Он был солнцем

Когда-то давно пески пустыни были золотом и цветочной пыльцой, нежным ковром из мириадов крошечных камней и основой для замков, башен, садов, и светлых улиц. Когда-то пустыня сияла драгоценным светом. Когда-то в пустыне, на троне из песка и цветов, восседали три мудрости, вместе составлявших великую тайну и великое благо.

Однажды три мудрости склонились над цветком и задумались.

«Мудрость цветка в том, чтобы цвести под солнцем», сказал красноглазый король, под чьими руками песок превращался в города. Он смотрел лишь вперед, простирал свои лучи все дальше и дальше, а люди шли по его следам, укрытые его храбростью и волей.

«Мудрость цветка в том, чтобы отцвести и оставить семена», сказала королева цветов, чей вдох пробуждал деревья к жизни, чей выдох нежным ветром вел их в ночную дрему. Она шла позади, по следам людей и своего короля; она утешала отстающих и предавала покою почивших, ее цветы и душистые травы давали надежду всем, кто в надежде нуждался.

«Мудрость цветка в нем самом, в его листьях, корнях и лепестках», сказала та, кто ткала сны из песка, цветов и солнечных лучей. Она шла вместе с людьми и слушала их истории, вместе с ними она пила из родников и вместе с ними разделяла хлеб; ее любили боги и смертные, а она любила в ответ.

Три мудрости выслушали друг друга и меж ними не пролегла тень обиды — в споре рождается истина. Под светлыми звездами танцевала королева цветов, музыкой ей был напев красноглазого короля, а одеждой — нити снов, сотканные любимой подругой. Ее танец был полон нежности и счастья, красоты и роскоши, простоты и свежести. Никто из живущих не углядел в ее глазах древнюю тоску.

Богиня цветов, королева пустынного царства, видела смерть небес.

Она задавалась вопросом: как небеса могли допустить свою гибель? Как сестры могли оставить ее одну, сжаться в крошечные огни, чтобы вечно искать потерянный дом, из-за одной звезды, упавшей с небосклона? Разве есть мудрость в смерти, не оставляющей после себя семян, из которых прорастет новая жизнь? Алый король смотрел на ее танец глазами, полными любви, но в этой любви богиня цветов видела лишь боль, смерть и крошечные огоньки, которые остались от великого царства под тремя лунами. Король не знал потерь и не знал черной тоски, он был солнцем, которое возвращалось на небосклон каждое утро, и для него жизнью был каждый день — прошлое умирало вместе с первым всполохом рассвета. Он был влюблен.

Богиня цветов танцевала не для него.

Она рассказывала историю своего народа, которую больше не могла разгадать в ее движениях ни одна живая душа. Разве беспечному и жаждущему беспробудного счастья Алому королю могла быть понятна песнь, звучащая в звенящей тишине кладбища? Разве мог он, любующийся красотой и грацией, увидеть боль и ненависть, пустоту и ноты безумия последней живой феи? Разве задумывался он, гладя зеленое серебро волос, что скрывается за ними, о чем поют мертвые голоса в воспоминаниях?

Алый король не знал боли, но древо, на котором вырос плод этого мира, рассказало — он узнает.

Древо нашептало Богине цветов о ее смерти, о том, как ее будут горько оплакивать. Богиня цветов не искала смерти, но нашла ее среди песчаных бурь и жгучего солнца. Она спрашивала себя: как небеса могли допустить ее гибель? Но небеса молчали, и молчала она, слушая старинные песни древа вселенной. 

И тогда она сказала: «Я буду пустынным миражем, болотным огнем, цепочкой следов, проблеском луны и первой каплей дождя».

И тогда она поцеловала на прощание Алого короля.

Последняя фея нашла свой покой среди песков, но ее наследие, семя ее истории проросло в сердце Алого короля, и он был обречен вечно скорбеть, вечно лелеять светлый образ, вечно искать ее среди дюн и не находить.

Так Богиня цветов умерла, но осталась жива. Так она поняла, в чем есть настоящая мудрость — в памяти.

Что-то проснулось в аль-Хайтаме, когда он коснулся капсулы знаний. Ему вдруг привиделся город из золота среди пустыни, люди, говорящие на незнакомом языке, и до боли знакомая фигура, мечом разрубающая гору, чтобы провести сквозь нее свой народ. Будто игла проникла через кожу и остановилась у сердца, с каждым его стуком впиваясь все сильнее. Не было времени думать о песчаных замках, и он не думал, забыв про боль так же, как забывал про нее всегда.

