Он смотрит на Кэйю, стоя на деревянном помосте, в отдалении, за его спиной. Видит волнующуюся туда-сюда с каждым броском ножа накидку, отделанную тут и там перьями; длинную сережку с каким-то новым драгоценным камнем; будто ничуть не растрепанные с дороги волосы.
И думает, броситься сейчас к нему и наговориться, наслушаться, как раньше, как в детстве или заставить их обоих принять, что как раньше уже не будет. Твердые, разрезающие морозный воздух слова с языка срываются прежде, чем он успевает закончить мысль.
— Научи меня.
Кэйа оборачивается синхронно с тем, как нож острием утыкается в центр мишени. И в этом сперва нет рисовки, как нет и умысла.
На звук его голоса брат выучился реагировать до опасного безотчетно. Дилюк знает это по себе.
Следующий нож Кэйа перекатывает между пальцами с нарочитой скукой.
— Это приказ? — весело выдыхает он вместе с облаком пара. Дилюк смотрит на него не мигая, прежде чем подойти ближе.
— Ты даже не поздоровался, а мне теперь умолять?
— Простите, милорд, — вовсю улыбается Кэйа под молчаливое «прекрати», смотря на него сверху вниз, — не хотел вас будить.
Дилюк окидывает его оценивающим взглядом в ответ, проверяя, и видит на чужих ресницах иней. Белое на черном ярко и резко, как рассыпанный по соболиному меху жемчуг. Зима здесь, дома, не дышит смертью, как на Севере, и стужа оставляет разве что такие осторожные касания, испаряющиеся под взглядом.
Дальше они молчат. Кэйа бережно вкладывает нож в его руку, почти не касаясь. Заходит за спину. Наклоняется, ближе, цепляет ногтем накидку, потом — плечо пальцами, ставит, как нужно. Дилюк против воли расслабляется, затея уже кажется глупой. Целиться он никогда не умел. И Кэйа знает это — повторенную сотни раз шутку — точно. И Кэйа всерьез упирает ему локоть под поясницу, заставляя выпрямиться.
Потом велит собраться. Не вслух: Дилюк все понимает по легкому хлопку по плечам. Он сосредотачивается на цели, чувствует, как оружие устроилось в руке. Слишком легкое для него и оттого непонятное. Дилюк пытается представить себя с таким в схватке и у него не выходит. Еще миг замешательства и, он знает, услышит позади себя: «долго думаешь». Он не позволяет Кэйе такой роскоши и заносит руку для броска.
Нож вонзается в дерево близко к кружку со звучным треском.
Он игнорирует присвистывание из-за спины, принимая вид до смешного отрешенный. Мол, пустяк. Хотя хочется улыбаться Кэйе в ответ, повернуться, чтобы увидеть в его глазах одобрение. Хочется позволить снова себя направить. Хочется сказать, что скучал. Он тянется за еще одним ножом.
— Знаешь, отец хотел с тобой повидаться, — прерывает его Кэйа с непонятной тоской в голосе: что-то низкое, шершаво царапающее слух. — И на твоем месте я бы…
Он не договаривает, потому что Дилюк сначала понимающе кивает, а потом наконец оборачивается, и Кэйа ловит его взгляд. И добавляет совсем просто:
— Вечером, так и быть, покажу пару фокусов.
Дилюк бросает что-то в ответ, не придавая значения. Он ловит себя на мысли о том, что его больше волнует эта встреча с братом, пусть и почти молчаливая, чем любая с отцом — его главным ориентиром и главным страхом. А еще о том, что Кэйа никогда ни тем, ни другим для него не был. Уходя, он физически ощущает на себе его взгляд и собственное парализующее желание обернуться.
В главном зале замка витает осязаемая серость. Ее слышно в треске поленьев в камине — огонь тоже будто блеклый, в эхе пустого помещения; ее видно в выцветших, седеющих волосах отца, его темном взгляде. Дилюк поеживается, гулко ступая по каменному полу, и тут же выпрямляется. Подходит ближе. Ловит чужое смягчившееся от его присутствия выражение лица.
Они говорят обо всем и ни о чем. О предстоящей охоте. О запасах зерна на зиму. О крысах в левом крыле замка. Крепус игнорирует неловкие паузы, Дилюк — отцовское напряжение. Даже раздражение. Неприятное, рыхлое, с запахом мокрой могильной земли. И ни слова о Кэйе.
Оставшийся день тянется, как всегда, когда чего-то ждешь. А Дилюк ждет. Ждет вечера, совсем как дети лордов ждут своей первой охоты. Он не может объяснить это самому себе, как и не может не искать брата взглядом по всему двору, почему-то зная, что не найдет. На ножи и цели ему до дрожи все равно.
После обеда в небе сгущаются тучи и поднимается предрекающий бурю ветер. Тогда же появляется Кэйа. Он ловит Дилюка в одном из сводчатых пустых коридоров второго этажа и за руку умыкает в зал для тренировок. За ними глухо хлопает дубовая дверь. Дилюк чувствует, как с этим звуком внутри него окончательно ломается какая-то преграда.
