Чонгук всё делает медленно, хотя окончательного решения относительно их отношений или, лучше сказать, взаимоотношений с Чимином ещё не принял. Но у него есть ощущение. Конечно, не то же самое, что у Иисуса на Тайной вечере или у его мамы на суде по лишению прав. Но, стоит признать, что всё когда-то происходит в последний раз. Родитель в последний раз читает ребёнку на ночь, звенит последний звонок с урока, последний раз сжимается сердце. И вопреки общему мнению человек всегда это чувствует, будто переполненный стакан внезапно становится пустым. Больше нет отягощающих мыслей, сомнений или страхов, мы делаем одно действие за другим, и постепенно события уходят на полку с воспоминаниями. 

Чонгук дожидается, пока дыхание Чимина успокоится, станет глубже и размереннее. Он медленно встаёт с кровати и идёт к стулу, где висит чистое полотенце. Странные чувства, когда ты ещё не покинул дом, но у тебя уже нет шанса лечь обратно и оставить всё как есть. Потому что Чон принципиальный и ему нужно разбираться с тем, что он не понимает. Вода не приводит его в себя, видимо, ожидания на её счёт слишком завышены. Он не чувствует капли, стекающие по лицу, но знает, что хнычет. Тихо и совсем беспомощно. Смотря на красивый кафель, Чонгук, наконец понимает, что уже две недели живёт в совершенно чужом доме, где всё это время пытается угодить Паку и вместе с тем не потерять себя. Он же обещал Юнги не откусывать больше, чем сможет проглотить. Боль тонкой паутинкой накрывает тело, повторяя рисунок стекающих капель, обнимает в кокон, где кричать о чувствах и эмоциях бесполезно. Звук так и останется внутри, ещё и оглушит создателя. 

Чон хочет, чтобы его обнимали и прижимали к себе, но боится просить человека, который несколько раз видел его абсолютно голым. Да, секс — занятие приятное, но ему хочется другой формы близости. Опять же, есть теория, что крепко обнимаем мы только близких людей, потому что анатомически в этот момент наши сердца касаются друг друга. Очень красивое описание банального действия и почти правдивое, если бы не люди разного роста. Чон опускает голову и вспоминает цепкий взгляд Пака, достающий максимум до груди. Они с Чимином определенного разного роста, но речь идёт не о цифрах в медкарте. Паку чуждо ощущение, когда объятия и теплота другого человека могут всё исправить, даже если всего на несколько минут. Но это будут самые спокойные и счастливые минуты. 

Чимин принципиально не берёт тепло, которое предлагает ему дядя, он не берёт тепло самого Чонгука, а в ответ на теплоту Хосока и вовсе злится. Потому что сам он — холодный и маленький, как снежинка, чью красоту не портит способность заморозить. Он не перерастает боль, не учится с ней жить, а выбирает её, как инструмент для создания счастья, и в системе ценностей Чона такое решение расположено в столбике «неправильно». Ему легче, когда остальным плохо, потому что в этот момент ему лучше, чем обычно. Он не даёт друзьям выплакаться, не любит говорить о сложных ситуациях, ведь после слёз и разговоров, пусть их будет миллион однотипных, но наступает тишина. Боль перестаёт терзать душу и впервые оставляет тебя наедине с мыслями, от которых негде спрятаться. И всё, что тебе нужно после этого, — рутина, самая банальная, но безумно комфортная. И как хорошему другу, тебе захочется помочь друзьям разобраться с их проблемами. Вот только не все могут или хотят их отпустить. 

Психика Пака не разрушается под тяжестью багажа переживаний, пусть они не находят выхода через слёзы, крики или разговоры. Но он берёт свою безусловную красоту и начитанность и продевает в ушко острой иглы самые тёмный сгустки души, куда никого не подпускает. Умелыми подталкиваниями и намёками человек, как Каролина, попадает в искусственно созданную зону красивой и интересной жизни, что мешает ему понять, что стоит лишь переступить порог и правила игры поменяются. Теперь значение имеет лишь «материал», из которого можно вылепить себе подобного или использовать в качестве развлечения. То есть Чонгука, как «Чонгука» для него просто не существует. Но как мы помним, бесконечно играть в игры невозможно. Приходится или окончательно лишаться глаз или насильно их распахивать, смахивая розовые очки с переносицы.

