Киёши зовет его Казу и это странно. Не с первой попытки приходит понимание, что обращаются все-таки к нему. Он зовет его Казу, и это сбивает с толку. Ведь он Такао. Нет, не так: Та-ка-о, растягивая гласные, эффектным полушепотом. На грани раздражения. Так привычно.

Сам Такао в ответ упорно признает только фамилию, и ни в коем случае всякие «чан» в окончании. Оба делают вид, что всё нормально, все так, как и должно быть, никаких странностей. Даже если по ночам Такао вообще старается не открывать лишний раз рот, чтобы запретное - Шин-чан, еще силь-нее. Шин-чан! - оставалось там, где положено. Там, где не вслух. И вообще, лучше бы в прошлом.

А еще они не дают названия тому, что происходит между ними. Потому что один «я всегда был к тебе не равнодушен, знаешь», а второй слегка уничтожен, и почему бы в честь этого не позволить другому почти всё что угодно— это не отношения.

Потому что Такао «я знал конечно», но предпочел все сигналы проигнорировать, уж прости. И потому что Мидорима.

Он вообще тогда ни на кого другого не мог смотреть. Просто не видел.

А Мидорима смог вот.

Мияджи лишь раз, не стесняясь в выражениях, высказывает свое в-седующий-раз-оставь-при-себе мнение насчет ситуации и бывшего любовника Казунари — в целом, после чего они эмоционально дерутся на кухне, и с этого дня предъявы к прошлому и имя на букву М — табу. Такао позволяет взять себя на той же самой кухне немногим позже. И ни одного не волнует, что осколки битой посуды пролежат там еще минимум сутки.

Мы-не-в-отношениях продолжается уже пару месяцев, без малого. Такао не считает, просто память хорошая. Он вообще абстрагируется от всего, кроме удобного тепла под боком. И да, спасибо большое, он прекрасно осознает свое отношение, как исключительно потребительское. Хуже всего, что и Мияджи. Знает. Но почему-то терпит. Не всегда успевает скрыть разочарование, он злится, но терпит. И это странно.

Эй, что с тобой не так, парень?

Они не то чтобы много разговаривают, но его неожиданно никто не затыкает посреди редких приступов монолога, и вот это уже запредел какой-то, так не бывает. Такао приучен к другому. А Мияджи, наверно, не человек. В такие моменты Казунари пытается вспомнить, почему он вообще здесь, ведь никогда таким не был. А в день, когда находит себя наблюдающим за спящим мужчиной и испытывает непреодолимое желание зарыться руками в пшеничные пряди, пугается до черта.

Киёши находит его на балконе: в одних пижамных штанах, нервно курящего, и с — ну до чего же понимающим лицом! — просто протягивает руку и затаскивает в комнату. Простудишься ведь, глупый.

Такао слышал однажды фразу. Какое-то клише, которое звучит как: один любит, другой позволяет любить. Воистину, черт возьми! Не хочется думать, что это настолько очевидно в их ситуации. Ореховые глаза напротив намекают, мол: да, очевидно.

И как перестать себя ненавидеть?

***

Мияджи провожает его до вокзала. Не спрашивает. Просто на чужое «я хочу навестить родителей», встает, и идет одеваться. И одного невысказанного желания не брать его с собой с Такао хватит, чтобы запрещать проконтролировать, успеет ли он на поезд, и всё ли с ним будет в порядке. Пусть провожает, решает Такао, почему бы и не прикинуться, что он оставляет тут кого-то, к кому планирует вернуться.

Они стоят на перроне в ожидании нужного поезда, как происходит то, что Такао позже охарактеризует как вот-дерьмо-момент.

Он сначала и не понимает, что происходит, а затем уже поздно. Мимо него проносится что-то стремительное, воздушное и по-женски миниатюрное — в приготовленные, по всему, специально для нее, объятия. Темные волосы, светлое пальто, улыбка очаровательная. И сильные руки вокруг тонкой талии. Знакомые такие руки, захочешь — не забудешь. Такао переводит взгляд на обнимающего ее мужчину и хочет застонать от такой подставы. Раньше улыбка на лице Шинтаро казалась атавизмом, чем-то нереальным, почти интимным, но постойте-ка, вот же он — стоит, растягивает губы в улыбке и даже не поправляет при этом очки. Он не испытывает неловкости при демонстрации эмоций. Фантастика!

В груди печет, как и в глазах. Такао не хочет смотреть. Нет никакой возможности отвернуться. Особенно теперь, когда он обнаружен. Застукан на месте преступления, и он лишь надеется, что с его лицом все относительно нормально и оно не перекошено от...да от чего бы там не было.

