волк Антон всегда стоит на своём

Арсений чувствует, что всё идёт не так ещё на лестничной клетке. 

Сказать честно, он по натуре своей совсем не тревожный сырок. Скорее самый спокойный удав на Диком Западе, который при надобности свернётся в узел и пересидит так любые – очень подлые – удары судьбы. Но нервный комок всё равно распирает грудь, когда из-за двери слышится гомон чужих голосов. Не хватает только чудовищно грохочущих битов, чтобы всё это начало смахивать на плохую комедию, в которой Арсений бы открыл дверь и тут же был сбит с ног звуковой волной или аурой какого-нибудь гипер-мега-красавчика. Ни битов, ни покорителей Арсеньева сердечка здесь всё же не наблюдается. Только лампочка на этаже мигает пару раз, советуя засунуть непонятное предчувствие себе в причинное место. 

Роковая, по мнению Арсения – самого главного таролога, ценителя гороскопов и нумерологии, цифра тринадцать смотрит на него приветливо, отливая жёлтым на фоне чёрной обивки двери. Ключ, вставленный в замочную скважину, к огромному ужасу Арсения, не поворачивается от слова совсем. Потому что квартира открыта и впускает в себя даже без «сим-сим откройся». Арсений ужасается во второй раз, вспоминая свой новый ноутбук, целую полку коллекционных книг и огромное количество шмоток. И всё это – в теории, конечно, – уже спёрли, нажившись на кровном арсеньевском имуществе. Он краснеет щеками, пыхтит и метафорично засучивает рукава, чтобы неумело, но всё же надавать по ебалу каждому вору. В том же настроении вваливается в тёмную прихожую, тут же спотыкаясь об огромный чёрный чемодан. То, что эта объёмная штука, мешающая ему на пути к мести, это чемодан, Арсений узнаёт, когда щёлкает выключателем и прихожая озаряется светом. 

Вокруг чемодана разбросаны ещё какие-то сумки и вещи, а около стены простаивает свою жизнь куча разномастной обуви. На свет в прихожей никто не выходит, поэтому Арсений, как дурак, один пялится на разгром собственной квартиры. Ладно, не совсем собственной, а съёмной, и причину этого разгрома Арсений тоже понимает. Правда, не совсем вовремя. 

Говорила Арсению мама: не будь дураком, изучай информацию. Арсений и изучал. Выследить нового хахаля Серёжиной бывшей по одному только кадру из сторис? Пожалуйста, дайте два. Зато хоть немного поинтересоваться, кто твой новый сосед, Арсений, дурья его голова, не счёл нужным сделать. А если даже и счёл, то отложил на неопределённый срок, пока это событие не огрело его лопатой по башке. Конечно, образно. Вообще-то, разделить с кем-нибудь эту двушку Арсений захотел сам, потому что с прежней работы его не совсем культурно попросили выметаться, а на новой платили меньше. Оставалось либо съезжать, либо слишком сильно экономить, либо искать соседа, который нежданно-негаданно появился на примете у хозяина хаты. Не то родственник какой-то, не то друг родственников, не то друг друзей родственников. Арсению, в общем-то, было плевать на связи человека, кому он каждый месяц с болью в сердце перечислял деньги. Вот прямо до этого момента и, наверное, зря. 

Осматривать квартиру дальше совершенно не хочется и совершенно точно страшно. Арсению очевидно, что почти идеальная чистота его квартиры разрушена, убита, сгорела, сожжена, сбита грузовиком или стёрта с лица Земли другими вариантами смерти. С одним только последствием: отпидоривать всё это он будет очень и очень долго.

 Основной гул голосов доносится, к счастью, не из его комнаты, а из соседней. Её Арсений привык называть залом, и хотя и не проводил там много времени, всё равно любил нежной любовью за большие окна, тёмные шторы и кактусы на подоконнике. Сейчас кому-то там очень весело, потому что Арсений слышит характерный звук открытия пива. Против пива он ничего не имеет, но за белоснежный мягкий ковёр всё равно начинает волноваться. 

— Ну чё, братан, с новосельем!

— Ура-а! 

— Отбился, наконец, от мамской юбки!

— Макар, про мать было лишнее.

Арсений заходит в комнату в самый разгар поздравительно-чокательного периода, когда все присутствующие самозабвенно стукаются тёмно-зелёными бутылками. Сам Арсений предпочёл бы шампанское. Все застывают на секунду, моргают пару раз, будто в замедленной съёмке, и снова отмирают, предпочитая не обращать на Арсения своего королевского внимания. Арсений не успевает посчитать, но людей действительно много для средних размеров комнаты. Человек десять, будто шпроты в банке, сидят друг у друга чуть ли не на головах, почти борясь за вакантное место на диване. Кто-то расположился прямо на полу, облакотившись спиной на ещё неработающую батарею и завернувшись в любимую штору. На фоне к тому же ещё и телек орёт как не в себя, но Арсений уверен, что его никто не слушает. От общей толпы отделяется какой-то длинный парень в растянутых штанах и направляется прямиком к Арсению. Настолько неожиданно, что тот даже приоткрывает рот. 

— Вечер в хату. О, хата, получается, твоя. Ну, теперь ещё и моя, конечно. Ты ж второй квартирант? 

Арсению хочется надменно хмыкнуть. Во-первых, потому что технически – второй квартирант именно длинный, ведь Арсений здесь живёт дольше. Он, можно сказать, завсегдатай, а не всякие там... А во-вторых, не симпатизирует ему этот ушастый, хотя и не выглядит как-то неприятно. Вон, кудряшки во все стороны торчат, потому что укладка у него, видимо, не получилась. 

— Ты глухой или чё? — возникает вдруг новоиспечённый сосед. Арсений настолько долго витает в своих радужных облаках, что забывает ответить. Такое обращение, однако, возмущает, если не оскорбляет. 

— Вы бы повежливее, — Арсений достаёт из закромов свой самый сучливый взгляд, который, вопреки всем ожиданием, ни капельки не действует. 

Длинный чешет затылок, вспоминает, наверное, что же такое эта ваша вежливость и с чем её едят. На взгляды Арсения – многозначительные или нет – ему кристаллически насрать. Он задумчиво кивает, а потом вдруг оценивает Арсения своими ярко-зелёными глазами так бессовестно и открыто, что Арсений повторно за эти пару минут открывает рот. Длинный всё же не вспомнил значение слова «вежливость». 

— Ну, извини типа. Меня Антон зовут, для братков – Тоха. Или Шаст. 

Арсений типа извиняет, жмёт протянутую руку и пытается успокоить расшалившиеся нервы. Ему неуютно и неприятно, потому что как только Антон к нему подходит, все взгляды вдруг обращаются в их сторону. Арсений из-за этого чувствует себя под линзой микроскопа. 

— Арсений. 

Кто-то из присутствующих присвистывает, из-за чего некто другой начинает противненько гоготать. Смех разрастается по цепной реакции, и вот уже вся комната погружена в чужие хохотки. Арсений сглатывает уже надоевший ком, старается думать о хорошем как завещал великий Кровосток. Может, этот коллективный, возможно, туповатый разум вдруг вспомнил мем из две тысячи десятого. Представлять, что смеются над его именем, внешностью или поведением всё же слишком неприятно. У Арсения так-то самооценка нормальная, но данный инцидент – что-то из разряда «пройти мимо группы подростков на лавочке». 

— Я пойду, наверное.

Арсений разворачивается на сто восемьдесят и молится всем существующим богам, чтобы в его комнате никого не было. Где-то всё ещё теплится надежда, что у этих шумных людей есть хоть капля такта. Она, как известно, умирает последней. Но Арсений спокойно выйти не успевает, застывает в дверях, потому что в спину прилетает презрительное:

— Фифочка. 

