Welly Boots

Ветер — он быстроногий гонец, посланник Барбатоса, что несёт на себе каждую весточку, каждое желание и каждую молитву, непременно и всегда находя свой путь к Богу Ветров. Так говорят в Мондштадте, проповедуют в церкви и передают как народную мудрость — из уст в уста.

Джинн, в свои одиннадцать, относится к этому преданию с почтением и верой, какой позавидуют даже сёстры в соборе. Она почтительно склоняет колено пред статуей Барбатоса, сжимает рукоять тренировочного меча покрепче и опускает голову. Молчит каких-то секунд десять, а после — начинает свою молитву.

— Услышь меня, ветер, и донеси мои слова Лорду Барбатосу…

Снег громко хрустит под её сапогом, морозом кусает коленку, словно подначивает подняться и развернуться в сторону тёплого поместья, где тёплый камин, где тёплый горячий шоколад и тёплая постель в тёплой одинокой комнате.

— Очень прошу Вас, милостивый архонт, убедите мою матушку посетить Собор. — шепчет Джинн отчаянную просьбу, сжимая рукоять так крепко, будто по дереву сейчас пойдут трещины, — Я скучаю по Барбаре и хочу… я была бы очень-очень рада увидеться с ней. Хотя бы разок?

Не первая молитва. Не последняя. Джинн приходит сюда вот уже вторую неделю, полная надежды и веры, но всякий раз чуда не случается. Матушка сопровождает её на молитву к Великому Дубу, сама обращается к Барбатосу — Джинн не знает, о чём она молится, о чём просит и чего желает. Возможно, никогда и не узнает.

Горькая мысль.

Её щёк касается нежный ветер. Не резкие морозные порывы, что должно быть родом из Снежной — нет. Это мягкое, даже ласковое дуновение, словно шёлковая рука гуляет в её волосах и весело ерошит их из стороны в сторону, забота и ласка анемо архонта.

Может, ветер-гонец передал её слова?

Может, Барбатос услышал её просьбу?

Джинн робко открывает один глаз, поглядывая на величественную статую перед ней.

…она взвизгивает со страху, когда в макушку ей прилетает снежок.

— Эй! Кто здесь?!

Тут никого не было пару минут назад, она знает! Ни матери, ни прохожих, ни путешественников в округе нет! Она мечется из стороны в сторону, уже приняв боевую стойку и ухватив тренировочный меч покрепче, вот только замирает, услышав откуда-то сверху заливистый смех.

Джинн поднимает голову — снежок поменьше попадает ей в лоб.

— Лиза!

Девочка, лениво развалившаяся среди ветвей, снова смеётся и поднимает пустые ладони, мол показывая, что больше снарядов у неё нет. Как она вообще туда залезла в такую погоду?

— Ну ладно тебе, я же дождалась, пока ты закончишь!

Ну как всегда невыносимая заноза в…

— И вообще, мы уже вечность не виделись, — дуется Лиза, спускаясь по дереву ловко, словно кошка, и вмиг оказывается прямо перед ней, — Ты всё торчишь либо дома, либо на тренировках… о, а давай я к тебе ночью проберусь?

Джинн передёргивает от одной мысли о том, что с ними сделает матушка, если поймает.

А Лиза всё понимает — запрокидывает голову назад и громко смеётся, петляет вокруг неё и направляется к укрытому льдом побережью.

— Шучу я, шучу! Мисс Гуннхильдр мне голову открутит, я знаю… не любит меня твоя мама.

— Ну почему сразу не любит, — задумчиво бормочет Джинн, ступая вслед за ней, нога в ногу по протоптанному снегу, — Она… она просто, ну…

— Да ладно, мне что, впервой?

На это Джинн не находится, что и ответить, так что она молча следует за Лизой к берегу, скрипит снегом под ногами и старается не думать о том, что матушка будет на неё ругаться за мокрые и грязные сапоги.

Лиза об этом не сильно волнуется. Танцует, намеренно прыгает в глубокие сугробы и задумчиво пробует лёд на прочность — матушка назвала бы её глупой и неряшливой девчонкой. у Лизы цапки на штанах, плащ тусклый и местами потрёпанный, а ботинки выглядят так, будто видали и лучшие дни давным давно.

Почему-то, Лиза кажется Джинн свободной.

— Как думаешь, как далеко в море мы смогли бы прокатиться на крио-слайме?

— …что?

До неё доходит секунд пять, не меньше, прежде чем она срывается с места и толкает Лизу в сугроб, падает с ней сама и определённо не позволяет Лизе приблизиться к бедным слаймам.

Лиза смеётся так громко и заливисто, что, наверное, её слышно и в Мондштадте, и в поместье, и даже где-нибудь на Утёсе Звездолова. И как-то получается так, что Джинн не сдерживается, и смеётся тоже, вся в снегу и с мокрыми штанами, знает, что дома её отчитают, но не может волноваться — у Лизы смех заразительный.

С Лизой, почему-то, всегда легко и спокойно.

— Видела бы ты своё лицо! — Лиза хихикает в ладони и хитро щурится, даже не пытаясь выбраться, — Испугалась, да?

— В прошлый раз ты чуть не утонула! Конечно я испугалась, ты..!