Чимин тот человек, который улыбается, вспоминая, что пришлось пережить людям из-за него. И сейчас, плача в ванной, так, чтобы никто не услышал, Чонгук понимает, что не отказался бы от опыта таких отношений, вернее, не отказался бы от такого опыта с Паком, но никогда бы не проявил инициативу, чтобы начать их. Есть что-то по-модному токсичное в том, как человек отказывается тебе сочувствовать и предлагает в одночасье забыть обо всех невзгодах. Может, подобное подходит детишкам, чья задница блестит от слюны или из неё торчит серебряная ложка. Чону же тепла и так не много досталось, и уж тем более он никогда не смог бы сказать бабушке: «Хватит меня так сильно любить. Сколько можно?». У них с Сохи намного больше общего, чем кажется на первый взгляд.

Стыдно признаваться вслух, но в детстве Чонгук часто закрывал глаза и представлял бабушкины пальцы, гладящие его запястья, сухие поцелуи на разодранных после падения с велосипеда ладонях, слабое объятие перед сном. Когда ссадины на коленях щипали, а она в этот момент уходила в магазин, он любил лежать на ковре в её комнате. Потому что мять одеяло на кровати ему строго настрого запрещалось, как и без спроса пить таблетки, как и долго слушать музыку в наушниках, как и общаться с ребятами без шлема на велосипеде, как и спрашивать про родителей. Ему не запрещалось только любить её, как самый яркий луч света в окне. Вот только от ссадин подобная терапия не помогала. 

Зимой ему всегда было холоднее, чем остальным, и дело не в слоях одежды. Теперь же выпрашивать тепло среди взрослых — жалкое зрелище, ещё бесполезное занятие. Жарко в итоге станет только от волны стыда. Может, поэтому в современном мире столько различной музыки, она прячет нашу жажду общения, прикосновений и объятий, заменяет нам психолога, а иногда даже отца и мать. Фрейд бы удивился, если бы узнал, что сегодня всё решают наушники. 

Вода мешается со слезами и утекает в слив, исчезает среди грязи труб и пучков волос. Представляете, насколько несчастные микробы живут там, учитывая, сколько людей плачет в ванной. Чонгук не убирает липнущие к глазам розовые пряди и не пытается соскрести пятно спермы с живота. Всё прячущееся эти дни уродство кажется таким родным. Впервые Чон надевает собственную одежду с радостью и облегчением, не чувствуя никакого стыда и не боясь подвергнуться критике. Ткань липнет к влажному телу, как вторая кожа. И Чонгук снова чувствует себя так, как не чувствовал очень давно. Собой. Тем самым ботаником из университета, старающимся быть идеальным внуком и найти друзей. Ведь все красочные вещи, тусовки, броские макияжи далеки от его естественного поведения и видения, как должна проходить молодость. Считайте его психом, но постоянный отдых и веселье может утомлять похуже работы. Особенно, если ты с детства не умеешь веселиться.

Мокрой ладонью он стирает лёгкую испарину с зеркала. В отражении его встречает лицо человека, от которого бабушка бы посоветовала держаться подальше. Прыщи из-за несбалансированного питания и пьянок рассыпались по молодой подтянутой коже, под глазами нарисовались фиолетовые следы от недосыпа, а в глазах налились слёзы, причин для которых слишком много, чтобы уместиться в семидесяти пяти километрах нервов. Как же оказывается много можно чувствовать и не иметь возможности говорить, когда тебя всё время окружают люди. Тёмно-карие глаза всё такие же круглые и совсем не соблазнительные без макияжа. Чон слабо дёргает уголками губ вверх и понимает, что одна вещь непоправимо изменилась. Теперь улыбка не такая открытая и яркая, в ней будто больше нет того безусловного доверия, как у собаки к хозяину. 

Он как мышка преодолевает небольшое пространство коридора, чтобы скорее оказаться у выхода и вдоволь наплакаться за дверью. В этом доме нет места слезам и уродству, только веселью и красоте. 

- Уходишь? - Суюнг медленно спускается по лестнице, подсвечивая ступеньки фонариком телефона. Пока Чонгук надевает обувь и последний раз стучит по карманам, чтобы с горечью понять, что возвращаться по нужде не придётся. 

- Простите, не хотел Вас разбудить, - он почтительно кланяется, настолько низко, насколько хочет поблагодарить за все те ласковые и добрые мелочи, которые получил здесь. 

Бабушка тоже гладит и стирает ему вещи, готовит и убирает в комнате, но он её внук. Вряд-ли она была бы столь же щедра, к примеру, с друзьями или любовниками Чона. 

- Да брось. Это меньшее, что я мог для тебя сделать. 

Пусть Суюнг не врач, а фармацевт, но его губы изгибаются в той самой знакомой всем по сериалам, а иногда по жизни улыбке. В ней намного больше слов, чем в самих звуках, вылетающих из горла с горечью и холодным профессионализмом. Простите, мы сделали всё, что смогли. Но Чонгук не мёртв, ему больно, будто при операции не подействовала анестезия, он всё слышит и понимает, но сделать ничего не может. 

