Воздух в его сне горчит хлоркой и железом, но Уилл смакует каждый свой вдох, будто свежий бриз на берегу океана.

В его руках нож, который он чистит тряпкой, а перед ним — самодельный алтарь, а на нем — Ганнибал Лектер, лишенный и гюбриса, и извечных доспехов из ткани, отчаянно борется за сохранение баланса.

Ганнибал обречен. Об этом шепчет биение капель, срывающихся с его предплечий, и скрип веревки, обхватывающей его шею, и стук ведра под его слабеющими ногами, и хрип, покидающий его лживый рот. Его кровь стекает по мраморным ступеням к ногам Уилла и питает потайные корни его существа. Уилл принимает это, это справедливо.

Во сне есть что-то глубоко библейское, но причина тому ускользает от Уилла, когда он начинает сосредотачиваться на проступающем рядом присутствии. Это не Рогатый Человек.

Сначала этот кто-то в комнате с алтарем вместе с ним, затем — за пределами сна. Он обретает форму знакомого Уиллу скрипучего голоса и руки на его плече, будящей его осторожно, но настойчиво:

— Просыпайтесь, Мистер Грэм.

Со свинцовой головой, Уилл садится на койке, тут же пряча глаза от яркого света сверху. Он обращается к своему посетителю, стараясь прогнать возвращающийся к нему вместе с воспоминаниями о дне образ листового стекла — как он мог не предвидеть? — со стекающей по нему кровью:

— Сколько сейчас времени?

В шаге от его койки стоит его поклонник, хоть Уиллу и не сразу удается узнать его в пуловере и брюках-хаки. Первая мысль Уилла о том, что сейчас идет не его смена; вторая, просачаивающаяся в Уилла неоспоримым фактом, — что санитар «М. Браун» больше не работает здесь, почему и снял с себя маскировку.

Браун вручает ему стопку одежды и лукаво интересуется:

— Уверены, что первым хотите спросить именно это?

Уилл замирает, вцепляясь взглядом в его лицо.

Он придирчиво изучает каждую черточку человека перед собой в поисках блефа, но, выкрутив эмпатию на полную мощность, находит только любопытство и дымящееся в глубине чужих глаз удовольствие от неразделенного внимания к себе. Браун приветливо смотрит в ответ, и в резко вспотевшем Уилле закипают мешающиеся между собой тревога и надежда, потому что его поклонник <i>стоит перед ним</i> и у этого могут быть только два возможных объяснения. И от Уилла ждут, чтобы он спросил, какое из них верно.

Он спрашивает. Медленно, со сбегающей по позвоночнику ледяной струей:

— Ты… ты убил Ганнибала Лектера?

Как только слова обретают реальность, Уилл ожидает от себя желания забрать вопрос обратно, но оно не возникает. Никакая его часть не хочет, чтобы человек перед ним рассмеялся, пояснив ему, что диалог, состоявшийся между ними ранее, был экспериментальным розыгрышем Чилтона.

Браун и не делает ничего подобного. Он растягивает губы в полуулыбке, заговорщицки кивает и произносит три простых слова, которыми мог бы ответить на «спасибо», высказанное за все еще теплый завтрак:

— Рад быть полезен.

В довершение он кладет руку себе на грудь, как верный вассал, и достоинство и театральность его жеста должны бы выглядеть смехотворно в сыром вонючем подвале, но вовсе не выглядят, исходя от этого человека. А еще, несмотря на эксцентричность, он не кажется безумцем, что означает, что-либо ему удается обманывать эмпатию лучшего профайлера США в реальном времени, либо он действительно…

Положил конец всей той боли.

Уилл облизывает губы и уточняет, отчаянно пытаясь ухватиться за реальность происходящего:

— Ты убил того самого Ганнибала Лектера?

К чести привыкшего к недооцененности своих способностей Брауна, тот вовсе не раздражается и даже не удивляется странному вопросу, когда без ехидства отвечает ему:

— Я не знаю больше никого под этим именем.