А Лиза в ответ всё хохочет, так что Джинн решает действовать — сгребает горсть снега в руку и мстительно пихает его Лизе в лицо.

— Предательство!

— Нет, сведение счетов!

Она смешно и несерьёзно хмурится, но совсем недолго, ведь в следующую секунду её летние глаза распахиваются, широко и удивлённо, полные наверное звёзд, и она поднимает глаза куда-то вверх — Джинн тоже поднимает голову.

Дыхание спирает.

Снежинки танцуют в воздухе неспешно, словно вальс, который Джинн так любит и не пропускает ни единого занятия — с ними бок о бок спускаются пара кристальных бабочек.

Одна из них мягко приземляется Джинн на нос, и та невольно косит глаза.

— Вау…

Шепчет Лиза тихо, на самом выдохе, боясь спугнуть хрупкую картину.

Снег, кристальные бабочки, вечер — очарование и ведьминская магия, пока время словно останавливается лишь для них двоих.

***

Ветра в тот день бушевали как никогда прежде на памяти Джинн Гуннхильдр.

Может, на то была воля Лорда Барбатоса — показать людям зиму, суровую и холодную, редкую в землях Мондштадта в самом начале декабря. А может, то были неясные чувства самой Джинн, кусачие, как порывы ветра. Толком не разобрать. Да и не до того.

Лиза поправляет её слетевший шарф, ворот тёмного пальто... так и держится за него, ненавязчиво, а стоит ну очень близко. И осторожно улыбается. Где-то впереди слышится ржание лошадей, гул людских голосов и ветер, ветер и ещё раз ветер, оглушающий, заглушающий всё вокруг.

Они — центр нарастающего урагана. По крайней мере, так кажется Джинн, ведь в эпицентре всегда тихо — и слышит она только негромкое бормотание Лизы.

— Даже страшно оставлять тебя тут безо всякого присмотра, зная, как ты будешь так относиться к своему здоровью, — она не всерьёз фыркает, застёгивая пуговицу за пуговицей, и поднимает на Джинн глаза, — Разве что с Кейи спрашивать, но сиделка из него как из Дилюка бард… легче Варке напрямую писать.

Обычно она покачала бы головой и со всей серьёзностью попросила бы воздержаться от причинения лишних хлопот грандмастеру, пускай Варка и не был бы против. Но почему-то не говорит. В горле сухо, а слова… слова будто бы встают поперёк.

От нежных черт, от двух маленьких родинок на щеке, от летних глаз — у Гуннхильдр выдержка стальная, нерушимая. Но Джинн до безобразия слаба перед Лизой, пожалуй только перед ней. А потому любуется, теряется, и не может отвести взгляд.

— Джинн?

Руками, облачёнными в перчатки, она со всей осторожностью обхватывает тонкие запястья, прижимает их, близко-близко к себе, к сердцу, а после — накрывает обе ладони своими, стараясь сохранить в них тепло.

На самых кончиках пальцев Джинн создаёт мимолётный ветерок, ведомый следом из одуванчиков.

Вдох. И выдох.

Отпускать Лизу в дорогу оказалось куда сложнее, чем Джинн могла себе представить.

Радость их было не описать словами, когда письмо из Академии только пришло — трясущийся в руках конверт, слёзы на щеках и смех, смех, такой звонкий смех Лизы. Джинн помнит, в какой ошеломительной эйфории она тогда подхватывала Лизу и кружила вокруг себя, пока они просто-напросто не упали на мягкую траву в корнях Великого Дуба.

Мечта Лизы с тех самых пор, когда им было всего лет семь, заветная и далёкая. Такая, о которой она часто говорила без умолку, из-за которой вляпывалась в самые разные передряги, когда хотела провести какой-то эксперимент или проверить собственную теорию… гроза слаймов в окрестностях города, это уж точно. И Джинн вечно приходилось её из этих передряг вытаскивать… столько воспоминаний.

Им обеим семнадцать лет.

И Джинн рада за неё, Архонты, нет для неё ничего лучше, чем видеть этот восторженный блеск в по-летнему зелёных глазах, она обнажила бы меч, посмей хоть что-либо покуситься на этот огонёк в её сердце.

Джинн искренне счастлива за неё.

Так… почему на душе так неспокойно? Почему хочется прижать к себе поближе, к самому сердцу, и не отпускать? Джинн знает, что никогда так не поступит — но почему хочется просить Лизу остаться?

Мерзкое, эгоистичное чувство.

Она замечает, что плачет, только когда Лиза смахивает слезинки большими пальцами, со всей нежностью и осторожностью держа лицо Джинн в своих руках.

Джинн делает глубокий вдох, давя в груди всхлип.

— Джинн, разве тебя не учили не плакать на морозе? — Лиза улыбается, продолжая мягко, успокаивающе гладить её щёки и скулы, — Ну же… это ненадолго, я обещаю.

— Люди проводят там десятки лет, Лиза, целые… целые жизни, чтобы выпуститься.

— А ты думаешь, я похожа на обычного человека?

Она совсем тихо усмехается.

— Не то чтобы, — улыбка, слабая, но искренняя, сама напрашивается на губы на пару со смешком.

— Вот и правильно думаешь. Кроме того, мы будем обмениваться письмами, разве не так?