- Ну, я ведь не особенный, - они обмениваются понимающими улыбками, словно только так можно обозначить, что они имеют в виду, и не раскрыть происходящее. Щёки Чона побаливают от нежелания отдавать последние крупицы радости. 

Их тёмные силуэты сплетаются в ореоле света, исходящие от небольшого фонарика, пока молчание заботливо окутывает тело, ловко проскальзывая между просветами дорогой мебели. Все предметы красиво вдыхают в комнату жизнь, которой лишены её обитатели. Чонгук чувствует, как слёзы снова собираются в уголках глаз, долгожданная пустота ещё не скоро найдёт вход в его рутину, а сердце жадно забирает кровь, из-за чего кожа светлеет на глазах, но Чон продолжает стоять. Наверное, такое и называется держать себя в руках. По крайней мере, он не чувствует себя нелепо в своей одежде, среди роскоши из дерева и свежего аромата лосьона для бритья. 

- Мне, пожалуй, пора, - уголки губ истерично дёргаются вверх, а пальцы обхватывают ручку двери.

Суюнг глубоко вздыхает. Чонгук не делает ни шага за порог. 

- Ты не спрашивал, почему? 

Вязкая слюна медленно тащится по горлу вниз, как растягивающаяся от асфальта жвачка.

- Спрашивал. 

Он действительно долго не мог понять, почему же в тот вечер Чимин обратил на него внимание, да ещё и ушёл от компании знакомых. Низкая самооценка Чонгука никак не могла спокойно переварить наличие чужой заинтересованности без причины, будто в этом изначально есть что-то противоестественное. И, как выяснилось, не зря. Это не тот разговор, который люди заводят после секса. Но давайте на чистоту, не о любви же им разговаривать. Да и все разговоры после секса попросту нелепы. Но именно он дал Чонгуку толчок собраться с мыслями и пойти в душ, чтобы дальше, не оглядываясь, покинуть дом. Если бы дело было во внешности, в характере, в цвете глаз или умении говорить, он бы никогда не ушёл, но дело было в другом.

- И что он ответил? - Суюнг с нетерпением облизывает губы и чуть сжимает пальцами телефон. 

- Сказал, что обратил внимание, потому что мне было грустно.

- И всё? 

Будто этого должно быть недостаточно, учитывая, что у Чимина явно нет синдрома спасателя. Хотя, наверное, ожидаешь большего, когда то и дело видишь, как парни покидают твой дом в темноте и слезах. 

- Он сказал, грусть нельзя скрыть, когда думаешь, что никому не нужен, - отчего-то с улыбкой говорит Чон, - а я ведь правда пытался это скрыть. 

Никто не ищет любовь по слабости, по слабости ищут жертву. Её высматривают по кровавому следу или болезненному виду, а затем тихо подбираются, чтобы незаметно отрезать все пути отступления. Тупик. Чонгук не хочет клеймить Чимина охотником, но он искал людей, чтобы чувствовать себя лучше, а не вариться в их и своей боли, только потому что они не умеют жить по-другому. По меньшей мере, это нечестно по отношению к его психике. Безусловно, с людьми нужно быть и в горе и в радости, но только, когда они проживают это, а не прячутся за весельем остального мира. Некая игра в «Among us» с депрессией. 

- Сейчас я не вижу этого, а ты и не скрываешь. Значит, что-то эта жизнь делает с нами правильно, - Суюнг протягивает ему раскрытую ладонь для рукопожатия. 

И Чонгук понимает, что надо сделать последний рывок и перед уходом источать свет, а не выключать его. Он крепко обхватывает мягкую ладонь уродливыми пальцами левой руки и вымученно, но искренне улыбается. Ему хочется выразить благодарность за всегда чистое полотенце, вкусные завтраки, заботу, которую не нужно выпрашивать. Столько слов и эмоций, что ему попросту нечего сказать. Поэтому маленькая слезинка срывается с ресниц и катится по щеке.

- Это будет долгая ночь, Чонгук. Но обещаю, что станет легче. 

На этом они прощаются. Дверь за его спиной мягко и без намёка закрывается, но Чон понимает, что больше он не представляет для Чимина и его дяди никакого интереса. Ночная прохлада хлёстко бьёт по мокрому следу на щеке и насильно срывает ещё несколько солёных капель с ресниц. Грудь сдавливает, и даже обилие свежего вечернего воздуха не даёт сделать полноценный вздох. Шаг. Ещё шаг. Ноги медленно уводят его от нежелательной боли. Он бы перешёл на бег, но дорога расплывается из-за пелены слёз, как морская пена заворачивается в волну. Редкие прохожие обращают непозволительно много внимания на тихие всхлипы и шмыганья носом. Стоит сказать, что держится он молодцом, даже умудряется здороваться с соседями, хотя голос дрожит, не переставая, а ком в горле превращает слова в неразборчивый гнусавый набор звуков. 

