«Если бессмертное неуничтожимо, душа не может погибнуть, когда к ней приблизится смерть: ведь из всего сказанного следует, что она не примет смерти и не будет мёртвой!»
Под его изящными длинными пальцами глина послушно принимала нужные формы и все изъяны медленно пропадали с холодной поверхности несчастной пародии.
Слишком идеальной была эта не-кожа, слишком ровным не-взгляд. Только поза была почти правильной, почти такой, как нужно. Но совсем не такой, как у него, попытка за попыткой, исправление за исправлением, но ничего получалось, каждый раз эта скульптура была не тем, совсем не им.
Его душа сияла. Она яркий изумруд, отражающий свет полуденного солнца, она ослепительнее солнца, она гроза всех низших душ преступников, она трепетное чувство страха и восхищения.
Это всё было в его глазах. Неописуемо живых глазах с извечным лёгким прищуром, неповторимым прищуром человека, который видел все души насквозь.
И был он – самый известный и талантливый молодой скульптор и писатель, неспособный этот лёгкий прищур повторить.
Ни глина, ни даже мрамор не могли стать им, неужели придётся опуститься до?…
Слоновая кость поддаётся не так охотно, как глина, но проще, чем мрамор, может, это тот самый идеальный баланс, и кость гораздо больше похожа человека.
Приходится стать мягче, осторожнее – слоновая кость не терпит грубости, как не терпел он, хоть сам никогда не был особо нежным или деликатным. За словом в карман не лез, вёл себя как вздумается, в целом человеком был неприлично честным.
Стараться повторить это всё в одном взгляде, в позе, в характере работы – безумие, и шанс на успех ничтожен, настолько мал, что кажется, муравей рядом покажется внушительнее.
Но скульптор так близок к успеху – насмешливый взгляд, высокомерно вздёрнутый подбородок, не причёсанные криво стриженые волосы, небольшие ладони, тонкая изящная фигура, прикрытая будто бы шёлком, отнюдь не женственная, юношеская, аномально хорошо подходящая такому взрослому человеку, которым когда-то был он.
Снизошедшая с небес, как положено юная и прекрасная богиня, Афродита смотрела на него так странно и непонятно, было ли это милостью или насмешкой, может, уважением к сотням провальных попыток, но она откликнулась на его зов, даже согласилась на эту взбалмошную просьбу, переплюнувшую многих тысяч лет давности рассказ о Пигмалионе:
В это нечто поместить душу.
Не просто какую-то, его, Эдогавы Ранпо, душу. Такое откровенное, невозможное желание, его в самом деле доверить можно только ей, только богине любви.
Но души умерших не возвращаются. Эдгар убеждается в этом самолично, предельно хорошо, когда не его фигура сходила со своего пьедестала, смотрит, улыбается не как он, и руки на плечи своего создателя кладёт, садится на бёдра, проводит пальцами по подбородку нежно, то есть абсолютно точно не так, как сделал бы он.
Эдгар убирает чужие руки от своего лица, и осматривает созданное собственными руками существо. В нём всё так и кричит «Это Я! Эдогава Ранпо! Я! У меня его лицо, его имя, всё во мне от него, ты сам знаешь, ты сам создал, поверь мне, поверь в это, поверь, теперь Я – Эдогава Ранпо!», но это не так, Эдгар прекрасно понимает, совсем не так. Он не может на это существо смотреть без сочувствия и боли во взгляде.
— Что такое? — Удивлённо спрашивает создание, брови поднимает непонимающе. — Я не мил тебе?
Его голос, но не его выражение лица, не его слова.
Эдгар чувствует, как душит в горле отчаянный крик, а сам только кривит губы в неумелой неискренней улыбке, и уже сам на чужую щёку ладонь кладёт – существо к ней льнёт доверчиво, как домашний кот, но не как Эдогава Ранпо.
От отчаяния хочется кричать и забиться в угол, лечь и умереть на месте, может, в загробном царстве отыскав полюбившуюся душу. Но вместо этого он существу отвечает:
— Всё в порядке, — уверяет он, стараясь придать голосу твёрдость. Видеть перед собой его, но совсем не такого, каким он должен быть, чертовски больно, даже больнее, чем осознавать, что тот больше не вернётся, никаких сопернических ухмылок с похвалой, ловко смешанной с унижением, дурманящим коктейлем кружащим голову, никаких наглых прикосновений и в порыве особого возбуждения ударов по худому нежному телу.
Существо нежность будто бы и не изображает, будто правда испытывает к создателю, оставляет чувственные поцелуи на всех открытых участках кожи, бледную кожу на ключицах прикусывает едва-едва, а слыша над собой всхлип поднимается с удивлённым-обеспокоенным взглядом замечая появляющиеся на глазах создателя слёзы.
— Больно?
— Да, — сдавленно произносит Эдгар, сдавливая чужую талию пальцами неосторожно. Возмущения не следует.
— Почему? — Не-Эдогава спрашивает ещё более удивлённо.
— Не знаю…
Кожа этого существа мягкая, совсем как настоящая, Афродита сил на исполнение этого желания не пожалела. Но она не живая, холодная. Совсем как взгляд. В нём есть какое-то подобие чувств, мастерская игра, и не знай Эдгар прототип, ни за что не догадался бы, что это существо человек искусственный.
— Знаешь, — возражает существо с непривычно холодным взглядом, будто бы перестало притворяться. — Разве ты можешь не знать?
Внутри всё холодеет и дрожит, когда они в унисон произносят истину, пугающую, как смертельное заклинание:
«Потому что души умерших не возвращаются.»