Но игла вновь ожила одной тихой ночью.

Он не вспомнил, нет, он вдруг открыл глаза и понял — всю свою жизнь и жизни до этого. Тем, что он принял за иглу, был шип розы, оставшийся от его прежней ипостаси. Он больше не был Богиней цветов и королевой царства пустыни, он был забытым лотосом, затерявшимся среди болотной тины. Боль пронзила все существо, и душу, и тело. Аль-Хайтам хотел найти ответ и избавление, а нашел только пустоту, которой когда-то боялся больше всего на свете.

Его забыли. Как небеса могли это допустить? Как палящее солнце пустыни могло допустить забвение того, кого оно любило больше всего?

В этом мире, укрытом снами Руккхадеваты, аль-Хайтам не чувствовал прежнего жара солнца и не видел золота под ногами. Он шел так долго, как позволяли ему смертные ноги, пока не увидел огромную стену, отделяющую его прошлый дом от дома нынешнего. Золото превратилось в желтую пыль, а замки — в гробницы, полные мрака, пепла и смерти. Тот мир, который аль-Хайтам когда-то покинул, больше не существовал.

У самого подножья стены стояла одинокая фигура.

Аль-Хайтам коснулся золотых волос, и Алый король ничего не сказал, лишь опустился на колено и припал губами к его руке. Алый король — Кавех, утренняя звезда, тигриный рык и мягкость бархата — склонил свою гордую голову. Он неслышно просил о прощении, каялся в том, что не уберег и не смог сохранить доверенное ему.

— Покажи мне, как это было, — попросил аль-Хайтам и опустился на колени рядом с Кавехом. — Покажи, что случилось.

Он коснулся лбом лба угаснувшего солнца и увидел.

Бесконечная, неутолимая боль и черная тоска, тучами закрывшая небо. Бог, слышащий молитвы, но бессильный их слушать. Пустота там, где когда-то было горячее сердце, и пустота на тронах, где раньше триумвират богов вершил судьбы мира. Город из золота, больше не сияющий гордым светом, и люди, погруженные в печаль. 

Лживые голоса, узревшие брешь в душе бога и решившие построить единый трон, выше всего, что есть в мире. Безумный от горя, некогда смелый бог удаляется в глубь земли, чтобы переродиться и принести своим детям надежду, узнать, что такое смерть и что такое жизнь. Узнать, когда кончается горесть и начинается счастье. Увидеть все тайны мира и построить царство, в котором никто никогда больше не услышит горестный плач.

Запретный плод, знание, силой вырванной с изнанки мира. Царство золота, превратившееся в царство песка. Отчаянный крик тысяч и тысяч людей, навсегда погребенных в пустыне, и среди них навсегда потерялся последний вздох Алого короля. Один рывок, ладонь старой подруги и слезы в ее глазах — пусть он сгинет, пусть сгинут его мечты и его любовь, лишь бы уцелело хоть что-то. Лишь бы хоть горсть его детей не погибла под тяжестью его бремени.

Последний вздох, на троне из песка и слез остается иссохший мертвец, прижимающий к себе сухой цветок невероятного, несуществующего уже цвета.

Красные глаза, блестящие от слез, смотрели покорно и горько. Аль-Хайтам отшатнулся и боль в сердце усилилась стократно. Он не знал — она и не думала — что так будет. Что память о последней из фей станет началом конца пустынного царства. Что глупая, детская любовь окажется сильнее всей мудрости, всей силы, всего солнечного света. Сквозь пелену прошлого аль-Хайтам помог Кавеху подняться, обхватил его плечи и вновь прижался лбом к его лбу. Он должен знать о том, ради чего отдал жизнь. Должен знать, как чудовищно просчиталась Богиня цветов, и как аль-Хайтам почти начал те же самые расчеты.

Пустыня шепчет одной ей понятые истории, и аль-Хайтам ждет, пока видения его прошлого раскрывают лепестки перед глазами Кавеха.

— А, — сказал Кавех и слабо улыбнулся. — Я все-таки подвел тебя.