Люди шага не сбавляют, лишь поднимают взгляд, а, возможно, даже оборачиваются, но Чонгук не может знать этого наверняка. Его зрачки приклеены к асфальту, чтобы сконцентрироваться и отвлечься от мерзкой пластинки мыслей в голове, ведь делает больно не сама ситуация, а её осознание. Несколько раз он пытается ускориться, чтобы как можно меньше смущаться собственного разбитого состояния, но безуспешно. Волна безысходности мочит щиколотки, солью залезает в ранки от острых камней, но разрыдаться вдрызг никак не получается. Слёзы или стоят пеленой или мучительно медленно скатываются по щекам. Будто для истерики нужна причина повесомее, чем осознание, что чего-то в этой жизни невозможно получить, сколько не старайся. 

Красивые улочки с прекрасными цветами и зеленью больше не привлекают внимание, но в каждом коричневом пятне земли он видит светло-коричневую радужку Пака. У него нет времени вглядываться, но это и не требуется, он знает, что не увидит там своего отражения. И, пожалуй, от этого больнее всего.

Чонгук проворачивает турникет и входит в душное помещение метро. Теперь даже воздух не помогает ему размеренно дышать, как учил Юнги. Боже, Юнги, он так перед ним виноват. Хватит. Почему мысли не прекращаются? Лицо Чона, как красный свет светофора, сигнализирует «Стоп». Пожалуйста, стоп. Хватит. Почему жизнь не может остановиться хотя бы на минуту, чтобы все уставшие и расстроенные люди наконец выдохнули? Ведь всем нам нужен не отдых на море и не перерыв от работы, даже не перекур, нам нужна остановка, чтобы забиться в угол и тихо пострадать. Представляете, как было бы хорошо хоть раз выдохнуть до конца, так чтобы грудная клетка больше не сдавливалась при выходе на улицу и общении с людьми? Вот и остальной мир не представляет. 

Поезд медленно ползёт по рельсам, слегка раскачиваясь. Чонгук выбирает место у окна посередине, чтобы не оказаться у поручня прямо под чьим-то любопытным взглядом. Локоть больше не болит, только слабая вспышка воспоминания появляется в мозгу, но, к сожалению, Чон не придаёт этому никакого значения. В мутном окне напротив его отражение выглядит смазанным, какой-то мужчина закрывает его наполовину лысиной. Таким его и запомнит Чимин. Половинчатым и неинтересным. 

Когда мы трогаем друг друга, обнимаем и целуем, то, безусловно разделяем с другим человеком важный момент. Мы отдаём ему частичку своего тепла, которого у нас в избытке или же, наоборот, не хватает. Но когда смотрим в глаза и видим отражение себя, то как будто забираемся внутрь. Не под рёбра и не в самое сердце, а туда, где человек вспоминает нас в тяжёлые дни, где обдумывает наши слова, где греет или рвёт в клочья воспоминания, где по памяти дрочит на нашу внешность. Перечислять можно бесконечно, но и так понятно, что когда ты в голове, ты там навсегда. А когда в сердце, то будь добр съехать, как только кончится всепоглощающая любовь. 

Слёзы дождиком капают из глаз, падая на джинсы, всё ещё не истерика, но уже не отрицание проблемы. Чон даже не может посмотреть на время, оттого маскирует всхлипы за насморком и робко обращается к рядом сидящей женщине. Она не бросает на него снисходительного взгляда и даже подсаживается ближе, чтобы разобрать слова. Странно, но когда он просил о чём-либо с улыбкой, люди предпочитали игнор или грубые крики о нарушении личного пространства. 

- Полдвенадцатого, - её голос спокойный, а сама фигура настолько тучная, что болезненные взгляды Чонгука разбиваются об неё, как о волнорез. Пухлыми пальцами она роется в сумке и, достав сухую салфетку, подаёт её всё с той же незаинтересованностью. 

- Спасибо, - он сам не знает, почему шепчет, будто доброта в такой момент кажется ему совсем неприемлемой. 