Арсений хочет верить, что он не терпила, а просто проработал принятие. Идти на конфликт совсем не хочется, не потому, что он фифа, а потому, что он – нормальный. Мысленно окрестив чей-то мужской голос, благо, не нового соседа, хамлом подзаборным, Арсений выходит из комнаты и тихо прикрывает дверь. 

В его комнате действительно никого нет, только одинокий фикус стоит в самом углу. Арсений всё равно не может отделаться от ощущения чужого присутствия, падает на кровать и утыкается в потолок, всеми силами пытаясь не прислушиваться к чужим разговорам. Настроения поделать работу или поучить учёбу всё равно никакого, поэтому он прощает себе эту маленькую слабость.

Бакланить так бакланить. На языке как-то горько и неприятно, как бывало, когда в школе Арсений ссорился с одноклассниками из-за пустяков. Сейчас он ни с кем не ссорится, потому что давно перерос этот возраст вечной вспыльчивости. Максимум – бесится до покалывания в пальцах. Как, например, сейчас, не понимая, на самом деле, почему. Арсений не дурак и не юродивый – знает, что такое местные гоп-компании и их уровень интеллигенции, уходящий далеко в минус. Эти не в край отбитые, не требуют от него подогнать мобилу, не спрашивают, где семки, и не угрожают их найти в случае чего. Просто мирно, хотя и громко, выпивают, против чего Арсений совершенно ничего не имеет, но всё равно раздражается до вымученного стона в подушку. В конце концов, он никогда не был свидетелем чужих тусовок, вторгающихся в его личное пространство. И самая главная проблема Арсения, наверное, именно в этом – он до сих пор считает их общую с Антоном квартиру своей. 

Арсений сам не замечает как проваливается в сон. Зато просыпается с феерической болью в затёкшей руке, будто лежал всё это время в форме буквы зю. Голубые глаза еле разлепляются и слезятся ото сна, но Арсений всё равно черкает в открытом ежедневнике маленькую заметочку. Сейчас он не совсем в той кондиции, позволяющей залезть в гугл и посмотреть, что же означает его сон про демонстрацию, плакаты с надписью «выпустите птиц» и венчанием Ивана Грозного на Царство. Но узнать чуть попозже всё же хочется. Арсений блаженно потягивается и вдруг застывает, потому что на уши давит спасательная тишина. Никто за стеной не превышает все допустимые децибелы и не пытается взять какого-то Димона на слабо. Да, Арсений чуть-чуть врал себе насчёт попыток не подслушивать. 

Из комнаты выползает с колотящимся вовсю сердцем. Казалось бы, его хата с краю, да и хата в целом – совсем не его. Но увидеть отодранные обои и запачканный всеми видами жидкостей пол Арсений совсем не хочет и почти готов театрально схватиться за сердце. На деле всё оказывается гораздо лучше. Вещей, ранее оставленных в коридоре, уже не наблюдается, как и чемодана, сумок, кучи обуви и других людей в целом. Арсений даже самого Антона сначала не замечает, хотя тот вполне выделяется в дверном проёме кухни. Возится на месте, то и дело наклоняясь и запихивая что-то в огромный чёрный мешок. Такой же чёрный, как и юмор Арсения. Будь они с Антоном чуть больше знакомы, он бы обязательно  пошутил про расчленёнку. 

— И снова здорово, — Антон замечает его только когда Арсений бочком протискивается на кухню. Тут ничего сверхъестественного нет: стол, пара стульев, слишком громко гудящий по ночам холодильник и какие-то осколки на полу. 

В худший вариант развития событий Арсений отчаянно не хочет верить. Кидает быстрый взгляд на столешницу рядом с плитой и сдавленно вздыхает, потому что взгляд не цепляется за знакомую кружку. Её на столешнице попросту нет. 

— Это что, моя кружка?

Антон пялится сначала на Арсения, потом на пакет и осколки. Там намного больше всякого мусора, чем просто бедная арсеньевская кружка, – результаты попойки. 

— Это была твоя? 

Хочется орать. Рвать, метать, а потом вернуться в прошлое и согласиться жить под мостом. И всё это, конечно, при условии, что Арсений – идеал сдержанности и умиротворения. Так же, как и аккуратности, потому что он чужие кружки не бьёт, не разбрасывается пожитками и не тащит непонятно кого домой, даже не предупредив об этом соседа. Может, Иван Грозный во сне предлагал Арсению закончить его мучения? 

— Да ладно, Сень, ну чё ты скис, давай я тебе новую куплю? Будешь чифирить себе на здоровье. 

Теперь хочется плакать. Даже не из-за пресловутого «Сени», а потому, что «чифирить» и «на здоровье» доводят Арсения до ручки. Впервые за всё время их знакомства он чувствует, что стоит на пороге. Своего нервного срыва. 

— Значит так, — Арсений набирает полные лёгкие воздуха. — Слушай внимательно и запоминай. В этом доме мы не мусорим, не разбрасываем носки и всегда, я подчёркиваю, всегда сразу моем за собой посуду. Особенно, если тебе приспичило поесть гречку.

Мы предупреждаем перед тем, как звать друзей, не лезем в чужое личное пространство и комнату, не шумим после одиннадцати и занимаем исключительно свои полки в холодильнике. Твои – две сверху. 

Арсений очень старается не походить на кипящий чайник, который вот-вот засвистит и запрыгает на плите, разливая повсюду кипяток. Получается, наверное, плохо, потому что Антон смотрит как-то странно, притихший и задумчивый, будто боится чего. Арсений сомневается, что это именно то чувство, но поведение другого человека идентифицировать пока не берётся. Говорит Антону, чтобы заканчивал тут убираться, а потом ретируется в комнату. Из кухни доносится удивительно неуверенный вопрос:

— А чего это ты раскомандовался?

— И ещё одно, — вопрос Арсений, ожидаемо, игнорирует. — Не называй меня Сеней. 

И скрывается за дверью. 

***

— Я отсюда, — Антон обводит комнату рукой, позвякивая браслетом на запястье. — Сам скоро улечу на жопной тяге. 

Позов хмурится, будто раздумывает о том, где выгоднее купить пиво. Его, скорее всего, снова раздражают звуки, издаваемые Антоном: он то странно булькает от возмущения, то топает ногой в тапке, потому что у него нервный тик, то снова звенит своими побрякушками, за которые нормальные пацаны могут и в табло получить. Антоха, конечно, тоже нормальный, но только потому, что цацки свои вместо ключей на пальцах крутит. Ну, когда из его рта вырывается что-то по типу: алё, на; ты чё, на; ваще, на. Антон называет Позова древним, потому что не делает так уже года три. Дима, вообще-то, не всегда такой вредный. Это он сейчас такой, потому что у него, во-первых, велосипеда нет, а во-вторых, недавно пережитое отравление радости не прибавляет. Сравнение с почтальоном Печкиным его, видимо, тоже бесит, поэтому Позов только язвит в ответ:

— И будешь жить в коробке, потому что никто тебя к себе не пустит. 

Антон фыркает и вытягивает свои длиннющие ноги. Он почти чувствует себя принцессой на чаепитии, только малюсеньких чашечек не хватает. Он, Дима и Катя сидят вокруг небольшого журнального столика в его комнате, о который Антон первое время постоянно ёбался мизинцем. Хочется, конечно, собраться одной большой компанией, как в старые добрые, а не тереть за судьбинушку нелёгкую, собираясь небольшими стайками. Причём каждая в определённый день. Нет, чисто в теории, и на большие сборища Арсений никакое вето не наложил. Но Антон ещё одного взгляда «очень осуждаю» точно не выдержит. 

