Король Луны не чувствует боли — единственным глазом, сквозь надоедливую пелену, наблюдает за тем, как твёрдые руки заносят молоток для крокета за голову.

      Удар, скула уходит в плоть, выдавливая смятое глазное яблоко из глазницы.

      Ещё один — доламывает нос.

      Хочется дышать ртом, полной грудью.

      Тогда, он потеряет зубы.

      — Луна — это большое яйцо, — неужели обезумел, — В нём должен быть птенец, верно? — наконец-то.

      — Должен быть, — эхом внушает Король Луны, говорит трудно, все слова заглушает скрип костей.

      Даже, когда молчит пробитый язык, а отвечает разум.

      — Ни тьмы, ни птенца, — стук по виску, так примеряются перед замахом.

      — Глубже, — взгляд смещается к сломанным пальцам. Что-то в шее щёлкает.

      И кто придумал обивать головку молотка металлом?

      Наверно, тот, кому потом первому проломили голову.

      — Здесь? — шумно сглотнув, интересуется Король Солнца, гладит молотком рёбра, царапая свежие ожоги от расплавленной кирасы.

      Кожа тянется от каждого вдоха, где-то лопается — где-то стягивается коркой тьмы, чистую кровь давно съела порча.

      — Может, — приходится отвернуться, прижаться целой щекой к дурно пахнущей траве.

      — Покажи мне, — нетерпеливо постукивает.

      — Яйцо нужно есть с правильной стороны, иначе проглотишь птичьи кости, — хруст треснувших рёбер едва различим.

      Горячо.

      — Звучит, как достойный повод для войны, — поворачивается на каблуках, целится в затылок.

      — Сожги меня, — от ожидания тошно, — Преврати Сад в свои угодья, — мир плавится, пышной юбкой кружит перед алеющим туманом зрения.

      Совсем немного.

      — И не узнать, что прячется в скорлупе? — удар свистит у уха.

      Щекочет.

      — Твоё право, — сквозь потерянное дыхание пробивается запах пряностей.

      Разошёлся.

      — Грязная и неблагодарная работа, — наступает на руку.

      Подкованный сапог — спинам слуг бывало хуже.

      — Излишне романтично для испанца, — яд тупыми осколками трещит во рту, безвкусно проваливается глубже.

      Ударил.

      Жаль, нижняя челюсть оказалась крепче.

      — Покажи его, — задыхающееся шипение.

      — Пусть всё сгинет в пламени, — Король Луны резко садится, держать спину неприятно, голова тянет вниз, — Сделка, — что-то срывается с щеки.

      В глазнице уже кружит новое сплетение.

      — Настоящие короли теряют головы, — метко вбивает неподвижный кадык.

      Уголки просветлённой улыбки опускаются.

      Понимает.

      Проиграл.

      — Наши рассудки слишком крепки, чтобы закончить всё так, — в неподвижной груди дернулась тьма, засочилась из ссадин и открытых ран, — Но за игру — за занимательную и разочаровавшею игру, я покажу кое-что, — лицо чуть выше, ладонью за манжет яркого мундира — принарядился перед освобождением, человеческая наивность.

      Раскусил.

      Горькая надежда.

      От зеркала невозможно отвести взгляд.

      Ни отражению, ни гордецу.

      — Мне не нужна подачка.

      — Глупец, — вычурно.

      Шёпот перед криком плоти.

      Ему внимают — каждому треску, каждому щелчку, каждому хрусту.

      Зверь только ворочается.

      Из дыры глотки, минуя зубы-осколки зеркала, в ответ тянутся руки.