Самое неудобное в принятии решений на эмоциях, так это то что мозг — непосредственно та часть, отвечающая за логику — включается с опозданием. И привет.

Он понимает это на следующее же утро (которое, вообще-то день), как только удается отскоблить себя от дивана в гостиной, для ночевок не предназначенный, от слова совсем.

Не хватило сил, смелости и, ну, наверно стоит быть честным, просто опасно спать в их общей постели, не свалившись при этом в трясину сырой жалости к самому себе. Поэтому — да, он понимает это на утро, как только натыкается взглядом на чужие вещи. Его окружает Мидорима Шинтаро. Да тут все пахнет как Мидорима Шинтаро и, боги, да когда же это, наконец, кончится!

Такао прикидывает, покроет ли страховка убытки, если прямо сейчас поджечь дом вместе с барахлом и похоронить если не самого себя, то хотя бы часть воспоминаний-эмоций, образующих злокачественную опухоль, по прикидкам, как раз в районе сердца. Мидорима бы сказал наверняка где именно, хирурги должны знать такие мелочи. И, по всему выходит, что накладно, а еще вроде как уголовно наказуемо, спасибо большое, еще не на столько отчаялся.

Он скрепя сердце пишет сообщение вроде: «забери свой хлам. в твоей новой жизни что-то может из этого пригодиться, раз уж меня ты от туда выкинул», и тут же торопливо стирает, отвлекаясь на пятиминутный аутотренинг, включающий в себя слова: «ты сильный и независимый мужик» и исключающие слащаво-слобовольное «до сих пор люблю». Ну нахрен всю эту дичь!

Эволюционировать из депрессивной, обманутой жизнью стервы оказывается намного сложнее, чем он предполагал. Еще сложнее изъясняться сухим деловым языком, не скатываясь на дно самоунижения. Решает не изобретать велосипед и сказать все как есть, и едва удерживается в конце предложения от: «купи по дороге кофе — кончился.» А потом вспоминает, что кончился не только кофе, но и их отношения. Как не вовремя-то всё.

Во всяком случае, он больше не намерен испытывать свои нервы на прочность, и получив скупой ответ с сегодняшней датой и временем, тут же набросал себе экспресс-план на вечер, не подводивший еще никого того же положения: бар, нелимитированное количество вон-того-которое-покрепче и забвение, пожалуйста. Где-то тут должна быть шутка про взболтать, но не смешать, только вот проблема в том, что он уже вырос из этого дерьма. И шутить совершенно не тянет.

Он завтракает двумя сигаретами без паузы, и даже не думает избавляться от пепла в чашке, подвернувшуюся под руку в качестве пепельницы. Ибо, нафига? Пилить-то всё-равно больше некому, и нужно как можно скорее развести холостяцкий свинарник, пока не пришла в голову блажь — по привычке-то — расставлять посуду согласно цветовому спектру, по правилам фэн-шуй, и прочая придурь, имевшая место быть в их повседневности. Любовь и другие катастрофы. Блять.

Такао еще какое-то время слоняется по дому, спотыкаясь о совместное прошлое и одну простую мысль: почему отпустил так просто?!

Да потому что десять лет знакомства и шесть — отношений — не хилый такой срок, столько не живут, и половина из них почти на грани мазохизма по отношению к собственным взглядам, привычкам и, ну да, чувствам. Потому что эгоизм, вопреки всему, не победил, а приблудное благородство, откуда ты вообще, нахер, взялось, вот оно. Потому что всё понимает, и легче от этого не становится.

Он врос по шею в отрицание и иллюзорную нормальность, что законсервировал собственноручно еще в самом начале, когда было действительно хорошо. Самообман вообще великая вещь, жаль только, что эфемерная.

И вот он тут, с тем, что в итоге имеет. Стойкое ощущение, что имеют все-таки именно его.

Рассудив, что искать пятый угол в месте, где воздух отравлен печалью, несбывшимися надеждами и сигаретным дымом не имеет смысла, а у Мидоримы есть в конце-концов ключи, Такао как можно скорее передислоцировался в местный бар, который не то притон, не то результат дурного вкуса здешних владельцев, что в общем-то вещи не взаимоисключающие. И, то ли вон-то-которое-покрепче оказалось действительно хорошей альтернативой успокоительного, со странным побочным эффектом, больше не определяющееся по вкусу, как реактивное топливо, то ли он по-настоящему набрался и был опасно близок к тем неудачникам, что делятся своими историями с меланхоличным мне-плевать-на-твои-печали-барменом, но сквозь алкогольный дурман и сигаретный дым — он почти уверен — с другого конца зала на него неотрывно смотрел Мияджи Киёши. Странно задумчивый, едва ли изменившийся внешне, но вполне себе Мияджи, которого запомнил Такао со времен их школьной спортивной деятельности.