Наивная душа, бабушка ведь учила, что люди отвечают добром на добро. Но, оказывается, в жизни ты получаешь намного больше добра, если плачешь и унижаешься. Метро до этого всегда казалось ему холодным и отчужденным местом, где люди чересчур озлоблены, чтобы просто улыбнуться или хотя бы пожать плечами в ответ. На самом деле, людям проще посочувствовать тем, кто так же несчастлив или болен, кто плачет, потому что их никогда не полюбят так, как Ахилл Патрокла, ну или как Нейт Мэдди (при описании любви всё всегда зависит от предпочтений). Ничтожно мало людей порадуются за вас или вместе с вами, потому что, честно говоря, многие считают, что заслужили то самое неуловимое счастье больше вас. 

Чонгук сжимает салфетку между пальцев, но слёзы не стирает, не прячась и неуверенно наслаждаясь моментом всеобщей жалости. Люди наконец смотрят на него как на своего, пусть это не то, чего он добивался изначально, но сейчас ему приходится выбирать между пустотой и таким обществом. И он выбирает, запрокидывая голову назад, продолжает шмыгать носом и показывать всему вагону красные глаза с подрагивающими мокрыми ресницами. 

Когда из динамика шипяще вылетает знакомое название станции, он колеблется ровно до тех пор, пока двери почти не захлопываются перед носом, но Чон успевает выскочить на платформу. Женщина с салфетками пропадает в туннеле, и Чонгук даже не может вспомнить, как выглядело её лицо. Он торопиться быстрее покинуть помещение, насквозь пропитавшееся усталостью и безнадёгой похлеще, чем царит у него в душе. 

Знакомая непривлекательность улиц и темнота обступают его со всех сторон, завлекая в привычное отчаяние и отстранённость. Будто главному герою боевика возвращают утраченные силы. Теперь он может и дальше идти к намеченной цели. Неуверенность не съедает Чонгука изнутри, ведь он не знает, чего хочет, а значит точно получит много ненужного. Мысли и эмоции сейчас больше напоминают оголенные провода, которые то и дело сталкиваются с друг другом. Нужно было ехать домой и искать там успокоение, сладко заснуть в постели с запахом лаванды в комнате, послушать бабушкины обеспокоенные вопли. Но вместо этого он чуть ли не строевым шагом идёт к забегаловке, где совсем недавно таскал тяжёлые подносы и мечтал, чтобы неадекватных людей стало меньше. И вот оно...

Парковка. Пустая.

Тэхён — мёртв. Теперь окончательно. Он больше никогда тут не появится, а Чонгуку сейчас не справиться с этой мыслью без идиотских решений. Помните, что судьба бывает к нам благосклонна очень редко? Да, а ещё очень подло. Именно в этот вечер дверь кафе открывается с привычным мерзким звоном колокольчика, и менеджер появляется на пороге. Сердце Чона бешено стучит о грудную клетку и пропускает удар в тот момент, когда мужчина замечает его. Он недолго рассматривает силуэт в полумраке, а затем, узнав, окликает мерзким, злобным тоном. 

- Эй, ты — уволен! Можешь идти, откуда пришёл. 

И вот, наконец, Танос собирается щёлкнуть, Тони Старк жертвует собой, все плачут, и наступает тот самый подходящий момент. На сцене появляется её Величество и редкий гость — Истерика. Всхлип раздирает горло, а мелкие капли слёз сливаются в ручьи. И ноги наливаются свинцом, что асфальт трещит под каждым шагом, а гулкое прикосновение подошвы к покрытию парковки раздаётся эхом в ушах. Трудно понять, но есть вещи, помимо работы. Наверное, взрослые люди об этом не думают, а стоило бы. Потому что Чонгук здесь не из-за сраных увольнительных и уж тем более не из-за жалкой должности, которую помог ему найти Тэ. 

- Ты, блять, даже не поздоровался, - мурашки бегут по спине, когда Чон слышит исходящий из его горла зловещий тон

Пластины ногтей упираются во внутреннюю сторону ладони, Чонгук делает последний шаг в направлении мужчины и, когда остаётся совсем немного пространства... Кожа на костяшках болезненно стирается о небритую щёку, а место соприкосновения вспыхивает пожаром. Эффективнее теплоты от любви может быть только пламя жестокости. И Чон может понять тех ублюдков, которые ударили его на тусовке у Хосока. Оказывается, так приятно выпускать боль на других людей, особенно, когда они кажутся тебе виноватыми в том, что исправить никому не подвластно. 

- Ночь такая замечательная, а ты даже не поздоровался, - пара капель слюны, как у бешенной собаки, срывается с губ, пропадая в темноте. 