— Так…

— Ну вот видишь? Обещаю, я расскажу тебе о Сумеру, Джинн. Я расскажу обо всём, что увижу, напишу обо всём, что интересного узнаю… по ночам ты будешь читать мои письма вместо этих своих несчастных романов, — Джинн не то фыркает, не то смеётся. И взгляд Лизы становится мягче, и она ступает, неощутимо, всего на шажок ближе, потерянная в этой чарующей улыбке, — Я беру с тебя обещание не забывать обо мне, о Рыцарь Одуванчик.

Её слова, как и всегда, полны тепла и игривости, словно она дразнится не всерьёз. Она ведь много слов бросает на ветер — задорных и недовольных, мешает флирт с шуткой словно одно из своих зелий, и нередко когда отпускает колкий как шипы на дикой розе комментарий.

Слова на ветер — здесь, в Мондштадте, они всегда находят свой путь.

Джинн притягивает её за талию близко-близко, ладонью в непослушный хаос волос, голову — к самому сердцу, и обнимает так крепко, будто хочет сокрыть от холодных ветров. Она утыкается ей в висок и наконец чувствует этот знакомый аромат диких роз — вдыхает глубоко, лишь бы запомнить, лишь бы не забыть… и тихо шепчет.

— Я не посмела бы тебя забыть, Лиза… я… нет. Не посмею.

И может ей всего лишь кажется, может, воображение играет с ней злые шутки. Но она слышит тихий всхлип.

Лиза в кулаках сжимает ткань пальто, а носом утыкается Джинн в шею. Так и стоят, потеряв счёт времени, объятые ветрами, и в Бездну всех остальных — фыркающих лошадей, бой колоколов собора и что-то там обсуждающих кучеров.

Джинн чувствует, как Лиза вздрагивает, и не может не усмехнуться, горько и самую малость надоедливо, как нахваталась от кое-кого.

— Как ты говорила? Не плакать на морозе?

— Ох, замолчись, — Лиза, отстраняясь, смеётся, звонко даже сквозь слёзы, которые тут же утирает запястьем, — Не тебе меня упрекать, Гуннхильдр.

У Джинн (и наверняка у Лизы тоже) щёки горят от каждого порыва ветра, едва болезненно, словно простое напоминание. Тем не менее, она смеётся, на пару с Лизой, позволяет себе немного расслабиться и отдаться последним крупицам беспечного счастья, что они разделят в последний раз, до тех пор, пока не встретятся вновь.

Обязательно встретятся вновь.

Их прерывает громкое «Мисс Минси! Ну же, мы готовы выезжать!» одного из гильдийцев, который тут же запрыгивает в укрытый белой тканью воз. Лиза вздыхает, молча кивая, и дарит Джинн прощальную, полную надежды улыбку.

— Тебе пора… пусть ветра направят тебя. До встречи, Лиза.

Она не позволит себе сказать «Прощай».

Лиза пару секунд смотрит на неё своими летними глазами, задумчиво и нерешительно, словно теряется в собственном хаосе мыслей. Она прикрывает веки, сжимает в руках воротник пальто и делает всего шаг вперёд на самых носочках — касается губ Джинн своими в быстром, летнем поцелуе. Их первом поцелуе.

Расстояние между ними — какие-то пара сантиметров, когда Лиза отстраняется со своей тёплой полу-улыбкой, и шепчет ей прямо в губы:

— До встречи, Джинн.

И тогда она уходит, оставляя Джинн одну у моста на входе в город, наедине с ураганом мыслей в голове и жарким, ярким как само пламя чувством, что чудесным образом спасает от кусачих порывов ветра.

Джинн касается собственных губ. Осторожно, самыми подушечками пальцев…

На кончик носа приземляется первая снежинка.

***

Это первый раз, когда они так крупно ссорятся.

Поместье Гуннхильдр трудно назвать домом — Джинн не чувствовала это место таковым с тех самых пор, как Барбара с отцом в последний раз переступили его порог.

Лиза не может назвать это место домом — она знает каждый уголок Мондштадта вот уже полные двадцать лет, считает домом даже грустную хижинку её родителей, даже руины прежнего города… она считает Мондштадт своим тёплым сердцу домом, по которому она успела соскучиться за последние два года.

От поместья веет холодом. Всегда холодом.

— Тебе не нужно было встревать подобным образом.

У распахнутого окна Джинн выглядит так, будто сейчас в него же и выйдет, напряжение в поднятых плечах, в каменной осанке, даже в голосе — она говорит не столько твёрдо, сколько тяжело, даже не повернётся в сторону Лизы. Иногда вздыхает, тяжко и тучно, но продолжает наблюдать за первой снежной бурей в этом декабре.

Обычно Лиза видит её такой в тяжёлые ночи, когда Варка сваливает кучу бумажной работы на неё, когда экспедиции с целью поимки Чтеца Бездны в который раз не венчаются успехом… и после встреч с Фредерикой. Разумеется.

Если в первых двух случаях хочется завалиться в кровать вместе, прижать поближе и наглым образом проспать всю ночь и утро, в Бездну все дела и обязанности, то в последнем хочется рвать, метать и много кричать. На Фредерику, разумеется.

