Холодны были ветра в ту пору осеннюю, а не то весеннюю. Все одна вода, да с неба. Небеса прогневавшись несли свои слезы, а маленькие люди, сложившись после пневмонии, неслись в могилу. Стучали лопаты, стучали монеты в кармане старика-гробовщика. И такие колонны выстраивались плачущих, что совсем уже и не грустно. Так много слез, так много шуму, а на деле до привычного все равно. И никто бы не обратил в этом «все равно» внимание на конец кладбища где стояли два человека в темных мокрых плащах. Из-за тени шляп-зонтов, зонтов-шляп, не могли они узреть ни то что чужого лика, но и собственного. Не понимали, какую роль им ныне нести? Дамы, господина? Оно было и не слишком важно.
Стояли рядышком и поодаль от центра событий, грели плечо о плечо сжимаясь в единое жалкое трясущееся существо. Невысокого роста, без гордого стана и одинокие, что смерть покажется светской львицей. У нее так много знакомых в эту пору! Но что забыли эти двое? Кого хоронят? Кого хоронят? Чье тело в белом саване погружают в сыру землю и чьи волосы отрежут в медальон? Тот отправится куда-то в дальний шкап и когда какой-то сапожник придет обворовать пустующий давно дом обнаружит подле ампулы с жидкостью чужеродной. Никто не придет к этой странной реликвии более, никто не посмеет взять в руку и может славно. Толку покойнику, открывшему рот в вопле похороненного заживо? Толку? Толку!
А зрителям сия похорон не придется джо того дожить. Они мокры до нитки, они мкоры и смыло им всякий ум. Лишь вопрос встрял у них на языках, но вопрос вопросом, а сути они никогда не поймут.
— Кого хоронят?
Скажет один из этих таинственных существ. Одна. Голос — шепот, треск сухих кустов. И не понятно, тенор он или сопрано? Может это бас, изломленный горечью?
— Женщину.
Это вполне очевидное заявление, на которое никто не смог бы ответить с возражением.
— И что же с несчастной злоключилось?
— А, — чихнет рассказывающий — Ее дочь удушила. Покойная и сама мамку погубила — захотела пить во дворцах, захотела быть всеми почитаемой, а на посту, как жаль, маменька. И дочь убийцы точно так же сделала! Ее во дворцах в оргиях распинают, как мать ее, а потом родится ребенок и удушит мамку. Выжмут к той поре из мамки все что осталось, а люди новое захотят. Кто не захочет — сметут, а кто захочет — сможет плясать до новой дочери.
И действительно, там за кладбищем сверкало обширное белое поместье. О, веселье в пышных юбках и тугих галстуках. Как радостно, что одну красавицу-убийцу всегда сменит другая.
— И почему же оно так выходит всегда? Неужто не может оно кончится?
— А кончится оно, наверное, лишь когда земля остановится, милостивый государь.
Потом могилу забросали землей, а милостивые государи, качнув головой и чмокнувшись в ланиту укрутую скупой слезой решили уйти чувствовать сию трагедию куда-то дальше… Например, убежать туда, где двоюродная сестрица покойной правит бал похожей на балы покойной. Не везде ведь прогресс идет с такой же скоростью, не везде!
И рука об руку, тростью в лужу, да в тарантас. На кладбище они придут, когда бежать уже будет некуда, но в таких же красивых черных гробиках, да белых покрывалах.
А когда женщина откроет глаза в кромешной тьме гробовой и заместо колокольчика прокрутит телефонный диск… Люди зовут это возрождением.