— Да откуда ж я знал, что тут не соседушка, а бывший начальник «Чёрного Дельфина»? Дядя Стасян обещал нормального типа. 

— Может, он злой, потому что одинокий? — встревает Катя, отлипая от телефона. 

— Типа недотрах? 

— Типа недолюбовь, Шаст, не веди себя как сперматоксикозник, — отвечает за Катю Дима, за что получает полный гордости взгляд. 

Конечно, этим голубкам легко о сексе говорить, потому что он у них в жизни присутствует. Антон горестно вздыхает, мельком поглядывая на свою верную спутницу, поддерживающую его уже месяца три – правую руку. Осталось только побаюкать её, приговаривая нежное «утю-тю», чтобы точно уехать в заведение с мягкими стенами. 

— А что, неплохой вариант, — Катя щёлкает пальцами и заговорщески уставляется на Позова. — Если не хочешь быть кому-то врагом, то стань ему ёбарем! Ну, возлюбленным, то есть. 

— Да и нашему обалдую этот Арсенька видно нравится. Неужто он просто так каждый раз лицом трескается, когда с ним разговаривает? Знаем, плавали уже, — отвечает ей в такт Дима. 

День знакомства Позова и Арсения Антон не забудет, наверное, никогда. Тогда ничего даже беды не предвещало, разве что тучки над городом были темнее, чем обычно. Арсений, видимо, тоже ничего такого не предвидел, потому что вернулся домой на два часа раньше, и застал Диму и Антона играющими в карты. На раздевание. Шастун тогда совсем капельку, может чуть больше, проигрывал, сидя в одних трусах и носках, пока Дима снял только олимпийку. Арсений, ворвавшись на кухню раньше, чем Антон сообразил хоть что-то, так и застыл в дверях, бегая взглядом по чужому голому торсу.

Потом, конечно, многозначительно хмыкнул – в стиле Арса – и прошествовал к холодильнику, чтобы запихнуть в него свеженькие помидоры, полностью игнорируя и Шаста, и Поза. То ли пунктик такой у Арсения был, то ли заёб, но ни с кем из Антоновых друзей Арсений не знакомился. Максимум – здоровался, да так, что после такого приветствия хотелось никогда больше в квартиру не возвращаться. Одним словом, сучился как мог, злясь на неопущенный стульчак. Но Дима – он, конечно, из числа понимающих, но не везде и не всегда – бросился грудью на амбразуру. Подошёл к Арсению с видом не терпящим отказов и протянул руку в приветственном жесте. Арсений запыхтел, но на рукопожатие ответил, тряхнув чёлкой. Именно на этот жест Антон и залип, забыв про собственную наготу и дурацкие трусы в горошек. И Дима, сука, всё-таки заметил. 

— Я вообще-то всё ещё здесь, — врывается в обсуждение Антон. 

Две пары глаз сразу же уставляются на него, загадочно блестят и уже готовы подмигивать. Не хватает кого-нибудь третьего, чтобы легендарное трио из «Давай поженимся» расселось прямо у Антона в комнате и начало свою бурную деятельность. 

— Ну нравится же, — Катя даже не спрашивает – утверждает. 

Антон закатывает глаза и горестно вздыхает, потому что, конечно, блин, нравится. Антон либо мазохист, либо у него совсем засвистела фляга. Дима бы поставил на второе, Макар – на первое, Шастун же просто со скрежетом принял, что влип ещё в самом начале. На Арсения он может смотреть вечно, даже когда тот душнит по-лютому или скалится на Антонов тупой юмор. Но злится Арсений особенно красиво, так, что Антон застывает, теряя счёт времени, пока чужие глаза стекленеют, а голос нервно срывается. Шастун уверен, что в такие моменты выглядит, как какой-нибудь дурак, но сделать с собой ничего не может, и если честно, не хочет. Да и делать-то ему всё равно больше нечего: только пялиться глупо или съехать куда подальше, желательно, на другую планету. Где же это видано, чтобы кто-то вроде Антона втрескивался в кого-то вроде Арсения? Нет, Антон не страдает самоуничижением, даже глупым себя не считает. Поэтому и понимает, что Арсений – птица не его полёта. Антон – не совсем гопник, конечно, но обычный дворовый пацан. Типичный офник, если по-модному. Антон – про палёный адидас и пиво за гаражами. Арсений – про книжки и неземную красивость. 

— Да ладно, — Антон хмыкает и начинает мучить собственные пальцы. — Фигня это всё, прекращайте. 

Дима и Катя замолкают, но всё ещё смотрят не то осуждающе, не то с жалостью. Они уже давно слиплись, как макаронины, и теперь похожи на один организм. Антон восхищён, но не от всего сердца.

— Да я даже не знаю его ориентацию, — он не выдерживает напора двух местных Роз Сябитовых, поэтому выдвигает контраргумент.

Дима закатывает глаза с видом человека, только что разочаровавшегося в своей жизни.

— Не смеши семки в карманах Макара, Шаст. Просто спросить тебе что мешает?

— Примерно всё.

Теперь глаза закатывает уже Катя, потому что учить Шастуна подкатам в её планы точно не входило. Они ещё долго и старательно промывают Антону мозг, будто тот не в состоянии понять, в общем-то, элементарных вещей. Антон очень старается, поэтому смягчается со временем, во-первых, пытаясь поумерить свой скептицизм, а во-вторых, чтобы побыстрее выпроводить чету Позовых из квартиры. Он их любит всем своим пацанским сердцем, но порефлексировать он любит чуть больше. Когда Дима и Катя всё же вываливаются в подъезд, не забыв на прощание съесть месячный запас Антоновых глазированных сырков, Шастун добровольно вешает на себя ярлык самого странного офника в мире. 

Хочется, конечно, зайти в паблик в вк и спросить хоть у кого-нибудь: а вы тоже трахаете себе мозг из-за восхитительного соседа или вы нормальные? Антон вместо этого берёт листочек и ручку, чтобы расписать, кто и где соснул хуйца. В его случае: плюсы и минусы гипотетической попытки в отношения с Арсением. В кудрявой голове тут же ровным рядом строятся все «хорошие» варианты: вот они идут в кино, вот вместе уплетают чипсы перед телеком, а вот очень романтично смотрят на закат у турников.

Всё это Антон решает записать очень ёмким: «в самое мурчало». В графе минусов остаётся всё остальное: возможная ссора, кислая мина гомофоба-Арсения и его – Антонов – фонарь под глазом. Всё это остаётся взвесить на весах сомнений и принять хоть какое-нибудь решение. Чисто в теории, в табло Антон может и в другой раз получить, а вот Арсений – он такой один. Антон тяжело вздыхает и рвёт листочек на мелкие кусочки – не хватает ещё, чтобы кто-нибудь спалил шастуновские маленькие слабости. 

Да соблаговолят его Позовы на подвиги! Антон всё же решается. 

От создания плана – по крайней мере, его первого этапа – по завоеванию сердца Арсения отвлекает сам Арсений. Кидает ключи на тумбочку чуть небрежнее, чем обычно, и почти сбивает Антона с ног своей энергетикой. И энергичностью. Из этих двух паронимов Антону известны оба, но очень даже плохо. Из всей энергий этого мира Шастун выбирает «бёрн». Арсений в свою очередь быстро стягивает кроссовки и, не заглядывая куда-либо ещё, сразу отправляется в ванную. Антон остаётся на кухне, любовно вздыхающий и почти окрылённый. Решает – опрометчиво – приготовить любимому ужин. Не совсем любимому и не совсем ужин, конечно, но погреть наггетсы Антону труда вряд ли составит. Тарелка отправляется в микроволновку, а в голову лезут ненужные мысли. Вся эта гипотетическая идиллия вполне может разрушиться одним только арсеньевским взглядом, превращая всю – снова гипотетическую – трапезу в типичный вечер пятницы, когда дед и бабка снова сцепились по пьяни. Антон закусывает губу и предпочитает об этом больше не думать. 