Со стороны окна веет холодом.

Лиза, сидя в удобном кресле напротив камина, перекидывает молнии из руки в руку, лишь бы утихомирить самую настоящую бурю в голове. Хорошо ли получается? Откровенно так себе, даже погано. Но она искренне старается.

— А ты думаешь, я могла молча смотреть на это?

— Лиза. — твёрдо.

— Что? По-твоему, мне стоило послушно умолкнуть и слушать, как она выливает на меня, на тебя, весь этот, этот… ушат помоев?

— Лиза… — уставше.

— Я могу стерпеть её отношение ко мне, за столько лет привыкла, но к тебе? Просто ни за что. Я всё детство покорно сидела и молчала в тряпочку перед твоей матерью, Джинн, терпела и держала язык за зубами, лишь бы не ляпнуть чего лишнего, пока эта стерва…

— Лиза!

Сердито.

Лиза замолкает.

Лиза краем глаза видит, как Джинн пару мгновений вовсе не шевелится, будто бы даже не дышит — молния точно так же застывает в правой руке, нетерпением мерцая и брыкаясь в ладони.

Напряжение в воздухе искрит так, точно одно неверное движение, слово — и сгорит всё поместье, вот прям до тла и серого пепла, и Лиза еле сдерживается, лишь бы не хмыкнуть, пока мечтает о том чтобы лицезреть, как Фредерика Гуннхильдр убивается над любимыми сгоревшими шторами.

Конечно, Лиза не хотела бы, чтобы дом действительно сгорел — всё-таки, для Джинн это всё ещё место, полное воспоминаний.

Но мысль всё-равно забавная.

Джинн, наконец, подаёт признаки жизни — тяжело вздохнув, она захлопывает окна и задёргивает шторы. Повернувшись к камину, всё ещё не к Лизе, пару секунд изучает пламя — Лиза изучает её. Огонь очерчивает лицо строго и твердо, мазки маслом по белому холсту. Хмуро сведённые брови, прямая линия губ, сжатые челюсти — Лиза готова поклясться, что в её голове сейчас бушует ураган, заставляет трещать черепную коробку. Потому что каждое выражение Лиза знает. Наизусть. Она выучила эти частые хмурости, выучила вежливые и всё же искренние полуулыбки, даже глаза… Джинн всегда выдают глаза. Она поэтому никогда не умела врать.

В глазах Джинн Лиза видит сомнение.

— Я… понимаю, что ты с ней не согласна и, и ты рассержена, но… это не даёт тебе права отзываться о ней подобным образом. Мы гости в её доме, Лиза, и должны вести себя подобающе, — осторожно подбирая слова говорит Джинн.

— Ты даже не зовёшь это место своим домом.

На это Джинн молчит. Продолжает смотреть в камин.

— И что значит "не согласна", Джинн? "Не согласна" я была с абсурдными теориями моего сокурсника. Можно быть не согласной идти пить в вечер вторника, а это… это была чистой воды наглая ложь и желание унизить тебя! Снова! — Лиза уже сжимает кулаки покрепче, потому что электроэнергия так и норовит вырваться, но она терпеливая. Справится. Она фыркает, — Нельзя быть согласной или не согласной с ложью. Иногда люди попросту правы и не правы. Всё.

— Не преувеличивай. Она критикует потому, что хочет, чтобы я стала лучше. Она хочет для меня лучшего.

— Она сведёт тебя в трудоголичную могилу!

— Лиза, это на благо горо…

— В Бездну город!

Подорвавшись с кресла, Лиза оказывается с Джинн лицом к лицу, и даже эта разница в сантиметров десять роста нисколько её не смущает. Джинн отводит глаза, избегает её взгляд. Лиза довольно резко хватает её за предплечья, возможно, даже слишком, никакого контроля, эмоции кипят в груди, слова обжигают глотку и язык — возмущение, отчаяние, это треклятое желание помочь.

Слёзы она давит с трудом. Глубоко, шатко вдыхает.

Джинн наконец смотрит на неё.

— Я люблю Мондштадт, Джинн, ты знаешь это, ты знаешь меня, — даже после академии, после глаза бога, после всего. лиза уверена. — Но ещё я люблю тебя! Люблю, понимаешь?!

Голос начинает дрожать, и в глотке сухо, но она не замолкает, не затихает, цепляется за ткань рубашки, не отпускает, надеется, что Джинн её слушает, что Джинн её слышит.

Во взгляде Джинн — немое и грустное упрямство. Она колеблется.

— Ты работаешь на износ, Семеро, тебе всего двадцать один, а ты сгораешь, Джинн, просто-напросто сгораешь! — Лиза рукой тянется к бледному лицу, большим пальцем проводит под глазом, по слишком тёмным мешкам.

Собственные бессонные ночи в Академии вспоминаются самыми неприятными кошмарами, собственный огонёк в глазах — с каждым днём лишь всё больше выгоревший фитиль.

Это страшное чувство, когда больше не чувствуешь.

— Ты не жалеешь себя… это ни к чему хорошему не приводит. Никого и никогда.

Лиза срывается на шёпот — голос хрипит, ведь она забыла, какого это, кричать.

Джинн неуверенно касается её руки на собственной щеке, мягко обхватывает запястье.