Кровь стучит в висках, пока адреналин проносится по венам скоростным поездом страха, боли и возмездия. Второй рукой Чонгук, как кот когтями, вцепляется в жёлтую футболку менеджера. Ткань жалобно трещит, но сил, чтобы сдвинуть эту тушу с места ближе к себе не хватает. Злость сжигает кости и мышцы вместе с усталостью, когда второй удар приходится на ту же щёку. Как горячо и как больно. На обвиснувшем лице, словно поле маленьких розочек, расцветают капли крови. Кожа уроддиво надувается вокруг, как при укусе пчелы. Менеджер, как пойманная жертва бойцовской собаки, извивается в хватке в попытке отскочить в сторону. Тяжёлые вздохи срываются с изогнувшихся в муке губ, а руки хаотично болтаются в воздухе, чтобы хоть случайно зацепить Чона. 

- Тварь! - вопит мужчина от бессилия, брызжа слюной и потом.

Только сейчас Чонгук обращает внимание на, пусть и тусклый, но луч фонаря, что ещё совсем недавно не горел вообще и вынуждал Тэхёна включать фары. Жаль, что он не дожил, чтобы увидеть как тёмно-карие глаза менеджера оказываются яркими и налитыми слезами. А как в них постепенно проскальзывает истинное нутро мрази, смотреть одно загляденье. 

Чон отвлекается всего на секунду, рассматривая чёрный зрачок и вспоминая хитрый прищур хёна. Он будто ухмыляется на всё происходящее. И когда слабая улыбка трогает губы Чонгука, здоровый кулак прилетает всё в ту же, блять, скулу. Удивительно, но в этот раз ему удается устоять на ногах, словно жизнь нарочно готовит лёгкими ударами к схваткам посерьёзнее. 

- На-а, сука! - с безудержным удовольствием вырывается, и Чон теперь знает, о чём предпочёл бы забыть. Как звучит голос этого пидора во время оргазма, если ему вообще кто-то даёт.

Слова сталкиваются с маленькой трагедией в голове Чонгука и с глухим стуком отлетают в пустоту, потому что в следующую секунду перед глазами мелькает разбитый кулак. И брызжущая внутри рта кровь из прикушенной щеки его совсем не беспокоит, как и усилившийся поток слёз. Уродство пускает корни в самую душу, когда к соплям прибавляется кровавая слюна. Никогда человек, который принимает всё близко к сердцу и умеет чувствовать, не сможет остаться красивым, когда ему больно. Но Чонгук наслаждается моментом. Тэхён мёртв, и ему наконец больно в той степени, в которой позволяет его эмоциональный диапазон. 

Тело Чона вырывается из темноты и пустоты, в которую его проводил Чимин. Чёрное слизкое безразличие не хочет отпускать и крепко держит его за лицо, хотя, возможно, это просто от боли сводит скулы, когда менеджер бьёт в другую щёку, а сам получает слабые трепыхания за футболку. Фонарь освещает две маленькие тени, борющиеся за жизнь, которой больше нет, за боль человека, которому уже не помочь. 

- Да что, блять, с тобой?! - как резанная свинья визжит менеджер, пока они пытаются прийти в себя и отдышаться.  

Маленькие капли крови украшают поверхность асфальта, оставляя чудаковатый рисунок. Чонгук видит в нём знакомый силуэт неровных стрелок.

- Мне нужна причина, чтобы быть мудаком? - он плачет так искренне и по-детски и улыбается так безумно и кроваво. - Помнится, тебе она была ни к чему. 

- Ждёшь извинений? - мужчина кривит губы в отвратительной усмешке, прежде чем сплюнуть пожелтевшую от постоянного курения слюну ему под ноги. - Вот тебе. 

Чонгук представляет себе, что дальнейшие события придётся записать в блокнот, и не может подобрать слов. Его тело бросается вперёд, как голодный зверь на охоте, сердце гулко стучит в груди, а в голове нет ничего, кроме циркулирующей от нерва к нерву злости. Ему хочется верить, что он отстаивает честь и достоинство Тэхёна, а даже если и нет, то выходит всё равно скверно. Мужчина ловко подхватывает его стройное тело и бросает на асфальт. 

Бля-я-ять.

Твёрдость приветственно, но негостеприимно ударяет кости, а через секунду лёгкие, отчего дыхание переходит в слабый хрип на фоне дрожи из-за плача. Будь это компьютерной игрой, он бы поставил на паузу, успокоился, подумал, что делать дальше. Но Чон успевает сделать лишь маленький вдох, когда чужие костяшки разбивают уже другую сторону лица. 