Арсений, вопреки своему обыкновению, в ванной торчит недолго. В кухню заходит, благоухая какой-то вкусно пахнущей штучкой, и сразу одаривает Антона взглядом с тёплыми искорками. Не то чтобы в другие дни он Шастуна испепелял двумя голубыми лазерами, но такого Арсения Шастун видит впервые.

— Привет, — не сдерживается он на радостях.

— Привет, — отвечает Арсений, мягко ему улыбаясь.

Антон чувствует, что безбожно плывёт. Так вот ты какое, чудище квартирное, когда доброе и не бесишься. Сидишь за столом и смотришь. Очаровываешь. 

— Ну, это, как дела у тебя? — Антон всё же очаровывается, поэтому теряет дар оратора. Будто он у него когда-то был.

— Мир не прекрасен и не удивителен, у нас завтра отключают горячую воду.

Антон не успевает вымученно и возмущённо простонать, потому что вымученно и возмущённо, словно детонатор, пищит микроволновка. 

— Ой, — Антон суетливо достаёт тарелку и, естественно, обжигается. — Вот, ты ешь, если хочешь. Нет, не так. Это тебе, если что. То есть, для тебя... 

— Я понял, Антон, спасибо.

А дальше происходят вещи поистине Антона шокирующие: Арсений достаёт из ящика вилку и принимается уплетать его наггетсы за обе щеки. Да-да, тот самый Арсений, нудящий за полки в холодильнике. Шастун почти готов уверовать — в бога наггетсов животворящих. Антон радуется и почти не смущается, ведь если путь к сердцу мужчины лежит через желудок, то он в этом деле уже преуспел.

— Сам готовил? — спрашивает Арсений и уставляется на Антона.

— Что? Я? Да-а, конечно.

— Правда? — наигранно удивляется Арсений. — А то я упаковку таких вчера в холодосе видел. Точь-в-точь магазинные.

Ладно, теперь Антон смущается. Ну дурак ведь. Первое правило леса – никому не пиздеть – Антон нарушает ещё на опушке. Арсений на это, вроде как, глаза закрывает. Стебёт по-дружески, но всё равно ест, качая ногой под столом. 

— Какой-то ты сегодня другой, — вырывается у Антона, когда приступ стыда немного спадает. — Ты не подумай ничего такого, просто, бля, не знаю, будто со свиданки пришёл.

Арсений застывает, так и не донеся до рта очередной наггетс. Взгляд скользит по Антону чуть-чуть удивлённо, будто Арсений не ожидал от Шастуна такого рода проницательности. Он тихо хихикает, а потом легко выдаёт:

— Не, у меня мама замуж выходит.

Антон даже рот приоткрывает. Не то чтобы он настолько старый и вредный дед и думает, что любовь – она всегда одна и сразу на всю жизнь, поэтому мать взрослого – Арсений определённо уже взрослый – человека не может выйти замуж в достаточно солидном возрасте. Он же просто проецирует на Арсения модель идеальной семьи: в меру строгий отец, хорошая мать и парочка братьев-сестёр. Все его проекции превращаются в развалины, а сам Антон щедро осыпает Арсения поздравлениями для его мамы, чтобы тот ей обязательно передал. От Антона. И братвы. Нет, про неё Шастун всё же решает не заикаться. 

— Главное, что не ты!

— Что?

— Ну, — Антон уж совсем конфузится. — Замуж. 

Арсений делает синющие глаза по пять рублей, заставляя Шастуна захотеть тут же пробить себе лоб ладонью. Желательно так, чтобы мозг в черепной коробке встал на место. А потом очаровательно смеётся: на памяти Антона – впервые вот так открыто и заливисто. 

— Ты прав, Антох, я ещё слишком молод, — Арсений, всё ещё немного похрюкивая, отправляет пустую тарелку в раковину. — Спасибо за ужин, я обязательно помою чуть попозже. У меня небольшие дела в виде домашки сейчас. 

От Арсеньева «Антохи» Шастуна мажет, кажется, пуще прежнего, поэтому он только кивает, отчаянно пытаясь скрыть сердечки в глазах. Это бессмысленно, особенно учитывая Шастовы намерения Арсению признаться, а потом завоевать чужую руку, член, лёгкие и так далее по списку.  Антон на крыльях любви улетает обратно в свою комнату думать думы по поводу первых и не очень шагов. И вот как будто бы ему сегодня всё улыбается: и госпожа разлука, и удача, и чужбина, и даже победа. Арсений вообще, по ощущениям, то ли по просьбе вселенной, то ли по велению Позовых сегодня один ходячий зелёный свет. Или белый флаг на ножках. Или транспарант с надписью: «не тормози, выйди из шкафа». Из шкафа Антон вышел уже давно, потому что сильным и уверенным в себе бисексуалам никакие друзья-гопники не страшны. А вот насчёт Арсения и его делов с каминг-аутом Антон совсем не уверен. Может, тому и выходить-то неоткуда. 

Проверить Антон решает сию же секунду, потому что, собственно, когда ещё? Конечно, для того, чтобы постучать в чужую дверь и спросить прямо в лоб, Шастун всё ещё ссыкло, но кто его за это осудит. Пугать Арсения своим неадекватным поведением не хочется, поэтому Антон решает поступить по-умному. В этот момент где-то в другой съёмной хате Дмитрий Позов падает со стула от смеха, потому что, нет, Антон, вот это – не по-умному. Шастун закатывает глаза, но от идеи не отказывается. Во второй раз за день берёт в руки листочек и ручку и любовно выводит печатными буквами, чтобы Арсению не пришлось разбирать его каракули: «если ты не голубой, подрисуй вагон другой». Любуется на бумажку со слегка туповатой улыбкой. Теперь вместе с метафорическим Позовым, которому в реальности – бедному – наверное, уже икается, ржёт ещё и внутренний голос. Потому что ничего тупее в своей жизни Антон ещё не писал. Конечно, кроме слова «хуй» на старом заборе в не менее старой деревне. Но это было давно. И неправда. И вообще: Антон смело выходит в коридор. 

Светлая дверь в комнату Арсения выглядит устрашающе. Шастуну хочется тут же развернуться на пятках и больше никогда не возвращаться, но Антон вовремя думает, что сегодня итак достаточно опозорился. Так что горит сарай – гори и шастуновские уши. Антон делает глубокий и шумный вдох, тут же пугается, что чуткий слух Арсения уже уловил его попытки в дыхание, и быстренько суёт листочек в щёлку под дверью. Потом, конечно же, позорно сбегает. Скорее, просто поспешно ретируется в свою комнату, тут же падая на кровать в любимую позу звезды. 

А наутро Антон обнаруживает листочек уже у себя. Вагоны Арсений так и не подрисовывает. 

***

— Антон, скажи, ты пытаешься подкатить?

Стоять перед Арсением с тремя гвоздиками в руках оказывается сложнее, чем Антон предполагал. Во-первых, Шастун не виноват, что самыми дешёвыми цветами у самозанятой бабульки на рынке были именно гвоздики. Кому сейчас легко с деньгами? Вот и Антону нет.