Уилл невесело хмыкает этому туше; и сглатывает, обнаруживая себя дезориентированным, как спутник, сорвавшийся с орбиты, немым и онемевшим. Он невидяще смотрит в темный угол камеры.

Имеет ли он право вздохнуть спокойно? Возможно ли, что…?

«Невозможно», комментирует призрак Ганнибала в его голове, но звучит при этом бесстыдно довольно. Гордо. «Какой умница», и последнее могло бы относиться к любому из присутствующих убийц.

— Я отвечу на все ваши вопросы позже, — обещается Браун сквозь нарастающий шум внутренней реки. — Сейчас нам нужно уходить. Берите вещи с собой, переоденетесь снаружи.

Уилл переводит взгляд на Брауна:

— Уходить?

Не растрачиваясь на объяснения, тот чуть склоняет голову и полуповорачивается всем корпусом, точно фокусник в конце номера, указывая в сторону открытой нараспашку двери в камеру справа от них. А врученная Уиллу одежда на поверку оказывается принадлежащей ему — в ней он был задержан по подозрению в убийстве Эбигейл. Поверх стопки лежит незнакомый футляр, но Уилл предчувствует, что узнает очки внутри него.

В воздухе как будто бы держится поздравление с преждевременной выпиской.

— Куда?..

— Как можно дальше отсюда, — размытая бы при других обстоятельствах формулировка странным образом звучит как прямой ответ. Возможно, потому что сам Браун ощущается крайне собранным и сфокусированным. — Нас могли услышать до того.

И он прав, снова прав, и Уиллу хочется винить своего поклонника за то, что тот загнал его в угол, но правда ведь в том, что он сделал это сам, когда прошептал свою просьбу через решетку, как непристойность.

Уилл пробует убедиться еще раз, хотя сомневается, что был бы способен поверить, даже увидь сейчас труп Ганнибала на столе для вскрытия:

— Почему ты так уверен, что действительно сделал это? — спрашивает Уилл и добавляет, упирая на взаимопонимание между ними: — Я не хочу испытывать твое терпение, но думаю, что ты понимаешь, насколько для меня важна определенность.

Браун, пугающе сговорчивый, понятливо кивает ему. Он ни разу не моргает, пока объясняет Уиллу:

— Потому что я предположил, что Чесапикскому Потрошителю требуется циркуляция крови, чтобы жить, как любому другому человеку. А ее сложно поддерживать, если ты обескровлен.

Браун сопровождает последние слова ухмылкой, и весь лучится ощущением, что чувство достижения здесь, но умеренно, что в представлении Уилла совершенно не сочетается с фактом, что человек перед ним говорит, что обескровил Ганнибала. Как свинью.

Затем чужие слова попадают Уиллу не в то горло…

— Я взял трофей в подтверждение, — продолжает Браун. — Он снаружи, со всем остальным.

…«Потрошитель», он сказал.

Браун никак не распространяется на тему, но Уилл знает, что именно только что слышал. Он не пытается сгладить острый угол формулировки и звучит ровно:

— Значит, ты знаешь, что я не Потрошитель, — даже когда его руки сжимаются на ткани.

Казалось бы, с тем, что он сказал, у него нет объективных причин настраиваться на насилие, но Уилл не знает, чего еще ожидать, будучи разоблаченным в ситуации, не просто вышедшей из-под контроля, но изначально не находившейся под его контролем. Точно не раздающегося над ним хмыканья и ласкового смешка, от которых вздрагивает, и того, что в следующий момент Браун протянет ему ладонь в простом и понятном приглашении подняться с койки.

— Я уже говорил вам то, что знаю.

О, да. Говорил.

— Мы птицы одного полета.

Уилл произносит это как защитную насмешку над ястребиной метафорой, но обнаруживает, что его слова скорее укрепляют ее. Укрепляют уверенность в нем Брауна.

