На самом деле, что-то такое Такао пророчил сам себе в самом начале их отношений. Крамольная мысль крутилась где-то на периферии, на задворках, но он предпочел отмахнуться. Блажен не ведающий.

Не ведающий — глуп.

Если бы кто знал, чего ему стоит изображать эту наносную самоуверенность.

Мидорима вот знал. Молчал, конечно, но знал. Видимо, только потому и подпустил тогда, что за подверженными коррозии грациальными масками, сумел разглядеть подлинное, то что «не для всех», которое. Хотя, черт его теперь знает, чем он там руководствовался. Может ни хрена он и не видел, с его-то зрением...

Стоило догадаться, что такие, как Мидорима из двух дорог выберут правильную. На вроде: «мы больше не дети, вот что. От меня ждут ответственности» и заверьте. Такой даже сердцу способен приказать. И, вот ведь дерьмо! Сделку с совестью Мидорима пережил стойко, смирно, по стойке - смирно. Безусильно. Такой хороший мальчик. Ответственный, ничего не скажешь. Где здесь стоит посмеяться, ведь ради чего-то же весь этот цирк сейчас разыгрывался, нет?

Мидорима стоит в коридоре их квартиры, мнется на пороге и явно собирается совершить непоправимую глупость. Не для него, разумеется — с его точки зрения он всё делает правильно. Не по чести, конечно, но правильно.

Таково субъективное мнение Такао, но что с него, в самом деле, взять, он всегда был предвзят в случае с Шинтаро. Невозможно не.

В голове мешанина из мыслей, в душе — из чувств, и он вовсе не уверен, что его не порвет на части вот прямо тут, на этом, дрянного цвета, ковре — давай его уже, наконец, выкинем - нет Такао, он останется, и заткнись — который точно уже ничего не способно испортить, так что всё равно. Можно спокойно разваливаться на части. Но чуть позже. Шоу должно продолжаться. Ведь за каким-то хреном он всё еще молчит и уже дважды пытается открыть рот и облачить катастрофу в слова.

Что ж, по крайней мере у него хватает совести изображать раскаяние. Или что там сейчас происходит с его лицом, Такао не совсем уверен из-за помутившегося в момент зрения. Лучше бы у него помутился сейчас рассудок с последствиями, ну ёб твою мать!

Казунари чувствует себя долбаным провидцем, потому что может почти дословно, вот прямо с места сказать о чем Шинтаро сейчас думает; понял еще неделю назад, после фееричного скандала со всеми присущими низкобюджетными спецэффектами, навроде: да-пошел-ты-нахер-слов со стороны Такао, и громкого хлопка дверью в качестве восклицания — это Мидорима. Понял по его глазам, и не смог проигнорировать эту стылую отчужденность. Полное моментально-монументальное отсутствие чего бы то ни было по отношению к тому, кого когда-то самозабвенно целовал. Но он борется сам с собой, и всё-таки прикусывает свой язык — буквально — чтобы не язвить, как минимум, и не заорать от отчаяния. Как максимум. Потому что знает, к чему всё катится.

Сейчас бы закурить, отстранено думает Такао, наблюдая за всеми этими пиздостраданиями, но между ним и пачкой сигарет стоит его — внимание! — скорее-всего-бывший парень, и ко всему прочему, Мидорима вроде как не одобряет, так что.

— Такао, - собирается, наконец, он, и, черт, ну почему же до сих пор так сильно ведет от этих низких модуляций голоса? Будет очень неловко, если в столь ответственный, в своем драматизме, момент, он начнет возбуждаться. Очень тупая ситуация. В целом, не считая гипотетического стояка.

А Мидорима, далекий от всех его душевных и вполне физических терзаний, продолжает.

Говорит:

— Я считаю, что нет смысла и дальше продолжать всё это.

В провисшей между ними безвольным канатом паузе, слышно тихий треск лампы накаливания, и, если прислушаться — с каким мерзким звуком в Такао рвется то, что, вполне вероятно, принято называть душой. Ну, а иначе, что это за звук такой только что был? И почему, почему, блять, так больно? И...минуточку. Стоп, машина! Он что, только что назвал их отношения «всём этим»? Блестяще!

— Всё...«это»? Таким словом ты охарактеризовываешь наши отношения в своей голове? - озвучивает свои мысли, посылая собеседнику гнусную усмешку. Вот нихрена ж себе! — Впрочем, ничего удивительного. У тебя никогда не хватало смелости сказать, что ты меня любишь.

— Такао! - какая выдрессированная реакция, вот это да! Он всегда переходит на повышенный тон, если наступить на больную мозоль его неспособности к чему-либо. Даже (особенно) если Мидорима при этом не прав. Такао про себя обзывал это «самоанализаторской импотенцией», но да ладно. Гораздо важнее сейчас не нырнуть в совершенно безобразные взаимные оскорбления, замешанные на обиде, раздражении и еще целой хреновой тучи эмоций, благодаря которым он чуть позже слетит с петель.

— Я пытаюсь сказать, что наши отношения исчерпали себя, и ты сам это прекрасно понимаешь.