Зато он эти несчастные цветочки не с клумбы спиздил, хотя мог бы вполне, но это, вроде как, неэтично и некультурно. Особенно, если тащишь их в подарок Арсению. Во-вторых, Арсений догадался правильно, даже сам за Антона всё словами выразил, почему же Шастуну теперь неловко настолько, насколько можно? Он продолжает мяться и мять в руках стебли непринятых Арсением гвоздик, пока не осмеливается всё же сдавленно кивнуть. Арсений напротив почему-то недовольно сводит брови и смотрит на Антона так, что хочется провалиться сквозь пол. Тогда Антон непременно упадёт прямо на голову их соседки снизу, которая и из дома-то почти не выползает, окружённая десятком котов и кошек. 

— Верх комедии, — он вдруг меняется в лице и коротко смеётся. Так, что Антон ещё больше пугается и вылупляет глаза. — Что, расскажешь, на сколько поспорили с дружками своими? Тысяча? Ой, нет, подожди. Пять косарей? Может, вообще на леща обыкновенного? Чужие чувства ведь не стоят ничего, да? Можно и попробовать охмурить какого-нибудь смазливого педика ради прикола? Да, очень забавно. 

Антон охуевает, кажется, слишком сильно, чтобы это можно было описать словами, пером, рассказать об этом в сказке или где бы то ни было ещё. Арсений выглядит очень-очень злым и очень-очень  раздражённым, испепеляет взглядом гвоздики и теребит пальцами края домашней футболки. Он что, правда про Антона так...

— Чего, блять?

— Чего, блять? — Эд отрывает взгляд от паяльника и уставляется на Антона, примастившегося на старой табуретке. — Прямо так и сказал?

Антон только кивает болванчиком. 

— А потом что?

— Ушёл к себе и сказал не доёбывать. 

— А ты?

— Выкинул гвоздики.

— И что дальше?

— Обиделся. 

— На сколько?

— На неделю.

— На неделю? — почти выкрикивает Эд и всё же откладывает паяльник от греха подальше. Антон? На неделю? Обиделся? Это что-то новое, потому что на памяти Выграновского такого и правда ещё не было. 

Шастун и сам от себя такого не ожидал: ни такого длительного срока, ни такой ранимости. Он же, в конце концов, ровный пацан, который на всякие глупости обидок не кидает. Но что-то такое в Антоне Арсений, конечно, задел не на шутку. Его честь, например. Его добрейшее сердце! Его светлую душу, совсем немного омрачённую парой стыренных из магазина жевачек. Вот Антон и надулся, как воздушный шарик, ходил молча все семь дней, назло раскидывал носки и не переключал душ обратно, когда выходил из ванной. Не то чтобы Арсений этого не замечал, но и реакции своей не показывал. Только намеренно пытался с Антоном поменьше сталкиваться. 

— Я к тебе по делу, короче, — выдаёт Антон причину своего визита. Ему правда стыдно, что в последнее время со своими друзьями он общается только в мессенджерах, и то, если повезёт. Но, что поделать, дела сердечные ведь требуют жертв. И неважно, что в оригинале было про красоту. Красота в Антоновом случае тоже присутствует. — Научи меня на гитаре играть. 

Эд благодарит богов, что отложил паяльник. Да уж, учитель из него, как из Антона – балерина. 

— А тебе зачем, уважаемый? 

— Ну так, для серенады. 

В старом Эдовом гараже, где рядом с ещё более старым жигулём расположились стеллажи с мамиными закрутками, настаёт тотальная тишина, в которой не хватает только звука сверчков. Эд смотрит на Антона, как на свалившегося с луны, и не особо вообще, кажется, въезжает. 

— Подожди, ты для своего Арсеньки, который наговорил тебе гадостей, отверг цветочки и услал в жопу, сейчас хочешь песенки поиграть?

Звучит – не звучит. Антон на секунду чувствует себя не дураком даже, а настоящим, чистокровным, самым конченным долбоёбом. Шастун прикусывает язык и сдерживает порыв застонать в голос: он не может приказать сердцу, кто бы что не говорил. 

— Бля, Эд, чё ты как уебан? Я, между прочим, проанализировав ситуацию, понял, что он не со зла. Ну, наверное. Может, у него это... Э-э... Был травмирующий опыт, вот. Надо просто показать серьёзность своих намерений!

Вот Эду он их уже показывает, почти стучит кулаком по столу, как чей-то пьяный батя. Только вместо стола – коленка в растянутых трениках, а вместо батиной жены – Эдик, смотрящий с сочувствием. Он медленно кивает в знак согласия, вздыхает, то ли из-за Антона, то ли из-за себя самого, и начинает размышлять. По нему почти видно, как шестерёнки крутятся в голове, а когда докручиваются, выдают Шастуну пренеприятнейшее известие:

— Старик, ты всё равно за пару дней ничего не освоишь. А если освоишь, то во время феерического выступления всё равно чё-нибудь напутаешь. Я тебе бля буду.

Эд поражает Антона своей верой в лучшее до кругов перед глазами. Шастун, конечно, знал, что у другана стакан всегда наполовину пуст, но пророчить Антону провал на финише ещё на самом старте – это какой-то мрак. Он собирается об этом сообщить, но оказывается прерванным:

— Но я могу тебе аккомпанировать. Ты только скажи, чё играть. 

Потом мучительно долго выбирают песню. Где-то пару дней уходит у Антона на то, чтобы отбиться от Эда, предлагающего спеть Крида, от Димы, закидывающего его песнями Оксимирона, и Кати, топящей за Лазарева. На последнего Антон уже почти согласен, всё равно никаких вариантов лучше он не видит. До того момента, как случайно не слышит «девочку-пай» из мощных колонок проезжающей мимо машины. Хочется остановиться на месте, телепортировать сюда Арсения и тыкать в удаляющуюся тачку пальцем со словами: мы, вот это мы, очень-очень мы! Боги, водитель чёрного мерса, ты послан Антону с небес. 

Эд принимает выбранную песню с красноречивым фырком, но в день икс волнуется чуть ли не больше самого Антона. Они пару раз отрепетировали, посетовали на отсутствие у Шастуна слуха, но всё же не отступились. Что, не пацаны они, что ли? Поэтому вечером в четверг, когда Арсений уж точно отдыхает, а не занят важными делишками, Антон топчет пожухлую траву под окном чужой комнаты. На улице уже темно, но не так холодно, как обычно бывает в конце октября, что Антона, безусловно, радует. Кидать камушек Арсению в окно как-то не хочется – мало ли что – да и позвонить Антону, принципиально разговаривающему с кем-то по телефону раз в столетие, тоже не хочется. Он решает написать сообщение и, в общем-то, ждать, пока Эд с гитарой наперевес ноет о противности осени. Удивлённая арсеньевская физиономия показывается в окне через пару минут и становится ещё удивлённее от вида новоиспечённого дуэта. 

— Ты... Вы что тут делаете? — Арсений открывает окно и высовывается из него наполовину. В одной только футболке, бедный, да ещё и с третьего этажа. 

— Хотим доказать тебе верность, прекрасная принцесса в башне, — влезает Эд, за что Антон награждает его укоризненным взглядом. Потом всё же кивает: и в знак согласия, и чтобы Эд наконец начинал свою шарманку. Тот хмыкает и трогает холодными пальцами струны. 

В тебе было мало желания, и месяц над нами светил, 

когда по маляве придя на кухню, я розы тебе подарил. 

Каким ты казался серьёзным, качал в ответ головой, когда я сказал, 

что отнял эти розы в киоске на Первой Ямской.

Антон вступает чуть позже или чуть раньше, разницы он не замечает вообще. Арсений в окне округляет глаза и вслушивается, кажется, в каждое слово, будто не может прямо сейчас закрыть окно и забыть этот фальшивый номер, как страшный сон. Шастуну приятно, что он слушает. Плевать даже на соседей, которые постепенно прилипают к своим окнам в желании заграбастать себе кусочек чужой романтики.