— Пожалуйста, Джинн. Не слушай её.

Воздух кончается, отчаянный шёпот на выдохе.

Лиза слышит судорожный вдох, и в мгновении прикосновение исчезает, и под подушечками пальцев Лиза больше не чувствует её лицо. Джинн одёргивается и в пару громких, спешных шагов оказывается у двери.

— Прости. Спокойной ночи.

Не оглядываясь.

И захлопывает дверь.

Лиза слышит отдаляющиеся шаги, слышит треск камина позади, слышит громкую, оглушающую тишину в собственной голове. Слышит вой вьюги за окном.

Молнии и тяжёлая рука с треском оставляют следы на кофейном столике.

***

— Джинн, любовь моя, поведай ка мне, что за… — нет, нельзя. — Что, во имя Селестии, это сейчас было?

Этот её сладкий-приторный тон, который она бережёт исключительно для угроз… Джинн не боится признаться, что по спине у неё пробежался холодок — хорошо, что не электрический разряд.

Музыка вокруг них играет достаточно громко, чтобы даже самые любопытные носы (Сэр Альберих всё ещё здесь) не удумали лезть в их личные дела — главное продолжать улыбаться, как это делает Лиза, и не переходить на повышенные тона. Но честно? Уж лучше бы Лиза рявкала на неё. Это хотя бы не так страшно и пассивно-агрессивно, а последнего Джинн и от матери хватает сполна.

Шаг, ещё один — Джинн ловко притягивает Лизу за талию к себе, спасая её от столкновения с месье Франциском и его супругой.

— Не понимаю о чём ты, дорогая, — просто отмахивается Джинн, но, Бездна, она не может даже посмотреть Лизе в глаза, и это наверняка сдаёт её с потрохами. Не умеет она врать.

— Не понимаешь.

— Мхм.

— Хочешь сказать, в этом не было ничего странного.

— Вовсе нет.

— Гуннхильдр! — шипит Лиза и выразительно пинает её по лодыжке — не больно, конечно, но достаточно, чтобы донести мысль.

Джинн настолько же выразительно и упёрто фыркает — тем не менее, уверенными движениями кружит Лизу вокруг себя в такт музыке. Шаг вперёд — и шаг назад. В сторону — и повторить.

А потом Лиза — выразительно недовольная и расстроенная — словно ускользает из её рук, ловко ступая с танцпола, и через плечо бросает что-то вроде мне нужно подышать.

Горько как-то. На вкус как местное шампанское .

Конечно же, переступив через гордость и львиную упёртость, Джинн незамедлительно следует за ней, потому что конечно же Лиза умеет это — переубеждать. А ещё скрываться в толпе. Чужие взгляды и шепотки сейчас абсолютно не волнуют, Джинн отмахивается ото всех, кому не терпится поговорить с Действующей Грандмастеркой о ещё какой-нибудь налоговой ереси, и решительно идёт… кажется, вдалеке отворилась дверь балкона. И тут же закрылась. И Лиза могла пойти туда, но могла и вовсе уйти — да, такое было бы в её духе, но…

Это предчувствие странное и необъяснимое. И оно ведёт Джинн к балкону.

К счастью, оно её не подводит.

Едва-едва приоткрыв дверь, Джинн выглядывает и тут же видит… ох, Архонты, на неё смотреть холодно.

Лиза стоит прямо у перил, облокотившись о них вглядывается куда-то в тучное небо, и словно не заботится о падающих на её оголённые плечи снежинках. Джинн не может сдержаться и подождать, даже не придумав, что вообще говорить, на ходу она стягивает собственный плащ и накидывает его Лизе на плечи — ласково и бережно поправляет и застёгивает его так, чтобы ветер точно не добрался, и чтобы снег не кусал морозом открытую кожу.

Лиза под ней вздрагивает, от неожиданности, наверное, но только уютнее укутывается в плащ. Когда вздыхает, белая дымка пара улетает куда-то вверх и так же быстро растворяется в морозном воздухе.

— Ты сердишься? — осторожно спрашивает Джинн, пока не решаясь как-либо прикоснуться — ни обнять, ни положить голову на плечо.

Однако Лиза тут же сама требовательно прижимается к ней спиной, словно ищет тепла — и Джинн ничего не остаётся, кроме как до смешного быстро обвить руки вокруг её талии и сцепить пальцы в замок.

— …конечно нет. Ты знаешь, как я сержусь…

— Разрушительно? — предлагает она с улыбкой, на что Лиза несильно толкает её локтём в живот, заставляя Джинн рассмеяться. Но не отрицает.

— Я скорее… расстроена. Ты не хочешь говорить, в чём дело, и снова играешь в прятки с эмоциями. Нам давно уже не десять, а это — опасная привычка, Джинн.

Джинн не отвечает, ведь знает — Лиза как всегда права. Да она и сама об этом знает, но годы только и делала, что пряталась среди тренировочных манекенов и оружейных стоек, среди бесконечных пыльных полок с глупыми романами и даже в высокой траве, у статуи Лорда Барбатоса в Долине Ветров, где только ветер её и находил.

А потом её нашла Лиза — девочка-вспышка, девочка с грозой в голове и девочка-момент.