Гори ты синим пламенем, Шутоку, ну ёб твою мать! Бармен, налей-ка еще.

Он весь вечер вполне успешно игнорирует сверло чужого взгляда в затылке, и надеется, что по возвращению домой обнаружит там абсолютное ни-че-го.

Отмахиваться от мысли, что он предпочел не сталкиваться с причиной своего нынешнего состояния по самой обыкновенной трусости, оказывается очень легко. Винить кого-то абстрактно третьего — еще легче. Не анализировать сложившуюся ситуацию и полностью избавиться от мыслей — нет никакой возможности. Он тут вроде как жертва, может себе позволить. То, что его при этом уже начинает ощутимо мутить — небольшие издержки и цена за отсроченную депрессию.

Такао почти открывает рот, чтобы обратить на себя внимание бармена, как оказывается, что его — Казунари — вниманием, уже кто-то пытается завладеть. Хотя, может в этом месте просто этикетом заведено хватать за плечи подвыпивших мужиков, кто знает?

Он поворачивает голову и, а. Ну, да. Мияджи не то чтобы сильно выше, но Такао сидит, и ему почти физически больно задирать голову из своего положения. А ведь должно быть привычно, ну надо же.

Мужчина хмурит тонкие брови, смотрит на него своими внимательными глазами, которые совсем-не-того-цвета, и уже от одного этого усиливается головокружение, а вовсе не потому что последние несколько часов он упрямо накачивался совершенно мерзким на вкус пойлом.

Такао представляет как он сам выглядит со стороны: помятый и абсолютно несчастный, бледная тень себя версии шестнадцати лет, пьяный вдребезги допельгангер; и если кому-то кажется, что ему плевать на всё вот это, то вам, ребята, не кажется.

— Так и будешь молча порицать, или уже закажешь мне выпить? - сдается Такао и нет, пожалуй, стоило просто сделать вид, что он не узнал, что Мияджи обознался, и вообще оставь меня в покое. Всё это не нормально и попахивает фантасмагорией, просто не бывает таких совпадений, не в занюханом баре с сомнительным паноптикумом на окраине Саппоро.

— По-моему, с тебя хватит, - оформляет в слова свое неодобрение Мияджи. Вот ведь, черт. А он и забыл, какой у того приятный голос. Аж тошно.

— По-моему, это тебя не касается.

— Касается, пока ты на моих глазах все это время пытаешься упиться до смерти, - и ведь не поспоришь. Не то чтобы Такао не попытается, конечно, хотя бы из чувства присущей вредности. Просто боится, что голосу не хватит огня. А вообще-то, он, ко всему, нарушает его личное пространство, и вот это уже точно ни в какие ворота.

Звук отодвигаемого стула не заглушает музыка, что фоном, и бьет по нервным окончаниям, не хуже алкоголя — в голову. Можно гордится своей координацией, подвела лишь самую малость, но во-о-оу, он вообще-то пьян, и у кого бы получилось лучше. Такао придвигается почти в плотную, ему приходится снова задрать голову. Только для того, чтобы надерзить:

— Так не смотри.

И дальше по плану он должен бы гордо удалиться, тщательно следя за тем, чтобы колени не стремились встретиться с полом, а то позор же, но Мияджи все портит: обхватывает его одной рукой, второй пресекает сопротивление. От него вкусно пахнет парфюмом и немного раздражением, но к этому запаху Такао привычен. Приучен. А вот от тепла прижавшего сзади тела ведет похлеще самой забористой выпивки. Да что ж ты делаешь, семпай?

— Куда ты в таком состоянии? Говори номер Мидоримы, пусть приезжает и... - и замолкает, когда чувствует как тело в его руках каменеет. От арктического льда в глазах Казунари мрет всё в радиусе километра, и это явно не то, к чему может быть готов человек, в коем-то веке решивший проявить заботу.

— Что ж. По крайне мере мы выяснили причину твоего алкоголизма, уже что-то, - со вздохом, ибо как тут не понять. Чутким Киёши в последний раз был примерно никогда, но вот слепым точно не. — Понятия не имею, где ты живешь, так что будет славно, если попытаешься вспомнить адрес, и можешь начинать уже прямо сейчас. Идти способен?

Да. Или нет...он и сам уже ни в чем не уверен. Ни в том, что его о чем-то спрашивают, ни в том, мерещится ли ему дыхание на своей шее или это очень качественная галлюцинация, и почему вообще нужно куда-то идти?