Как было тепло, что нас с тобой вместе свело?

Мальчик-пай, рядом жиган и хулиган.

В нашей Твери нету таких даже среди пацанов дворовых.

Мальчик-пай, ты не грусти, ты не скучай.

Антону кажется, что ещё немного, и кто-нибудь обязательно выльет на него ведро с водой. Потому что поёт он, мягко сказать, не шибко хорошо. Скорее, отвратительно, ужасно, крикливо и бесталанно. Но поёт же, правда? Для тебя, Арсений, и только. 

Понты просадил я чуть позже, в делах узелки затянул, 

а наш арендодатель, Стасова рожа, домой к нам вдруг заглянул. 

Он как портретист на Трехсвятской твоим нас с тобой рисовал.

Давил, что ты станешь подстилкой кабацкой, и с чаем пол торта сожрал.

Он ещё раз провывает припев и затихает, когда Эд берёт последний аккорд. Оваций не следует, только кто-то из соседей сдавленно хихикает и уходит восвояси. Антону даже крикнуть «Олимпийский, я вас не слышу!» нельзя, потому что он и не в Олимпийском. Так, портит газон под окнами собственного дома с замёрзшим Выграновским по правое плечо. Тот шмыгает носом и возмущённо кряхтит, когда Арсений, не сказав ни слова, скрывается в комнате, закрывая окно. 

Антон всеми хорошими словами благодарит Эда за помощь, обещает подогнать пива и выпроваживает друга подальше от квартиры. Шастун уверен, что Арсений ему хоть что-нибудь скажет, не оставит без внимания Антонов подвиг. Всё-таки, он старался не зря. Дома оказывается в сто тысяч раз приятнее, чем на улице: вкусно пахнет чем-то апельсиновым и свет из кухни уютной полоской на полу проникает в коридор. Антон торопливо разувается, запихивает лёгкую куртку в шкаф и, забив на мытьё рук, шагает на кухню. Священную обитель всех сцен – приятных и не очень – в их квартире. 

Арсений стоит у окна, колупая пальцем подоконник и заслушиваясь гудением чайника. Тот у них уже недели две как сломан, поэтому не выключается сам по себе, продолжая кипеть даже после щелчка. Как, собственно, и сейчас, но Арсений упорно не обращает на это внимания – задумался, наверное. Антон сам выдёргивает провод из розетки и культурненько кашляет в кулак. Арсений тут же вздрагивает, окидывает Антона взглядом и перестаёт мучить подоконник. Теперь между ними нет даже звука дурацкого чайника – одна сплошная тишина и неловкость, непонятными флюидами исходящая от Арсения.

— Это было неожиданно, — начинает он, усаживаясь за стол. Голос тихий и неуверенный, но всё такой же красивый. — Но правда приятно, спасибо. 

Антон хочет зажмуриться или протереть глаза кулачками, словно ребёнок, потому что Арсений перед ним рдеет щеками. Совсем чуть-чуть, еле даже заметно, но смущается, от чего у Антона по лицу размазывается улыбка. Правда, сникает немного, когда Арсений поднимает на него свой серьёзный взгляд. 

— Я, наверное, должен извиниться, — Шастун усаживается напротив и складывает руки в замок. — Всё как-то слишком резко, гвоздики эти дурацкие...

— Нет, Шаст, это не ты... То есть, это я прощения просить должен. Наговорил тебе всяких глупостей, обидел сильно. Я знаю, что так нельзя оправдываться, но тогда правда просто психанул. Извини. 

Антон светло ему улыбается и прощает, конечно. Совсем не хочется, чтобы Арсений себя за что-то корил. Это, в общем-то, в прошлом, а Шастун привык жить настоящим. А в настоящем он сидит с Арсением за одним столом и просто разговаривает. Боже, даже звучит приятно. 

— Ну, а серенада наша тебе как?  

— Прикольно, — чуть хихикает Арсений. 

— Я рад. 

— Просто, — он устало прикрывает глаза и трёт пальцами переносицу. — Я пока не знаю. Или не готов. Или не совсем понимаю. Может, всё вместе. Прости, Тох, мне подумать надо. Обо всём вообще. 

Арсений встаёт из-за стола и быстро выбегает из кухни, бросив тихое «спокойной ночи». Ночь у Антона такой вряд ли будет, он даже не может точно сказать, заснёт ли сегодня вообще. Столько всего обдумать надо, проанализировать, наверное. Своё, чужое, пятое и десятое. Антон устал и расстроен, да. Он же человек – чуть-чуть быдловатый и не без странностей, но со своими чувствами, пусть и так похожими на цитаты про волков из вк. Ему тоже грустно, когда его кто-то отвергает. Ладно, не такое резкое слово. Когда кто-то хочет «подумать». Антон не торопит – пусть Арсений думает, сколько влезет. Пока у Шастуна в груди что-то тёплое в сторону этого чудика – он будет здесь, на этой кухне, смотреть, не мигая, на магнитики на холодосе. И ждать. Антона мама учила никогда не сдаваться, у его мамы красивые глаза, и слова тёплые она ему тоже говорила. Шастун к маме всегда прислушивается. И идёт к себе в комнату, так и не притронувшись к вскипевшему чайнику. 

Даже если лёд ещё не тронулся, оттепель всё равно уже на пороге. В конце концов, Арсений не сказал своё «нет». 

***

«Думает» Арсений, по мнению Антона, чересчур красноречиво. Почти с Шастуном не видится, запираясь у себя в комнате и перманентно возвращая ему шоколадки, которые Антон стабильно оставляет около арсеньевской двери. Выглядит Арсений при всём этом виновато, а иногда даже раздражённо, правда, Антон не совсем понимает: злятся на него, из-за него или вообще по левой причине. Хочется, конечно, верить в лучшее и не нагнетать, как советует Позов. Это с каждым днём всё сложнее, особенно учитывая то, что подкатов у Антона остаётся всё меньше и меньше.

Шастун за несколько дней Арсеньевых раздумий предпринимает всё, что только можно. Даже всё, что нельзя. Просыпается пораньше, чтобы приготовить Арсению яичницу, выложив поверх яиц сердечко из нарезной сосиски; отправляет ему в вк парочку постов из пацанских пабликов, потому что на другие Антон ещё не подписался; делает Арсению разного рода комплименты, стараясь высказать ему все слова о поповской красоте. Арсений почему-то не сильно оценивает комплимент его носу, который «бля, будто половину отхерачило, просто великолепно». Антон только хмыкает и жмёт на это плечами. Он даже пытается устроить им романтик, заставив всю квартиру, в его случае – коридор и кухню, потому что в комнату Арсения он не заходит, как и тот в его собственную – арома свечами. Немного дешманскими и из фикс прайса, но всё же свечами. Получается очень красиво, и Арсений, зайдя в квартиру даже улыбается уголками губ, стягивая кроссовки. Но потом (совсем не вовремя) загорается штора, и Арсений уже не улыбается, а орёт на Антона что есть мочи, пока тот заливает пожар водой из графина. Одним словом, какой-то хуёвый романтик получается, поэтому Арсений уходит, хлопнув входной дверью и оставив после себя звенящую тишину. И звенящие в оконной раме стёкла. 

Антон валяется на кровати и всё ещё чувствует запах жжённой ткани, который всё никак не хочет выветриваться из квартиры, несмотря на открытые настежь окна. Шастуну бы только на свидание Арсения позвать, чтобы тот согласился, а там уж в ход пойдёт всё Антоново очарование. При условии, что оно, конечно, имеется. Антон переворачивается на правый бок и продолжает думать: что же такого Арсению может понравиться? В теории – всё, что угодно. Он Арсения по факту и не знает совсем: только какие-то базовые вещи из совместного быта. Он мысленно входит в образ Ромео. Ну что, стихи ему, что ли, написать? 