Джинн утыкается в висок, носом по краю красного от холода уха, и просто-просто там целует. Лиза в её руках обмякает. Расслабляется и прячет свои шипы. Наверняка, у неё в голове сейчас много несвязных мыслей и лёгкое головокружение от выпитого шампанского, может, громкое желание пойти домой.

Вот и пойдут домой. Когда Джинн придумает, как обо всём рассказать, как превратить это чувство в слова, как объяснить, как извиниться…

И тогда Лиза выдыхает и разворачивается всем телом, берёт лицо Джинн в свои холодные ладони и притягивает для поцелуя настолько нежного, что на пару секунд холод перестаёт её волновать.

— В том чтобы чувствовать ревность нет ничего ужасного, знаешь? Это мерзкое чувство, но оно… есть. У многих. И это нормально.

Всё то время, что она говорит, Лиза то и дело касается лица Джинн, заправляет волосы за ухо, даже целует в переносицу, не задумываясь. А Джинн не отвлекается. Придерживает её за талию и наблюдает за движениями её рук. Через пару мгновений они даже вновь возобновляют свой маленький танец, на месте покачиваясь из стороны в сторону, словно сесилии на ветру, будто бы назло холоду и снегу.

— Кто-то действует под этим чувством и совершает… разное. И глупое и страшное, — Лиза на пару секунд словно выпадает из этой реальности, но, вернувшись, поднимает глаза на Джинн, — А кто-то зарывает это чувство глубоко в себе, словно хоронит… только вот люди не осознают, что это не труп. Это зерно. Которое рано или поздно даст росток и пустит корни даже глубже, чем его закопали.

— И как же… не позволить этому случиться?

— Разговаривать, — такой простой ответ, который Лиза приносит с улыбкой на губах, и тут же щёлкает Джинн по носу, — Ты знала, что в Сумеру разговаривает даже лес? Разговаривает и всё помнит, — а последнее она заговорчески шепчет, словно важный-важный секрет, и это уже заставляет саму Джинн усмехнуться, — У них это даже дети знают, а я, в свою очередь, узнала от них.

— Ты находишь мудрость даже в таких мелочах, — изумлённо, влюблённо и трепетно бормочет Джинн.

Лиза фыркает и отводит взгляд, но всё ещё нехотя улыбается — Семеро, как же красиво она улыбается.

— Ну хватит, хватит, теперь ты точно пытаешься меня смутить.

— Эй! Вовсе нет, я серьёзно! — и для подкрепления своих серьёзных слов Джинн зацеловывает красные щёки и нос, лоб, конечно же губы, пока Лиза смеётся и точно расцветает от счастья.

Какое-то время они молча продолжают покачиваться из стороны в сторону, наблюдая за падающим снегом. Конечно, пока Лиза, развеселённая гуляющей мыслью, не решает прервать тишину:

— Но, чисто для справки… твоя рука на моей талии, так ещё и у всех на виду, мне очень даже понравилась.

— Ох? Ты об этом?

Рука Джинн плавно соскальзает с холодных перил и уверенно ложится на поясницу, тут же заставляя Лизу прогнуться и охнуть. А затем лукаво улыбнуться, завидев эту идиотскую, но такую симпатичную ухмылку Джинн.

— Да, дорогая, именно об этом, — но она театрально и якобы невпечатлённо вздыхает, — Хотя теперь я жалею, что рассказала. А то у кого-то наглости прибавилось.

— А разве это так плохо? — довольно спрашивает Джинн, продолжая вести рукой от поясницы и к талии, пока не находит эти невероятно удобные разрезы на платье, и носом утыкается Лизе в шею, чуть ниже подбородка, где интригующе целует горло. Её холодные пальцы пробираются под плотную ткань, лишь дразняще царапая мягкие бока.

Ох, как же хочется и прижаться поближе и оттолкнуть — так, из чистой вредности.

Поцелуй в особенно чувствительную точку, на сонной артерии, перечёркивает последний вариант и вытягивает из Лизы первый судорожный вдох — даже не стон, звук на грани с жалким поскуливанием, в чём Лиза не признается даже под страхом смерти. Она цепляется за воротник чёрной праздничной рубашки и нехотя оттягивает.

— Джиинн, мы всё ещё на очень публичном балконе очень публичного бала…

— И? Я не могу публично понежничать со своей возлюбленной здесь? — невиннейше интересуется Джинн и в следующую секунду, Архонты её побери, Лиза чувствует на пульсе горячий язык.

— Ты так скоро замёрзнешь…

— Ты меня прекрасно согреваешь, любовь моя.

Семеро. Вот маленький факт о Джинн, о котором знает разве что Лиза — иногда она даже слишком острая на язык, и пора бы перестать выдавать ей романы из секции строго восемнадцать плюс.

Но Лиза соврёт, если скажет, что недовольна происходящим — каждый поцелуй, каждое движение рук, нежное прикосновение к груди сквозь ткань платья или грубая хватка на бёдрах, всё это лишь раззадоривает огонёк в солнечном сплетении, который со скоростью лесного пожара разливается по всему телу…

Лиза подпрыгивает от неожиданности и чуть не вываливается за перила (благо Джинн крепко её держит), когда дверь балкона громко открывается и тут же захлопывается, пока какой-то несчастный громко продолжает извиняться уже из зала.