— Кто она? - меняя вектор, только и спрашивает Казунари бесцветным голосом, вероятно, перебивая (опять), потому что, в общем-то, всё. Он прекрасно знает этот взгляд, Мидорима всё за всех решил, и, давай, можешь начинать умолять, я от своего не отступлюсь, но ты волен попытаться.

— Это не важно, - отводит взгляд. Поправь очки, ну же, поправь очкипоправьочкипоправь...вот так-то лучше! Очень важно сейчас зацепиться в реальности за что-то привычное, постоянное, и, ирония, связанное с.

Очнись, Такао. Будет больно, помнишь?

— Я думаю, что люблю ее, - говорит.

А дальше Такао предпочитает не слушать. Дальше у Такао в голове лишь:

Как же больно!

Твою мать!

Просто уйди!

Останься!

Обними меня!

Как же я тебя сейчас ненавижу!

Он знал, знал же, что все назначенные родителями Мидоримы брачные свидания, рано или поздно закончатся этим. Чуял. Ведь ни в одной из возможных реальностей его отец и мать не смогли бы принять «неправильные» отношения их сына. Там, вероятно, даже имели место ультимативные угрозы, но они с этим справились. Очень херово, как оказалось.

Всегда было что-то вроде:

«Я всего лишь схожу на эту встречу, никто не обязывает меня жениться на следующий же день, Такао, будь так любезен, оставь мой галстук в покое, спасибо.» — уверял он.

«Ты прекрасно знаешь, что все эти женщины не в моем вкусе, Такао, нет никаких причин для ревности, вот что.» — как само-собой разумеется.

«Такая нелепость, она Стрелец по зодиаку, а Стрельцы не совместимы с Раками, и нет, я не увлекся снова гороскопами, просто факт. Замолкни!» — возмущался почти всерьез.

«Я сегодня задержусь на работе. Нет, просто много пациентов, не переживай за меня.» — сказал он недавно.

«Я думаю, что люблю ее.», — говорит он теперь.

Ну вот и всё.

А сейчас он стоит тут: Красивый. Отстраненный. Заранее чужой. Разбивающий любящее сердце. Тот, кто лучшие годы своей жизни положил на то, чтобы научится их — сердца — спасать.

Хочется ударить. Хочется накричать. И упасть в ноги и скулить, чтобы не бросал. Ведь между нами так много всего, Шин-чан, так много, неужели для тебя это ничего не значит? Хочется выставить его за дверь, и как истеричка в тупом фильме выкидывать его вещи с балкона под бесконтрольный поток крепких выражений. Пусть все соседи слышат и знают каков падонок, и мне насрать, что ваш ребенок уже спит, у меня личная драма! — в открытое окно.

Ничего из этого он не делает.

Потому что ему уже давно не шестнадцать лет, гормоны не бьют в голову, и он способен обуздать собственные эмоции (даже если конкретно в эту минуту хочется прыгнуть с моста) потому что, объективно, он знает, что Мидориме — успешному врачу, все еще бесстыже привлекательному, но уже подходящему к рубежу средних лет, мужчине, захочется семью. Настоящую. С выводком пухлощеких детей, милой послушной женой и белым забором вокруг сада, что с картинки. Во всю эту расчудесатую пастораль не вписывается лишь он один, Такао Казунари, который, «ты мое недоразумение, вот что».

Такао не справляется, — видят боги, он старался! — и все-таки с надрывом, резко выталкивает из себя воздух, что так не кстати задержал в попытке в коем-то веке промолчать, спасибо большое.

— Скажи мне одно, - с мазохистским безволием, наконец определяется с мыслью Такао, и ему хочется убить себя за эту слабость. За то, что мгновением позже вылетает из его рта. — Ты хоть на миг, любил меня? По-настоящему.

— Это ничего не изменит, ты же з..

— Знаю, - зло. — Знаю. Просто скажи мне. Всего один раз, Шин-чан. Скажи, перед тем как покинешь этот дом навсегда.

Даже если придется солгать, скажи.

— Любил, - отвечает он через целую вечность и еще такую же жизнь не-на-двоих. В его глазах, подумать только, стоят слезы. — Любил...

Во-о-от что. Просто, блять, прекрасно!

— Прощай, Мидорима.

Он не дает себе передумать, и с нарочитой осторожностью закрывает дверь, которая остается распахнутой после ухода (побега) Шинтаро.

А он сейчас досчитает от десяти и возьмет себя в руки. Стоит только приложить усилие.

Десять. Девять.

Дыши, Казунари, ты это умеешь, дыши.

Восемь.

Семь.

Чертов ковер. До чего же поганый цвет.

Шесть.

Выкину, как только смогу встать с колен.

Четыре, то есть, пять. Пять.

Ты все еще умеешь дышать.

Три. Два.

Один.

Ему уже плевать на то, что его крик кого-то разбудит. Он закрывает глаза, и кричит.

И кричит, пока рваная в клочья душа заканчивает свое прощально-панихидное ламенто.