Существует ли боль, способная убить и смертного, и бога, и целое небо? Существует ли удар такой силы, что способен пробить саму ткань реальности?

— Это я тебя предал.

Шип в сердце казался прикосновением крошечного пера. Прошлое тянуло назад, вес грехов обрушился на плечи одним камнем, но Кавех крепко держал за пояс. В его глазах была та же уверенность и храбрость, что и тысячи лет назад, но она — его собственная, рожденная здесь и сейчас, свободная от наивности божества. Песок ластился к его ногам, а под ногами аль-Хайтама распускались несуществующие теперь цветы.

Они шли за стену, через мертвую пустыню, и не говоря — но слушая друг друга. 

В самом сердце пустыни, там, где когда-то возвышались золотые башни, спала отрава. Алый король приковал себя к ней, оставив лишь искру себя в смертном мире, и он будет сидеть на своем троне вечно — такова его кара и таков его долг. Древо миров исцелилось и теперь мирозданию не угрожает участь страшнее, чем смерть, а потому смертная искра должна вернуться в свою темницу, к своему дому, к началу и концу. 

Кавех лег в саркофаг. Его лицо было сложено из узоров усталости и следов слез. Аль-Хайтам заставил цветы прорасти сквозь золото, превращая последнее жесткое ложе в цветущий сад.

«Я останусь с тобой», едва слышно зазвенела мысль Богини цветов.

— Я останусь с тобой, — сказал аль-Хайтам и лег рядом.

Он всего лишь забытый всеми лотос, но у лотоса есть корни, есть вода вокруг, есть тигр, приходящий каждую ночь к тихой заболоченной заводи и ложащийся рядом с лотосом, чтобы вдыхать его аромат и смотреть его сны. Последняя фея хотела, чтобы ее запомнили – но ее забыли, и на ее могиле вырос цветок, который тоже забудут. 

Но быть забытым аль-Хайтаму было не страшно. Все рождается и умирает, важно ли это? Зачем ему просить у небес справедливости, если он уже получил больше, чем мечтал? Память растает вместе с утренней зарей, и пусть.

И пусть.

Нахида забирает у спящих две крошечные искры и пускает их вниз, вглубь, туда, откуда больше никто и никогда не должен выбраться. Ей горько и больно, ей одиноко — почему? Еще ей радостно, светлая грусть течет по телу как весенний сок по дереву. Она помнит, кажется, что двое в саркофаге когда-то были ее друзьями. Она не знает, почему они покинули этот мир вновь, но благословляет их и просит дождаться ее.

Ей видится, на секунду, вопреки всему, как она идет среди толпы счастливых людей. Впереди вьется алый плащ ее друга, поющего звонкую и громкую песню. Позади ей улыбается и машет рукой подруга, остановившаяся, чтобы помочь ребенку взобраться к себе на спину. Нахида улыбается в ответ и смотрит на небо.

Небо такое голубое, что она хочет плакать и смеяться от счастья.

Кавех открыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнца. Кругом был сплошной песок, нагретый, забирающийся под одежду. Откуда? Почему вокруг пустыня, а не комната? Следующей мыслью было обвинить аль-Хайтама в злой шутке, но он спал рядом, прикрытый собственным плащом. Кавех осмотрел его, аккуратно приподняв плащ, а затем себя — ни единой раны.

— Эй, — Кавех бережно убрал со лба аль-Хайтама челку. — Подъем. 

Аль-Хайтам недовольно поморщился, приоткрыл глаза, а затем резко сел и огляделся.

— Почему мы в пустыне?

— Хороший вопрос. Чувствуешь себя нормально?

— Да. Ты?

— Тоже, — вздохнув, Кавех поднялся и протянул руку. — Пошли отсюда, разберемся в деревне. Судя по положению солнца, скоро полдень, а мы не для пустыни одеты.

Поднявшись с его помощью, аль-Хайтам кивнул. Немного замешкался и почему-то улыбнулся, глядя на возвышавшуюся вдалеке пирамиду.

— Не зевай, перегреешься, — взяв его за запястье, Кавех устремился в ту сторону, где виднелись знакомые горы, окружавшие деревню Аара. 

Аль-Хайтам послушно пошел следом и, выпутав руку, взял его за ладонь. «Точно перегрелся», решил Кавех, но сжал пальцы в ответ.