— У меня для тебя подарок из столицы, — говорит Кэйа так, что можно поверить, будто он переживает. Понравится или нет. Обрадует или разозлит. И Дилюк верит. Нет. Он знает, что так и есть.
Кэйа раскрывает перед ним аккуратный сверток. Под черной мешковатой тканью покоится изящный кинжал с эфесом, украшенным мелкими рубинами. Он словно уже смешан с кровью.
— Надеюсь, ты не украл его, — Дилюк завороженно, с плохо скрываемым восторгом смотрит на поблескивающую в свете свечи сталь. Кэйа смотрит на него. Только на него.
— А если бы и украл? — Дилюк чувствует взгляд и почти замирает под ним, но вместо этого с упрямой осторожностью проводит пальцами по алым камням. — Тебе нравится.
Дилюк наконец берет подарок в ладонь, поворачивая от себя. Он бросает взгляд на мишени в конце зала, напоминая, зачем они сюда пришли.
— Не этим, — Кэйа приближается к нему со спины. — Слишком тяжелый. И Красивый. Подойдет, чтобы пронзить чье-нибудь сердце. Но ты можешь просто носить его с собой. Я был бы этому рад.
Дилюк коротко кивает. Бережно кладет кинжал на стол рядом. Вместо него Кэйа вкладывает в его ладонь нож, такой же, как утром. Легкий до обманчивого. И говорит:
— Нужно найти точку, где одна его часть не будет перевешивать другую.
Дилюка не слушаются собственные пальцы, но он все же делает, как сказано. Он думает о том, заметил ли это Кэйа. О том, каким приятным было прикосновение его пальцев. Он думает обо всем, кроме чертового ножа и его равновесия.
— Ты должен ощутить, как нож продолжает твою руку.
Он ругает себя в мыслях сотый раз за день.
— И еще нужно…
Он поворачивает голову к Кэйе вместе с тем, как тот говорит и останавливается. Почти касается ей его плеча, открывая самому себе, как близко они друг к другу. Он слышит его дыхание слишком отчетливо, что забывает о собственном. Кажется, что Кэйа хочет отстраниться. Или пытается себя заставить.
Или не пытается.
Кэйа тянет руку к его лицу. Кэйа не останавливает себя.
Это кажется острым. Его пальцы на скуле, на шее, у виска. Почти грубо, хоть и не нарочно. Так, как надо. Его губы. Близко до вздоха. Рукоять ножа скользит в ладони, пока Кэйа не дергает за запястье резким, твердым движением. Сталь гремит о сталь, беспечно шлепаясь на стол. От крепкой хватки холодной руки кожа у Дилюка горит сильнее, он подается вперед и с шумом, рвано выдыхает. Он знает, дрожа закрытыми веками, что Кэйа улыбается.
А потом он чувствует на своих губах его губы.
И целовать Кэйю, жаться к нему в этом едва освещенном зале, в окружении камня и стали, в этой близости от отца, чья спальня находится прямо над ними, кажется таким правильным. Кажется прописной истиной.
Дилюк ощущает себя пьяным. А еще уязвимым. Открытым. Покорным, как будто ему в грудь вогнали кинжал, а теперь держат раскрытую ладонь над рукоятью — вытащи, проверни или вспори внутренности. Он понимает, осознает до красных пятен по щекам, что, стоит Кэйе попросить, он подчинится ему в чем угодно, как безвольная соломенная кукла. Но Кэйа молчит. Дилюк перестает различать, кто из них улыбается другому в губы.
Он отстраняется первым только чтобы заглянуть брату в глаза. Его распаляет, его дурманит сильнее вид Кэйи — зрачки, затопившие индиговую радужку и приоткрытый рот.
Кэйа теперь смотрит на него по-другому. Не так, как старшие братья смотрят на младших. Не с усталой заботой и точно не с вымученным почтением бастарда к законному сыну. Этот другой взгляд он замечал и раньше.
Кэйа смотрит на него, как драконы смотрят на свою добычу. Дилюк чувствует это кожей. Чувствует это их одной на двоих кровью. Чувствует и не мешает брату приблизиться снова.
Позволяет зарыться пальцами в свои волосы. Разрешает и дальше красть свои первые поцелуи. Дает до неудобного вжать себя спиной в высокий резной сундук. Не возражает, когда Кэйа просовывает меж их тел руку.
И дальше тоже ни секунды не возражает, только сильнее прижимаясь к нему, только беспомощнее выдыхая в напряженное плечо, только горячее касаясь его ладони своей.
Они ничего не говорят друг другу, когда это случается. И ничего не говорят друг другу, когда это заканчивается. Им это не требуется. Молчание брата Дилюк выучился понимать до сохранного отчетливо. И ему достаточно знать, что Кэйа понимает его тоже.
Уходя, оставляя Дилюка одного в этих стенах-свидетелях, невольных, холодных и молчаливых, Кэйа роняет тепло и как бы мельком:
— Не забудь про подарок.