«Арсений – ты, как пачка пельменей».

А дальше что?

«Тебя я вижу горячим, со сметаной и под чашечку чачи».

Антон картинно заламывает руки и предпочитает начать выть в подушку, потому что стихи, видимо, совсем не его. Пока Шастун думает, какие ещё варианты рифмы, кроме всем известного ответа, приходят ему в голову на слово «нет» – винегрет, обед, свет – где-то на другой части кровати начинает трезвонить телефон. Антон пододвигает старенький айфон поближе и почти открывает рот в изумлении, потому что звонит Арсений. Ему – Антону – в первом часу ночи, до сих пор не вернувшись домой. 

— Бонжур, мистер, — слышится из динамика голос Арсения, перебиваемый громкой музыкой. — А я тут, понимаешь, того этого. 

— Чего этого?

— Да неважно. Хотел сказать, что у меня всё заеби-и-ись, в полном абажуре. И даже без тебя! И без шторы. 

Почему Арсений ночью думает о нём, шторах и ажуре-абажуре, Антон совершенно точно не понимает. Но факт того, что тот пьяный, если не в стельку, то хотя бы в дрова – в принципе, очевиден как белый день. 

— Арс, ты вообще где?

— Всё, пока. И не звони мне больше.

Антон ощущает себя в том самом меме, где «ты же сам позвонил». Немного глуповато и неловко, но всё же чуть-чуть радостно. Арсений о нём думает! Антон почти готов побегать по квартире, раскинув руки, и только потом подумать, что бабочек из живота пора бы вытащить и прикинуть, что с этим горем луковым делать, пока оно не растеклось по барной стойке в каком-нибудь клубе. Только, интересно, в каком.

Снова неожиданно звонит телефон. И снова Арсений. 

— Гутен таг, Антошкинс, — слышится теперь уже незнакомый голос. 

— Кто говорит?

— Слон, ебать, — хихикает этот кто-то в трубку так же пьяно, как Арсений пару минут назад. — Это Серёжкинс.

Антон кивает, поздно вспоминая, что собеседник его не видит. Прокашливается, но сказать ничего не успевает, потому что Серёжкинс продолжает. 

— Тут твой этот, два часа мне про тебя в уши ссал, он один не доедет. Я, конечно, хороший друг, но у меня тут у другого друга днюха, как-то некультурно бросать, — говорит Серёжа, растягивая слова, поэтому трезвый Антон почти устаёт его слушать. — Щас я тебе геолокацию пришлю. Голубиной почтой. Как вы типа, понял?

Шастун слышит, как Серёжкинс начинает ухахатываться с собственной шутки в условные нули, потом в трубке начинается какая-то возня, кто-то – Арсений – пищит громкое «с-сука», и связь обрывается. Антон смотрит на айфон в руке немигающим взглядом так долго, что даже дёргается, когда приходит геолокация. Не голубиной почтой, правда, а в телеграм, но это тоже ничего. 

Из клуба домой возвращаются позже, чем Антон предполагал, потому что Арсений оказывается тем ещё гвоздём в кеде. С Антоном куда-то ехать он решительно не хочет, отбалтывается и пару раз заезжает рукой Шастуну по бедру, когда пытается вылезти из такси и пойти обратно в клуб за новой порцией текилы. Антон обещает, что дома у них тоже есть замечательная текила в виде тазика и минералочки, которые сильно пригодятся Арсению с утра. Тот, вроде как, чуть успокаивается, усаживается в убере и засыпает у Шастуна на плече сразу после того, как машина трогается. Водитель странно косится на них в зеркало, но отрицательно машет головой, когда Антон, явно не настроенный на разговор, грубовато советует мужику залупиться обратно. Возможно, он и выглядит чуть-чуть устрашающе в своей шапке-гондонке и кроссах абибас. На деле-то – божий одуван, под стать своим каштановым кудрям, которому приходится тащить Арсения – далеко не пушинку – на их третий этаж чуть ли не на себе. 

Утром Арсений выползает на кухню еле живым, а выглядит чуть лучше, чем Антон на первое января. У Арсения сушняк и головная боль, что видно сразу по его хмурому лицу и смазанным, почти лишённым обычной грации, движениям. Антон суёт ему в руки обещанную минералку и больше ничего не говорит, сочувствуя чужому похмелью. Арсений прикладывает холодную бутылку ко лбу и сам начинает диалог:

— Пиздец. 

— Согласен. 

Коротко, зато со вкусом, потому что ничего больше и не скажешь. Вот тебе и романтический вечер, Антон Шастун.

— Я сильно опозорился? 

— Не особо. Но заблевал нам ванну. 

— Я опозорился, — Арсений вымученно стонет и усаживается за стол. Выглядеть он начинает ещё хуже, чем ранее, будто с каждой секундой никнет всё сильнее. — И что там... Сейчас?

— Ничего, я отмыл ещё ночью. 

Антон арсеньевских хождений по мукам не особо понимает и разделяет. Ну, наебенился, с кем не бывает? Знал бы Арсений, что сам Антон по пьяни творил, так выгнал бы его из квартиры сразу же без суда и следствия. А тут – всего лишь ванна. И столько горя впридачу.

— Арсений, ну ты же человек живой, а не робот-хуёбот какой-нибудь. Не загоняйся ты, что я, не видел бухих мужиков ни разу?

Арсений в ответ хмыкает и наконец пьёт минералку. А потом тихо благодарит с такой необъяснимой нежностью, что Антону в голову снова ударяет симпатия, превращая его в расплывшуюся лужу. Шастун собирается по кусочкам, словно конструктор, и всё же осмеливается спросить: 

— Может, тогда на свиданку?

— Боже, Антоха, ты невыносим. 

***

Если бы месяц назад кто-то сказал Арсению, что он с грохотом упадёт в ушастого, длинного, лохмато-кудрявого и зеленоглазого милашку-гопника, он – в лучших традициях – покрутил бы пальцем у виска и выслал придурка со своей территории. И вот сейчас он идёт с ним на свидание. Не с придурком, конечно, а с гопником. 

— И куда мы? — Арсений семенит за Шастуном, уверенно ступающим по промозглой улице. Ноябрь совсем не радует хорошей погодой, но сегодня хотя бы дождь перестаёт противно моросить. Всё остальное остаётся серым и неприветливым, кроме Антона, который светится так, что хочется выключить солнце и поставить на его место Шастуна.

Куда потом девать огромную звезду, Арсений не знает, но вот Антон со своей задачей справится идеально. 

Может, и не стоило так долго сомневаться? Арсений ведь не сука какая-нибудь, которой в прикол бедного мальчика помучить подольше. Он сам тот ещё бедный мальчик, которому в отношениях не везёт уже три года и три месяца. И Арсений, между прочим, не гонит – он реально считал. Естественно, когда на пороге его безлюбовной жизни появляется нечто, похожее на бурю – такое же подвижное и резкое – Арсений начинает бояться. Не Антона даже, а себя. Собственных чувств, которые начинают шевелиться в груди и просить, умолять, выклянчивать подольше посмотреть на чужие красивые пальцы. Наверное даже музыкальные, совсем не такие, какими надо держать «розочку» из бутылки и пиздить школьников за гаражами. И это при общей Арсеньевой холодности ко всем, кто в его круге общения не последние две тысячи лет.

