Примечание
не могу сказать, что это «полноценный» нервный срыв, но совесть не позволяет мне ставить мало меток, да и эдгар тут.. на грани балансирует
Пусто.
Пустота душит.
Или не так.
Пустота не является отсутствием чего-либо в этой запертой комнате. Пустота — гуща, обволакивающаяся с ног до головы, проникающая в тело вместе с прерывистым дыханием,
заполняющая лёгкие. Гуща, в которой шевельнуть пальцем – подвиг. В этой гуще мозг отказывается работать, перегревается от попытки создать даже мало-мальски красивое предложение. Даже без лишних изяществ.
Сгорбившаяся над девственно белыми листами фигура дрожит, чувствуя, как вместе с мозгом внутри закипает пустота.
Пустота преследует его везде. В его взгляде, в его мыслях. На его листах бумаги.
От отчаяния хочется кричать – ему нужно что-то придумать, необходимо как воздух, иначе он сойдёт с ума, хоть что-то.
Нет, у него не горят сроки. Нет, Эдогава не попросил-потребовал как можно скорее снова развлечь его новой загадкой. И, к удивлению, даже читатели, пока что, сидели тихо, наслаждаясь последним опубликованным писателем рассказом.
Самому писателю, Эдгару Аллану По, этот рассказ... не то, чтобы не нравился. Он не возлагал на него никаких надежд. Бездумное чиркание пером по листу бумаге, попытка выплеснуть на него мысли и подставленные к этому идеи. Ничего особенно.
Ничего, что могло бы стоить хоть чего-то.
А стоящее не появлялось уже давно. Эдгару кажется, что его потребность в том, чтобы написать что-то становится почти физической. Пальцы не слушаются, дрожь в них унять не получается, перед глазами плывёт, и Эдгар как-то рвано резко (настолько, что изгиб локтя болезненно ноет) хватается за ткань одежды в области груди, чувствуя, насколько поверхностным становится дыхание.
Проклятье!
В голову ничего не приходит — даже страх только и сделал, что бросил на него презрительный взгляд из тьмы углов комнаты да отвернулся.
Это чувство отвратительно. Оно тяжестью оседает во всём теле, заставляет разлагаться, гнить.
Внутри мира запертой комнаты его разума растёт одинокое дерево клёна. И к осени листья окрашиваются в яркие неповторимые тона, радуют нежную душа эстета безумно…
А потом всех их срывает ветер, оставляя так. Как мусор под ногами. Просто на земле. А дерево становится голым, неприметным, пугающим, и почти противным.
Убийца душевного равновесия остаётся незамеченным, но не неизвестным.
Имя ему «Осень».
Эдгар любил осень за красоту так же сильно, как ненавидел за всё остальное. Ненавидел за последствия, за сезонное опустошение после шквала вдохновения. Ненавидел до побелевших костяшек изящных рук, более неспособных держать перьевую ручку. Она с глухим звуком шлёпается о ковёр, а Эдгар от всепоглощающего чувства безысходности с силой сжимает в пальцах волосы, тянет, чувствуя боль. Недостаточную боль, опустевший разум давит и болит сильнее.
Все листы и канцелярия смахиваются со стола одним широким жестом. И писатель бьётся головой об стол раз, второй, третий, снова с болью сжимает волосы в руках, почти рвёт.
Кипящая злоба не спасает, не придает вдохновения и капли, только ещё сильнее раздражает своим присутствием.
Эдгар кричит в стол, и крик отдаётся в ушах неприятным гулом, крик режет по горлу, крик раззадоривает злобу, заставляя бить кулаком по столу, выплёвывая в невинную мебель проклятья с самых глубин сознания.
Он успокаивается только когда в распахнутое окно врезается порыв ветра, заставляя листы на полу встрепенуться, подняться, даже подлететь на какое-то время, а Эдгара — съёжится от холода, и наконец почувствовать что-то стороннее, не касающиеся текстов.
Ему нужен чай, и, наверное, жевать пустырник прямо с поля, с корнем, чтобы уж наверняка помогло успокоиться.
Он втягивает свежий холодный воздух носом, и пусто, отрешённо смотрит на танцующие с ветром по полу листы бумаги.
Ах, если бы листва дерева сознания могла так же.