— Да, иначе я бы не зашел так далеко сегодня ночью, мистер Грэм. — Уилл принимает это к сведению и, стараясь отстраниться от напирающих опасений, изучает руку перед собой: узкая ладонь и длинные пальцы с узловатыми суставами.

Он физически чувствует на себе чужой взгляд — внимательный, но не опасный, а уязвимый.

— Пришло время расправить крылья. Вы и я можем сделать это вместе этой ночью.

Уилл слышит, что Браун старается звучать так мягко и открыто, как только может, и то, что эта искренность вызывает у него гусинную кожу, оказывается для него сюрпризом.

К нему просто давно никто не тянулся, никто не верил.

Собственные слова возвращаются к Уиллу эхом: «Я думаю, он другой». Его интуиция и эмпатия выносят вердикт: пусть Уилл еще не знает практически ничего о человеке перед собой, но он точно знает, что его поклонник не предаст его. А это все, что ему нужно знать, чтобы действовать сейчас.

Уилл хватается за руку и встает с койки, мимоходом заново отмечая их с Брауном заметную разницу в росте, подсознательно воздействующую на него успокаивающе. Наощупь рука человека, убившего для него Ганнибала, оказывается сухой и теплой, а его рукопожатие уважительным. К тому же, Браун не пытается продлить их физический контакт дольше нужного; Уилл ценит это.

Он смотрит на грязно освещенный коридор за раскрытой дверью своей камеры, полуожидая услышать удаляющееся эхо копыт. Но нет, издалека доносится только шум вентилятора и радио, играющее, кажется, «I'm Coming Out».

Как иронично.

— В этой части больницы сейчас должно быть, как минимум, полдюжины санитаров и охранников, — говорит Уилл и выдерживает паузу. — Все мертвы?

— Без сознания, поэтому нам надо поспешить.

— Как ты…?

— Дротики с транквилизаторами, — отвечает Браун с полуслова, оставляя Уилла слегка растерянным.

— Хорошо. Это делает вещи сложнее в настоящий момент, но проще в будущем. Чем больше жертв, тем активнее поиски.

Уилл стыдливо думает о том, что испытывает облегчение не от радости за то, что невинные люди остались живы, а от того, что его пособник мыслит практично.

Браун ухмыляется ему.

— Быть в розыске с инсайдером Бюро — большое преимущество.

Это заставляет Уилла нахмуриться. Он догадывается, что мужчина перед ним взвесил риски еще перед тем, как организовать происходящее, но странным образом не может не чувствовать сомнение в том, что тот до конца осознает, на что идет. Возможно, дело в том, что он и сам не может проникнуться происходящим.

Уилл проясняет, сколь опасно то бы ни было (но если он идет на это, то обязан будет рисковать):

— Ты действительно готов выбросить свою жизнь, какая она есть сейчас, ради… — он запинается и, нахмурившись, заканчивает мысль как можно более абстрактно: — чего-то другого? Ты в самом деле настолько доверяешь своему плану?

Браун задирает брови и возвращает ему вопрос:

— А вы хотите довериться мне, мистер Грэм?

Уилл смотрит на изогнутый шрам на его подбородке, как старался делать в зале для терапии в первый разговор, гадая откуда тот мог взяться. По какой-то причине он убежден, что Браун слышит его ответ раньше, чем он его произносит, но нуждается в том, чтобы он действительно сам его (принял) озвучил.

Уилл говорит:

— Да, хочу.

И как бы там ни было, слова ощущаются освобождающе искренними. Уилл не знает, что это «хочу» значит для него, но уверен, что узнает в скором времени, потому что с этого момента его судьба однозначно движется по иной траектории.

Браун кивает ему, и за мгновение перед тем, как он отвечает, Уилл замечает, как скоро бьется жилка на его крепкой шее.

— Тогда пора подрываться.