Что там Арсений придумывал одинокими ночами про будущего ухажёра? Фразу «ты мне понравился сразу»? Как бы не так. Сразу, но не полностью. Сразу, но со скрежетом. Антон и его антиманерные выходки, Антон и его разбросанные носки, Антон и чересчур громкий смех над тупыми видосами в ютубе. Антон-Антон-Антон, вытесняющий из жизни Арсения всё, кроме учёбы и работы. Потому что когда вы живёте вместе – по-другому просто не получается. И только потом, пройдя все стадии принятия вот такого Антона, все свои заморочки, Арсений понимает, что Шастун не так прост, каким кажется на первый взгляд. А когда тот ещё и ухаживать за Арсением начинает, пусть немного странно и неловко, он понимает, что никаких школьников за гаражами Антон точно не бьёт. Он добрый и мягкий, как пушистый кот, весёлый даже и простой. Арсений, по правде, особо не понимает, как такого Антона занесло в подобные дальние дали. Шастун с его серенадами и завтраками вряд ли на нарах закончит. Но даже если так, Арсений подумает над тем, чтобы таскать ему передачки. 

— За шавой, конечно, — с воодушевлением сообщает Антон. — Блин, или ты не любишь? Давай тогда перетрём, решим вместе, чё похавать.

— Нет, всё хорошо, я за, — Арсений умиляется чужой заботе, поправляя огромный красный шарф. Антон рядом идёт с совсем голой шеей, поэтому Арсений даже начинает переживать, как бы не надуло. Всё-таки его звание не-тревожного-сырка уже можно выбрасывать в мусор. 

— Тебе, кстати, к еблу, — Шастун кивает на шарф. — То есть, к лицу. Блин, прости, я то нормально разговариваю, то как долбоёб какой-то. Я ж стараюсь переучиться типа. 

— Зачем?

Арсений действительно задумывается: а зачем? Он Антона не хочет обидеть ни в коем разе, он вообще прекрасен, даже со всеми этими своими словечками. И уникален. Потому что в самом Антоне есть какой-то свой шарм, как бы странно это не звучало по отношению, прости, Антон, к гопнику. Или офнику с района – Арсению это особо не важно. 

— Ну, ради тебя, наверное. 

— Шаст, — Арсений хватает его за рукав куртки и уводит на детскую площадку, мимо которой они идут. Детей здесь нет, да и в принципе безлюдно, что Арсению сильно нравится. — Нельзя менять себя ради кого-то. Это неправильно, понимаешь? Ты – это ты, в этом вся соль. А ради меня уж точно ничего подобного не делай, ладно? Ты мне нравишься таким, какой есть. 

Ну вот, он это сказал. 

Антон сияет яркой улыбкой и впервые Арсения обнимает. Тот почти млеет, потому что тепло. Очень-очень тепло, как какао зимним вечером в детстве. Арсений утыкается Антону в шею, медленно вдыхает запах не очень дорогого парфюма и просто стоит, сомкнув руки у Шастуна за спиной. Потом из-за угла показывается какая-то бабулька, и они сбегают, тихо хихикая, чтобы не отсвечивать. 

Антон выпрашивает у дяди Ашота из местной шаурмичной неплохой скидос на две в сырном лаваше. Шава тёплая и греет руки всю дорогу, пока они идут обратно к детской площадке, где по-прежнему насчитывается ноль детей и всего один голубь, шастающий у качелей. Забираются в маленький детский домик под горкой, куда у Антона еле-еле вмещаются длиннющие ноги.

Арсений, отпуская все свои принципы, с набитым ртом рассказывает Антону, что учится в театральном и подрабатывает на фрилансе. Выкладывает самые тупые школьные и университетские истории, палит Серёжкинса в его увлечении собирать фигурки лошадок из «свит боксов» для девочек. Антон только тихо хихикает, кивает участливо и задаёт наводящие вопросы. Уже даже почти не волнуется, чему Арсений искренне рад.

— Ёбанный сырник, — ругается Шастун, когда соус из заканчивающейся шаурмы течёт у него по рукам, а дальше – уже в целлофановый пакет. Он запихивает оставшийся кусок в рот и безуспешно пытается найти, чем можно вытереть руки. У Арсения сердце кровью обливается при виде красивущих Антоновых рук, запачканных этой адской смесью. Он достаёт из глубокого кармана влажные салфетки, не то что дядя Ашот, который их зажмотил, и отдаёт Антону. Тот с радостью принимает дары и начинает старательно вытирать руки. 

Арсений в это время, конечно же, уплывает в свои мечты о разного рода непристойностях, поэтому не замечает даже следующей Антоновой реплики. 

— Надо было пасту покупать. 

— Что?

— Говорю, были бы сейчас как те собаки из мультика. 

Арсений вдруг совершенно не понимает, почему отсутствие жалкой макаронины мешает им целоваться. 

И подаётся вперёд, неловко сталкиваясь с Антоном носами. 

***

Антон в костюме выглядит необычно. Или как плазменный телевизор в старой бабушкиной избушке в Хуево-Кукуево. Антон в костюме выглядит сексуально, а по мнению Арсения, самым красивым мужиком этой планеты. 

— Бля, я как министр Самарской области, — Шастун поправляет рукава чуть нервным движением. Не хватает ещё какой-нибудь цепочки на шею и, может быть, массивных колец, чтобы Арсений умер прямо на месте от разрыва сердца. 

— Ты хорош, дядя, — Арсений подходит вплотную, чтобы поправить съехавший воротничок. — Прям жених. 

Даром, что они реально на свадьбу идут. Как бы этот ёбарь-террорист не затмил дядю Виталика. Ну, маминого мужа, то есть. В самом скором будущем. Антон многозначительно Арсению подмигивает и плюхается на его старую кровать. У Арсения аж сердце заходится: помнёт ведь штаны! 

Шастун от Арсовой комнаты вообще в восторге, если не в щенячьем, то в обычном – человеческом. Как только они переходят порог омской квартиры, Антон от всяких альбомчиков-рамочек так и не отлипает, разглядывая детские фотки и хихикая в кулак со смешных арсеньевских физиономий. 

— Волнуешься? — подаёт голос Антон. 

Арсений вздыхает и усаживается рядом, не выпуская из рук утюг, которым до этого гладил собственную рубашку. Вообще-то да, очень волнуется. Не за себя, конечно, но за маму. И как только так быстро пролетели эти шесть месяцев подготовки?

— Относительно.

— Хуйсосительно. 

— Антон, — Арсений в шутку грозит ему утюгом. — У меня мама замуж выходит. 

— Да я же не ей предлагаю, — Антон запинается и тут же измученно стонет. — Фе, вечно ты всё опошлишь!

— Про хуи не я начал.

— В другие дни тебе нравилось. 

Антон прав – нравилось. Да и сейчас нравится, но всё же такой день! Какой такой, Арсений, правда, не знает. В конце концов, мама и Виталик друг друга любят, так и чего нервные клетки зазря уничтожать. 

— Вообще-то, это я должен волноваться, вдруг твоя родня выпнет меня с торжества за плохие манеры? — Антон забирает у Арсения утюг и, убрав его на гладильную доску, возвращается обратно.

— Ну, там точно будут конкурсы какие-нибудь, будем надеяться, что про пятки и район, — Арсений поправляет Антону кудри, чтобы поменьше топорщились. — Тогда точно всех очаруешь.

— Как тебя?

— Как меня. 

— Хорошо, — Антон притягивает его к себе и целует в макушку.

Конечно, хорошо. И на свадьбе будет, и на районе, который Антон уж точно не потеряет, не подняв пятки. И в их съёмной квартире в далёкой Москве, где холодильник всё ещё тарахтит, как старый Эдов жигуль. И, конечно, у них двоих. У Антона и Арсения. Куда же без этого?

— В ресторане будет пиво?

— Ты невыносим.