прислугой в таком виде появляться принц не желает. Открывает дверь ровно настолько, чтобы можно было руку просунуть, хватает у опешившей служанки одежды, тотчас захлопывает створки.

— Уйдите все, я сам оденусь.

— Ваша милость, Ее Величество сегодня собирает на утреннюю трапезу всех у себя в покоях, просят Вас быть.

— Передайте матушке, я приду, — только когда слышит Эймонд гулкий стук подошв по каменным плитам, расслабляется полностью, стягивает халат, не отказывает в удовольствии осмотреть себя в зеркало. Гладит ладонью следы от пальцев на бедрах, на груди сияет темнотой укус от зубов. С шеей стоит что-то делать, живого места на ней нет. От такого вида растекается под кожей сладость жара. Очевидно ему — думы, что хватит жажде одного глотка, смешны до слез. Радует только, что подхватил дядя это безумие, не один Эймонд сгорает в вожделении. Сегодня же перехватит он Деймона в одной из башен или коридоров, насладится вновь тем, что Порочный принц в нем разбудил, благо знает он — ему не откажут.

Омывшись из кувшина в спешке, затянув себя по самый подбородок в строгие одежды, спешит принц на завтрак в покои матери. Меж ног саднит легко, о дорогую ткань трутся налитые синяки, каждое движение напоминает о сладости ночи. Предвкушает Эймонд дальнейшее: следуя книге, дядя ему и половины не показал. Зная его, не упустит Деймон опорочить собой племянника до кончиков белых волос.

Королева за столом на удивление спокойна и довольна, целует его в лоб, по-матерински оглаживает по голове, воркует с Хелейной. Эйгон выглядит невероятно помятым, от него разит теплым вином за версту, даже открытые окна не справляются с сильным запахом прошедшего загула.

— Слава Семерым, решилось все, — отпивает Алисента из бокала разбавленный сок.

— Решилось? — не понимает Эймонд, за своими думами совсем пропустил, о чем толковала последние минуты его мать.

— Рейнира сваливает наконец, на корабль грузятся, еще со вчерашнего собирались, — бурчит с другого конца стола старший брат. — Видеть их кислые лица невозможно уже.

— Эйгон, — осекает его королева, но принц лишь закатывает глаза.

Ухает в груди у Эймонда. Ползет по спине неприятное, холодное. В миг все хорошее растворяется утренним туманом. Он не понимает, уезжает Рейнира намного раньше времени, на рассвете — видно, отъезд давно запланирован. Исчезает из жизни Красного замка, как Деймон из борделя прошлой ночью, оставив в покое королевскую семью.

Еле дожидается он окончания трапезы, мчится молнией на пристань. Мальчишеские порывы свои не обдумывает, ему надо дядю увидеть дядю: пусть объяснится, зачем тот в нем костер желаний развел, а теперь бросает вот так. Сопливо звучат такие обвинения в юной голове, Эймонду бы сейчас на носках развернуться, не выставлять себя в неприглядном свете. Он же мужчина, а не обманутая девственница, что в подоле несет свой грех воспользовавшемуся ее доверчивостью любовнику. Только это останавливает его от обнаружения себя пред уплывающими родичами. Прячется под сводами каменного туннеля, достаточно близко, чтоб фигуры знакомые разглядеть, и достаточно далеко, чтобы не выдать себя неосторожным движением.

Деймон стоит на причале, обдуваемый ветром. Из укрытия своего видит юноша, как жмется к мужу счастливая Рейнира, как обвивают ее плечи сильные руки. Руки, что несколько часов назад почти так же обнимали тело племянника. Хлещет по лицу принца эта картина. Дядя довольный, оглаживает ладонью покатый живот своей жены, смотрит ей в глаза, как тогда над тренировочным полем, целует осторожно, нежно, не так как Эймонда ночью.

Пересекаются по чистой случайности их взгляды. Как на слабого щенка взирает Деймон на вытянутого в струну племянника. Сочится насмешкой его прищур, внутренним довольством, отрезвляющей снисходительностью.

"Ты", — кричит всей фигурой юный принц. — "Это ты потянул меня ко дну. Развратил меня, дал вкусить сладость, а теперь отнимаешь ее".

"Я лишь поманил тебя, а ты поддался. Не моя беда, что фантазии твои вперед действий летят", — хлещет издевкой во взгляде. Эймонд отшатывается, как от пощечины, ответственность за сотворенное ложится ему на плечи, перетекает с глумливой фигуры дяди.

С ним поиграли, не самое то страшное. Страшно, что потерял он бдительность, подставился, проиграл, не зная, что играет. Подпустил к себе соперника слишком близко. Слепец. Тут же складывается мозаика полнотой своей: как долго играл он по выстроенной дядей роли?

Обвели его вокруг пальца, как ребенка, смеются над его поражением, измарали в грязи, заставили желать неизведанного, а после близость кинули, как подачку. От этого ледяно внутри. Не глядя разворачивается юноша спиной к своему проклятью и уходит прочь, ни разу не обернувшись.

Все недели следующие чувствует он, как затягивается могильным холодом его кожа, покрывает коркой льда грудь, тушит бушующее пламя, оставляя после себя звенящую пустоту. Падение в прежнюю рутину бьет твердостью в сплетение. Как в латы одевает его кованная сталь тишины. В покоях смотрит Эймонд на себя в зеркало, слышит голос знакомый фантомом в голове: «Шрамы — это доказательство силы», «Тебе бы пошел такой же», — берет в порыве острый нож. Первый росчерк сквозь затянувшуюся кожу отзывается болью. Принц плачет кровавыми слезами из свежей прорези глаза. Растягивает веки шире, вдавливает в плоть твердость сапфира. Крови меньше, чем в ту роковую ночь на Дрифтмарке, но боли в груди больше.

Со временем боль эта перейдет в ненависть, после в принятие, потом в тишину. Все пройдет, он полюбит, будет тешить свое эго в войне, носить на голове корону, вершить судьбы людей. Но никогда, и нигде, и ни с кем не разразится больше то пламя дракона, что горело в нем тот короткий месяц в тени Красного замка. Холодить будут кромку его кожи острые углы камня и напоминать о том, кому он обязан усвоенным уроком. И урок этот Эймонд не забудет.