Уилл подхватывает вещи с койки и чувствуя, как цейтнот начинает пузыриться на его коже, выходит в коридор за Брауном…

…И замирает на месте, буквально пойманный с поличным, когда из следующей за его камеры раздается комментарий:

— Сейчас я, по крайней мере, знаю, почему мне всегда казалось, что наша униформа сидела бы на вас гораздо лучше вашей.

Уилл оборачивается, чуть не втягивая голову в плечи, и, конечно же, располосованный решеткой Абель Гидеон смотрит на них обоих — с любопытством на Брауна и чем-то похожим на сожаление на него самого.

Браун советует ему профессиональным тоном медбрата, который Уиллу теперь странно слышать, зная, что его поклонник представляет из себя на самом деле:

— До подъема несколько часов. Идите считать овец, доктор Гидеон.

— И что для человека с таким заметным дефектом речи вы до завидного уверено держитесь, — добавляет Гидеон, обращая внимание на отсутствие того самого дефекта речи.

На этом Браун теряет к нему интерес и входит в следующий бассейн света из-под ламп. Уилл не следует за ним сразу же. Возможно, потому что Абель Гидеон, скорее всего, будет последним знакомым, с которым он успеет поговорить, прежде чем залечь на дно… вместе с Брауном.

Гидеон, как будто бы, понимает.

— Должен признаться, что я чувствую себя причастным к тому, что случилось с доктором Лектером, — говорит он с ощутимой долей искреннего раскаяния.

— Вы и должны, Абель. У вас был шанс спасти его, дав свидетельские показания.

— О, я не скорблю по Чесапикскому Потрошителю. Только о его победе. Его смерть от ваших рук — точнее, от заботливых рук мистера Брауна — ваше поражение. А я ведь ставил на вас.

— Обычно люди делают все возможное, чтобы помочь себе победить, — невесело фыркает Уилл, потому что действительно не видит возможного резона, потому что все еще раздражен.

Вот кто загнал его в угол на самом деле, на пару с Ганнибалом.

Удивительно, но ответ Гидеона имеет определенный смысл — с перспективы одинокого безумца, обреченного на пожизненное:

— Быстрая победа — это ужасное развлечение… К тому же, я не забыл вечер под окнами докторки Блум.

Уилл кивает и, скорее стараясь продлить время их взаимодействия, чем доказать собственную правоту, негромко замечает:

— Вот видите, я не то чтобы был невинен до сегодняшней ночи.

Собственное признание одновременно внушает ему уныние и заземляет. Гидеон смотрит на него неприлично чутким для маньяка взглядом.

— Но вы верили в то, что можете быть. Больше нет, — из его уст это звучит как некая разделенная, невосполнимая потеря, и это серьезно задевает Уилла. — И что теперь?

Вот в чем вопрос, определенно.

Вопрос имеет краеугольное значение, но Уилл намеренно неверно интерпретирует его, потому что сам сейчас избегает думать о будущем, которое наступит для него на выходе из блока:

— Мы не выпустим вас, Абель.

Он слышит свою ошибку с запозданием, а хмурящийся Гидеон переспрашивает его с прямо-таки сногшибательной иронией:

— Мы? — И озвучивает практически то же самое, что всплывает в голове у Уилла в тот момент: — Вы и ваш стокгольмский синдром?

Уилл прикусывает щеку изнутри и неловко отворачивается, только чтобы увидеть стоящего у санитарского поста в конце коридора Брауна, вопросительно глядящего на него. Он очевидно не видит никакого повода задерживаться здесь дальше и плотнее прижимающий к себе одежду Уилл, честно говоря, тоже.

Прежде чем Гидеон оказывается за пределами его слышимости, Уилл успевает услышать неожиданно озабоченное:

— Что бы ни говорили о друзьях в беде, я не могу не попросить вас быть осторожным, Уилл.

Уилл не оборачивается, хотя хочет. Просто пути назад

(I'm coming out

I want the world to know

Got to let it show)

 нет.