Лицо Мидоримы же каменеет, и вот теперь он похож на себя прежнего. Он до сих пор прижимает к себе это стремительное и воздушное которое, а взглядом прожигает душу, что напротив.

Ну вот и всё, понимает для себя Казунари. По всем канонам он сейчас должен обратиться в камень, а затем в пепел, ведь нет ни единого шанса уйти от этого взгляда живым и невредимым; выпотрошенные чувства — уже броское тому доказательство. Смотри на меня, смотри.

Мидорима выпускает ее из своих объятий и делает шаг вперед. И еще. Его будто несет, примагничивает невидимой силой к человеку напротив. Но между ними расстояние в несколько метров, бесконечный поток людей и пропасть, разделяющая нынешнюю их жизнь на «до» и «после».

Развернуться и бежать не оглядываясь? Сделать шаг на встречу?

Забрать с боем то, что принадлежит ему. Отказаться на век. Больно. Как же больно-то, проклятье!

Когда всё решено и Такао готов сделать шаг, чувствует к руке прикосновение далекое от приятного. А потом ощущает тепло уже всем телом. Он поворачивает голову, чуть отстраняясь, и видит то, что практически пугает: взгляд направленный поверх его плеча, без преувеличений, убийственный. А еще насквозь собственнический и: ты так облажался, Мидорима, живи с этим. Мияджи словно дикий зверь, и если б он мог, заклеймил свое на глазах соперника. Чтобы уж наверняка.

Если бы не дебилизм ситуации, Такао мог почти впечатлиться. Но его трясет, а еще он видит как Шинтаро поджимает губы и нет, пожалуйста, смотрит так, что в пору выть в голос. Он всё понял, думает Такао, он сейчас передумает.

Но всё понимает и она, и что-то говорит Мидориме, и уводит за собой, разрывая установившуюся связь, и ты уже сделала это однажды, почему бы тебе не увести его у меня снова. И вот он уже теряет их в толпе, а хватка на руке по-прежнему (снова) сильна.

Киёши смотрит на него разочаровано, и Казунари чувствует эту не-только-свою-боль, и, ну хватит уже, у него не настолько высокий болевой порог, чтобы вынести без последствий еще и это.

Ситуацию совершенно не спасает профессионально-флегматичный голос, объявляющий об отправлении поезда, и у него только один шанс спасти ситуацию. Сказать или сделать то, что не оставит его один на один с одиночеством после.

Такао закрывает глаза и оставляет всё как есть.

— Позвони, как доедешь. Казу, - прощается Мияджи и оба понимают, что нет. Не позвонит. И вообще он Та-ка-о.

Киёши ворует его поцелуй перед закрывающимися дверями вагона и произносит то, что рушит последние стены наносного я-в-порядке внутри.

Поезд стремительно увозит Такао прочь от платформы, от города и от того, кто произносит «я люблю тебя», словно последние слова — умирающий.

***

Он плохо спит уже год. Его маленькая квартирка на шестом этаже соседствует с квартирой двух студентов по обмену, и Такао уже может по интенсивности стуков кровати о стенку доподлинно определить, какая из молодых соседок снизу сегодня хорошо проводит время. Это раздражает, а еще многое о нем, Такао, говорит.

Он проклинает свою жизнь, проведение, чужое поведение, и всех студентов вместе взятых.

Причесать свои мысли в течении этого времени вышло далеко не сразу, и он может не без гордости сказать, что справляется. Он нашел новую работу, снимает эту комнатушку, и по вечерам пятницы зависает с недавно найденным Химуро. Тот сменил прическу и больше не походит на адепта эмо-культуры, а еще он не спрашивает его о прошлом и о человеке из их общих воспоминаний.

Такао выходит в коридор дома и идет к окну, которое негласно считается курилкой у всего этажа. Пейзаж за стеклом так себе-никак, но могло быть гораздо хуже, успокаивает он себя. Сейчас видно лишь свет в нескольких домах далеко от сюда, и он вспоминает, что уже меньше чем через час наступит новый год. Думает, что праздновать всё-равно не собирался. Что праздники, так или иначе, проводят с теми, кого любят. А потом вспоминает о Мияджи и его тех-самых-словах. Думает о Мидориме и о том что, за каким-то хреном, до сих пор хранит его номер в контактах телефона. Это так сильно отдает мазохизмом, что он невольно смеется. И вновь мыслями возвращается к Киёши.

Спрашивает себя, что бы он мог на то признание ответить. Любит ли он его в ответ? И спустя одну выкуренную сигарету, решает для себя что нет, не любит. И вряд ли когда-нибудь да.

Но.

«Я возвращаюсь», пишет он тому кратко в смс, и прежде чем последовать своим словам, удаляет из памяти телефона контакт с фотографией Мидоримы Шинтаро.