Кожа песчинками расходится на ссадины и царапины, а во рту набирается так много крови, что к горлу вместе с истерикой подступает тошнота. Но поздно молить о пощаде или просить остановиться, Тэхён никогда не просил быть с ним ласковее. Нельзя получить от людей доброту, которую они неспособны дать, а жизнь без доброты — то же самое, что беспощадность по отношению ко всему человеческому роду. Возможно, срабатывает болевой шок, но Чону кажется, что ряд зубов скрипит и съезжает, когда красная разодранная кожа лица вновь попадает под кулак. Кровавая слюна пачкает жёлтую футболку менеджера брызгами, которые могли бы неплохо продаться на холсте на каком-нибудь аукционе, а розовые волосы постепенно сереют из-за пыли и песка. 

Чонгук почти не может раскрыть глаза, когда его, как куклу в театре, безо всяких усилий тянут наверх. Стопы расползаются в разные стороны, а спина отрывается от прохладного асфальта. Чон ощущает шершавость тыльной стороной ладоней, силы которые поднять нет. На удивление, нет и желания. Даже голову удаётся удерживать с трудом, что уж там говорить про чувство собственного достоинства. 

- Чего не отбиваешься, а? Сосунок!

Пыль красивым ореолом блестит в жёлтом свете фонаря, оседая на волосы и одежду мужчины. Его сжимающие одежду кулаки сверкают пятнами крови, опухшее лицо морщится от боли и злости, а несколько капель слюны попадают Чонгуку на щёки. Он отвратительно мокрый из-за слёз, пота и крови, но звон в ушах обрезает нити чёрной пустоты, которые всё это время облегчали существование. Теперь плохо так, как должно было быть изначально.

Он не жмурится, когда сбитые костяшки, как в кино на перемотке, опять оказываются на уровне глаз, и не отворачивается, когда щека рассыпается на атомы, оставляя только свежее мясо. Наконец, вся суть выходит наружу. Его голова отлетает в сторону так, что шейные позвонки хрустят, а тело мешком картошки пригвождается к асфальту. Чон отказывается менять положение, пока дыхание хотя бы немного не придёт в норму. 

- Так я и думал, - презрительно выдаёт менеджер и переступает через него, чтобы со спокойной совестью и облегчением отправиться домой. Отличное завершение дерьмового дня. 

Чонгук понимает, что слёзы прекратились, когда удаляющаяся фигура становится чётче. Он не надеялся, что ему позволят выиграть в драке, но в фильмах людей в истерике хотя бы выслушивают, дают им вдоволь наговориться и только потому растаптывают в пух и прах. Он бы и рад крикнуть хоть что-то вдогонку, но из приоткрытого рта способна выливаться только кровь. Сил нет, даже чтобы банально встать, так что Чон просто надеется, что водители смогут увидеть его под светом фонаря, прежде чем станет слишком поздно. 

Спустя несколько глубоких вдохов и таких же выдохов, он тянется рукой к карману джинс, чтобы осторожно извлечь телефон. Чон знает, что уже поздно и весьма эгоистично будить в это время бабушку, но не может остановиться, когда набирает заветный номер. В округе никого нет, а держать девайс у уха нет возможности, так что он бездумно тыкает на значок громкой связи. Остаётся лишь надеется, что попал. Гудки гармонично вплетаются в повисшую тишину, прерываемую хрипами, но ответа так и не следует. 

Он истратил все силы, чтобы достать телефон, так что ему остаётся лишь беспомощно закрыть глаза и представить, как мама обнимает его за плечи и прижимает к груди, пока левая рука истекает кровью, а способность шевелить пальцами с каждой минутой уменьшается. 

*

Солнце слишком уж безжалостно бьёт в глаза, пока медленно закатывается на небо. Жаль, что ещё не греет. Конечно, асфальт и до этого комфортными условиями для сна не был, но теперь стало как-то совсем грустно. Утренний свежий воздух осторожно облизывает украшенное ранами лицо и едва-едва касается сбитых костяшек. Природа не может посочувствовать или проявить жалость, но вот будит ни свет ни заря безо всяких зазрений совести. 

Ресницы Чонгука подрагивают, пока он старается удержать глаза закрытыми, чтобы как можно дольше не возвращаться в реальность. Нет, во сне он не увидел ничего прекрасного, точнее вообще ничего не увидел. По крайней мере, боль поутихла, а слёзы высохли вместе с кровоподтёками. Но солнечные лучи настаивали на пробуждении, так что пришлось раскрыть глаза и тяжело вздохнуть. Из-за того, насколько опухли повреждения, Чонгук с трудом видит свет, а губы может приоткрывать лишь на небольшую щёлочку, чтобы жадно ухватить порцию свежего воздуха. Каждая мышца в теле ноет, как после тренировки, а спина отваливается из-за твёрдости асфальта. 