Пожар затух так же быстро, как и загорелся.

Пару секунд они молча продолжают смотреть на дверь.

— Ну… зато они знают, что мы не ссорились?

— Джинн!

Лиза толкает хихикающую Джинн в плечо, но та только громче смеётся, утыкаясь ей в плечо и оставляя там лёгкие извиняющиеся поцелуи, пока Лиза фыркает и не может сдержать эту предательскую улыбку и собственные смешки.

А потом она замечает, как золотую макушку засыпало снежинками, и что нос и щёки у Джинн красные. Её плащ, на самом деле, очень тёплый. Лиза вздыхает.

— Мы немедленно идём домой, Джинн, ты замерзаешь.

— Мм, с радостью. Эти бесконечные разговоры о финансировании меня утомили.

— Утомили? Значит, придём домой и сразу упадём спать? — задумчиво и как-то разочарованно спрашивает Лиза, незатейливо играясь с золотыми локонами.

Но Джинн поднимает голову и, ни секунды не думая, утягивает её в поцелуй — глубокий, но размеренный, от которого ноги начинают предательски слабеть. Когда они отстраняются, всё ещё деля одно горячее дыхание меж их губами, Джинн загадочно улыбается.

— Думаю, у меня всё ещё есть одно незаконченное дело.

— Мхм… но дома.

— Дома. Разумеется дома.

***

Когда Джинн неудобно просыпается на своём рабочем столе, в первую очередь она замечает, что свечи уже потухли, и офис освещает одна только полная луна через незашторенное окошко, холодным светом рисует тени на её захламлённом рабочем столе. Понять бы, сколько времени прошло, и какой сейчас день, скоро ли рассвет…

Джинн немного вздрагивает, чувствуя руку на своей спине, секунды спустя такую убаюкивающую и знакомую, что приходится держаться, лишь бы снова не уснуть. Диван здесь довольно мягкий, так может…

— Эй, Грандмастер, — ласково шепчет Лиза, легко потряхивая её за плечо, — Ну же. Нам давно пора домой.

И утягивает из её слабой хватки перо, за которым Джинн лениво и безуспешно тянется из чистого упрямства. Однако, довольно быстро проиграв, она позволяет Лизе забрать его и тем самым признаёт — пожалуй, пора домой. Сегодня она уже ничего закончит.

Она поднимается, протяжно потягивается и разминает затёкшие мышцы, тут же довольно ловко и со смехом отскакивая от ленивых попыток Лизы пощекотать её. Когда та оставляет свои попытки, Джинн наконец (чуть-чуть неуклюже) складывает документы в аккуратную стопку и заканчивает свой традиционный ритуал по завершению рабочего дня — чмокает Лизу в щёку, да так выразительно, что та её только со смешками от себя отпихивает.

Дверь, ключи, закрыто — они прощаются с оставшимися рыцарями, проверяют двери библиотеки на всякий случай, и только убедившись в том, что всё в порядке, наконец покидают штаб Ордо Фавониус. Это их рутина — выходить домой вот так поздно, как бы Джинн ни пыталась это предотвращать. Лиза каждый раз заверяет, что всё хорошо и что она даже рада поспать или заняться своими исследованиями лишние час или два. Иногда у неё случается настроение заявиться в офис Джинн и всячески ей надоедать… или брать небольшие, кхм, перерывы. Вместе. После них возвращаться домой в разы труднее, ведь попробуй потом не усни на этом проклятом офисном диване.

Джинн, немного отступив и пропустив свою жену вперёд, открывает главную дверь — и тут же с непривычки жмурится, ослеплённая белыми-белыми крышами, дорожками и даже маленькими елями… ох. Похоже, пока она спала пошёл снег. Первый в этом году.

Заворожённо ступая по ступенькам с Лизой под руку, она не может оторваться от чёрного неба, с которого так неспешно спускаются множество снежинок.

— Ох… я точно проспала меньше пары дней?

— Всего пару часов, дорогая, — знающе улыбается Лиза, следуя её взгляду к небу — она знает, как Джинн любит снегопады, с детства любила, и как искренне удивляется и радуется первому снегу каждую зиму, — Я даже подорвалась из библиотеки к тебе, когда заметила снег, хотела утащить тебя на улицу…

— …но?

— Ты бы видела себя, когда спишь. Ворочаешься, что-то бубнишь в стол, так смешно хмуришься… признаю свою слабость, ты само очарование. Даже будить не хотелось.

— Вот как, — фыркает Джинн, смущённо отводя взгляд, — Приятно знать… ты тоже очень мило пускаешь слюни на подушки по утра…

По её руке пробегает колкий и ну очень выразительный разряд электро энергии, заставляющий Джинн со смехом ойкнуть.

Шагать по выпавшему снегу и приятно и сложно — он так знакомо хрустит под сапогами, но тут же мелькает мысль, что завтра придётся с этим как-то разбираться, найти людей на очистку дорожек, точно назначить Эмбер ответственной за проведение работ с её пиро Глазом Бога… тц, ещё ведь торговые пути заметёт, как и Спрингвейл, а с этим будет ещё больше мороки, чем с городом…

Безо всякого предупреждения снежок прилетает ей прямо в затылок.