— Тц. Такао! - мурашками по всему телу. Неправильная интонация, Шин-чан, что с тобой? А затем вспоминает, что никакого Шин-чана рядом нет и в помине, а еще, что домой нельзя, там можно столкнуться с. И хватка на его талии так сильна.

— Сделаем так: я живу тут по близости, если сделаешь одолжение и будешь передвигать ногами, хотя бы видимости ради — моя кровать в твоем распоряжении. Отоспаться — твой единственный вариант сейчас.

И, ну в самом деле, неужели он в настолько невменяемом состоянии? Такао опирается на своего спутника и на периферии сознания отмечает их путь. Потому что навыки, вопреки расхожему мнению, не пропьешь. Потому что он никогда раньше не был в этом районе, и, ну, любопытно же. Потому что он не знает этого нового Мияджи. Не знает, но всё равно иррационально, инстинктивно доверяет.

Они вваливаются в многоэтажку, и уже на восемьдесят шестой ступеньке Такао сбивается, ибо лифт не работает, а еще он, кажется, тихо смеется. Чтобы только не выть, смеется. Киёши долго возится с ключом, и по всему выходит, ничего не имеет против наглой руки под рубашкой и жаркого дыхания — после стольких-то этажей — в область ключиц. Такао сам не понимает за каким чертом туда полез, но его уже несет; И почему, собственно, нет? Кожа горячая, он в дрова. Идиальная жюстификация в условиях тотальной тактильной недостачи. Сопротивление бесполезно.

Почти падают на пороге квартиры, но один из них фактически трезв, и спасибо хорошей реакции, а другой вовсе не против быть прижатым к закрывшейся двери.

Такао тянет мужчину на себя, ближе, он помнит, эти губы часто улыбались, и ничего, ни единой причины, почему он не должен попробовать их на вкус прямо сейчас. Он почти достигает своей цели, как чувствует преграду — руки, отодвигающие его на безопасное расстояние.

— Остановись, - шепот на грани слышимости с явным надломом. Лицо Мияджи не видно из-за волос, но дышит он тяжело. — Не делай то, о чем завтра будешь жалеть.

И отступает. Вот так просто.

Такао сдерживает подступающую истерику, ибо, ну что с ним, блять, не так? Он почти озвучивает свои мысли, когда чувствует мягкое прикосновение руки, а затем идет за этой самой рукой, как был: в обуви и куртке. Вокруг темно — он свет назло не зажигает?— и осознает себя уже в комнате — очевидно, спальне.

Киёши что-то говорит ему, и весь смысл фраз сводится к тому, что спать Казунари сегодня будет один, и, ванная прямо по коридору и налево, Такао.

Чертовски обидно, а еще справедливо. Потому что перед глазами не бывший старший сокомандник, перед глазами Шинтаро, и оба это прекрасно осознают.

Он раздевается и ложится в чужую постель, в полном эмоциональном раздрае, и по привычке оставляет место с левого края, потому что отвыкать болезненно и долго, а Мияджи на утро придется менять наволочку, если, конечно, ему не нравится запах чужих горьких слёз.

***

С утра стыдно. С утра гадко на душе, — не новость — в голове, и хочется испариться. Такао беззвучно крадется в душ, где подставив спину под тугие струи воды, до мелочей продумывает план отступления. А потом вспоминает о вчерашних желаниях и с замешательством для себя понимает: ничего не стал бы менять. И тут же желает себе сдохнуть, теми самыми интонациями.

Сейчас он приведет себя в порядок, извинится перед хозяином дома, поблагодарит, и, умерев пару раз со стыда, уползет в свою нору, зализывать душевные раны. Но.

Ничему из этого не суждено исполниться.

Мияджи ловит его за руку у самой двери и на несколько бесконечно долгих секунд вглядывается в глубину его души, через глаза, и, сделав какие-то свои молчаливые выводы, заранее устроившие обоих, ведет обратно в спальню, где без прелюдий долго и со вкусом трахает его. Валяет по постели, скручивает руки, выкручивает нервы, целует беспорядочно, движется в нем то быстро, то мучительно медленно. То ли божественно, то ли безбожно, но так, что Такао теряется в собственных мыслях и ощущениях, и ненавидит себя, и готов молится на руки касающиеся его, о, боги, какие руки! Он запрещает себе думать и теряет связь с реальностью, падает куда-то и бредит наяву знакомым именем. И после, на несколько мгновений забывает собственное. Кто он такой. Так кто же?