Сквозь сжатые зубы Чон дотягивается до лежащего рядом телефона. Время приближается к шести утра, а значит, скоро заработает кафе, и ему нужно как можно быстрее отсюда сваливать. Не хочется предстать перед бывшими коллегами в подобном амплуа. Грусть грустью, а позора ему и так до конца жизни хватит. Чтобы принять хоть немного похожее на сидячее положение, Чонгуку приходится ещё секунд двадцать размеренно дышать и подняться хотя бы на предплечья. Попытки успехом не увенчиваются, уж проще черепахе перевернуться, но сдаваться он не намерен. 

Спустя ещё несколько минут отчаяния и безуспешных попыток ему наконец удаётся сесть с опорой рук сзади. Живот протяжно урчит от голода, но Чону совершенно не до еды сейчас. Голова раскалывается на части, а все ранки щиплет, когда он пытается языком прощупать внутреннюю сторону щёк. Тэхён бы им явно не гордился, но теперь Чонгук точно может сказать, что сделал всё возможное. 

Пейзаж вокруг оказывается не таким уж и унылым, трава за бордюром немного колышется от лёгких потоков ветра, Чимину бы понравилось рассмотреть это место под таким углом. Но его здесь нет, здесь есть только Чонгук и его ничего не изменившие капли крови.

Прикладывая титанические усилия, Чон всё же поднимается. Он то кряхтит, то хрипит, то хнычет. Но общему делу это помогает, так что сквозь боль Чонгук расправляет плечи, страшась посмотреть на отражение в экране телефона. Чтобы там ни было, домой в таком виде ему точно нельзя, бабушка для инфаркта ещё слишком молода и недостаточно крови соседям попила. 

Заявиться к Юнги будет наглостью, а вернуться к Чимину — идея совершенно бредовая. Вот уж что точно можно было уяснить за эту ночь, так это то, что там его никто не ждёт. Вариантов больше нет, и ему приходится брести обратно к остановке метро. Он ловит на себе несколько укоризненных взглядов с вкраплением отвращения, а некоторые люди даже стараются держать дистанцию, но на всё так насрать, когда появляется возможность ненадолго прилечь на более-менее мягкую поверхность. Как всё-таки иногда мало надо для счастья. 

Тело неприятно елозит по обивке сидений при каждом стуке колёс, но движение заметно убаюкивает. Чонгук прикрывает глаза всего на несколько минут, ну, или ему так кажется. Но приходит он в себя от чьего-то тёплого, такого приятного поглаживания по плечу. В этот раз раскрыть веки оказывается ещё сложнее, а лицо сводит от боли с такой силой, что на лбу проступает испарина. Хочется верить, что будят его не бомжи, которые приняли за своего, но и с работниками метро встретиться Чон не горит желанием. 

- Эй, ты жив? - знакомый грудной и немного хрипловатый голос мягко касается ушной раковины, словно что-то далекое и совсем недавнее одновременно.

Чонгук устало приоткрывает глаз и сталкивается с широкой грудной клеткой, на которой при каждом вздохе натягивается футболка, пробегается по длинным ногам в джинсах трубах, а затем наконец упирается в знакомое лицо. Мужчина не улыбается, так что ямочек на лице не проступает. Обеспокоенный взгляд мечется, разглядывая разбитое лицо мальчишки. 

- О, вы тату-мастер? - выходит скорее как вопрос, хотя Чонгук узнал его по внешности и некоторой угловатости в позе, - Как ваши дела? 

Чон знает, что невежливо сидеть, не то что лежать, пока старшие стоят, так что, претерпевая боль он медленно пытается поднять корпус. Приходится сильно напрячься и тяжело дышать, но останавливает его только взрослый голос разума. 

- Не нужно. Лучше лежи. 

- Простите, что Вам приходится видеть меня в таком виде, - хрипит Чонгук, снова укладываясь на грязное сиденье. 

- Ничего страшного. Кажется, у тебя сложный период, - он немного колеблется, но всё же ещё раз ласково и по-отечески нежно гладит его по плечу. 

- Да уж бывает. 

Из-за отёка губы не растягиваются в улыбку, но Чону жизненно необходимо успокоить этого милого мужчину, который умудрился его вспомнить и как-то распознать в таком ужасном виде. 

- Ты не откажешься, если я предложу помощь? 

- А Вам это будет не в тягость?

- Как тебя зовут? - внезапно интересуется мужчина. 

- Чонгук, - тихо отвечает он. 

- А меня — Намджун. Раз уж мы знакомы настолько близко, я просто обязан тебе помочь. Ты так не считаешь?

- Спасибо.