— Эй! Лиза!

Пока она вытряхивает с волос и с капюшона накидки снег, Лиза, смеясь, совсем невинно и нагло поднимает руки перед собой.

— Мои руки чисты, сухи и невиновны!

— Вот как? И кем же было совершено это преступление?

— Ветром, — проникновенно и честно кивает Лиза, провально стараясь держать серьёзное лицо.

Ну и Ведьма.

— Ветром, значит?

— Всё верно, Джинн, этот подлец…

Она прерывается на громкое смеющееся ой! когда Джинн толкает её в глубокий сугроб и падает туда вместе с ней, совсем неподалёку от какой-то скамейки, и Лиза даже не старается спихнуть Джинн с себя, продолжая заливаться счастливым смехом, неположенном в такое время ночи в таком холодном сугробе.

— Джинн!

— Осторожно: ураган, — довольно улыбается Джинн, нависнув над своей женой сверху, и показывает язык, — Ну очень сильный ветер, Лиза, прямо-таки с ног сбивает…

— …Грандмастер Джинн?

Джинн почти подпрыгивает от этого знакомого голоса, и она готова подорваться на ноги, но Лиза настойчиво и крепко цепляется за воротник её накидки и не позволяет и с места сдвинуться, взрываясь новым приступом хохота от этой глупой и стыднейшей ситуации. Хоффман хлопает глазами. Джинн тоже. Но, собравшись и прокашлявшись, она принимает своё серьёзное грандмастерское выражение лица. А ещё натягивает шляпу Лизе на нос, чтобы хоть как-то утихомирить её хохот — выходит ровно наоборот.

— Что такое, Хоффман?

— Э-э, я хотел поинтересоваться, есть ли какие-то указания по поводу погодной ситуации, но видимо Вы заняты и…

— Нет-нет, стой! Стой. Указания и правда есть.

И пока Джинн со всей серьёзностью объясняет план выполнения уборки хотя бы на этот вечер вокруг здания штаба, Лиза выбирается из-под широкой шляпы и… просто засматривается на неё. Снег неспешно падает Джинн на волосы, покрывая макушку тут и там, и даже окрашивает в белый ресницы… какие же красивые у неё глаза. Сами похожи на зимнее снежное небо — голубое и сероватое, но такое, что хочется украсть домой и уютно спать целыми днями, завернувшись в плед.

А ещё у Джинн порозовели щёки и уши — наверняка не только от холода, и это заставляет Лизу ужасно довольно заулыбаться.

Голос Джинн звучит сдержанно и командно — твёрдый лёд, покрывающий Сидровое Озеро… забавное сравнение. Помнится, как-то раз в детстве Джинн её из-под этого льда лично утаскивала — незабываемая первая встреча, о которой Лиза теперь вспоминает с летним теплом.

Когда получивший распоряжения Хоффман отдаёт честь и спешно уходит, Джинн тут же возвращает своё внимание на неожиданно затихшую Лизу — и удивлённо вскидывает брови, видя в её глазах столько тихой, рассеянной нежности. Столько, что хочется поцеловать в нос. Это Джинн и делает.

— Ты так простудишься. Давай, пойдём домой, — тихо предлагает она, поднимаясь на ноги, и притягивает Лизу к себе, сильно и бережно.

Голос Джинн — она звучит так всякий раз, когда говорит о Лизе, говорит с Лизой и шепчет что-то влюблённое Лизе на ухо, будь то признание в любви или самое обычное «Доброе утро». Этот звук — когда ты слышишь под ногами плотный, но мягкий хруст первого-первого снега, выпавшего этой ночью, и оставляешь на нём свои первые следы. Вот так звучит Джинн. Как тёплый, уютный и любящий снег. Так её слышит Лиза. И пожалуй, она не найдёт сравнения лучше.

По дороге домой ничего не случается, никаких падений в сугробы и никаких мистических атак снежками — они просто гуляют, рука Лизы вокруг руки Джинн, и любуются заснеженным Мондштадтом вокруг них, белыми вывесками и лавками, которые с утра придут очищать недовольные хозяева. Сара точно будет много ворчать на снег и холода, а Маргарет со смехом расскажет, как у них опять закончились места, ведь все городские коты сбежались греться в Кошкин Хвост.

Они мельком обсуждают, как у Дилюка в таверне скоро появится его знаменитый пряный яблочный сидр, сам символ зимних праздников в городе, и как скоро Кейя начнёт жаловаться на то, что он промёрз и промок на очередном патруле, а господин Рангвиндр даже не сжалился на лишнюю бутылочку за счёт заведения. Обговаривают, как на выходных нужно будет обязательно позвать Кли навестить Рэйзора в Вольфендоме, а может и наоборот — позвать Рэйзора пить чай и поесть вкусных картофельных лапок. Он никогда не отказывается от картофельных лапок, если их делает Лиза.

Лиза чувствует, как на плечи ей ложится тёплая рука, укрывая их обеих тёплым плащом, мех немного щекочет шею, и её мгновенно окружает такой знакомый запах одуванчиков.

Снегопад той ночью шёл как никогда прежде на памяти Лизы Минси.