Уинстон шумно зевает в углу.

Их переведенный в режим минимальной громкости телевизор мерцает второй половиной «Большого Лебовски» у стены напротив кроватей. Уилл смотрит в экран, не отслеживая происходящее, оглушенный осознанием, что он действительно лежит на мягкой постели, смотрит телевизор, поев пиццы, пока снаружи беснуется южный шторм. И это после месяцев, в течение которых Фредерик пытался сломить его дух в подвале госпиталя, отказывая ему даже в роскоши постельного белья и подушки. После убийства.

Разве такое возможно?

В состоянии, похожем на оцепенение, Уилл раздумывает о том, что произошло с ним за последние полтора дня, о реальности и нереальности, важности и неважности вещей, потому что время заполночь располагает к подобным мыслям. Когда фильм подходит к концу, он собирается пойти в ванную, чтобы хотя бы смыть с языка привкус сыра, ветчины и томатной пасты, который слишком соленый, чтобы можно было списать его на напрашивающуюся в контексте его дум галлюцинацию и тем самым избавить себя от необходимости вставать.

Он двигается по комнате предупредительно тихо, чтобы не потревожить улегшегося на соседней с его кровати Мэттью, который наконец сумел угомониться. А уже в ванной, в свете двух разных лампочек, вкрученных в светильник над зеркалом, Уилл размышляет о заставшей его врасплох оживленности его спутника после того, что произошло на встрече.

Все это обеспечило его обширным материалом для анализа, в который он и ударяется, все-таки забравшись под теплый душ.

Уилл с интересом воспринял представившуюся ему возможность взглянуть во внутреннюю жизнь Мэттью, когда тот начал пытаться как-то обуздать избыток энергии от охватившего его чувства легкости и правильности: шатаясь по номеру, «выстраивая отношения» с Уинстоном, боксируя с тенью, строя планы и шутливо подзуживая. Уилл охотно принял то, как такая деятельная дурашливость добавила формирующемуся в его голове профайлу Мэттью-не-только-убийцы еще больше человечности. А местами и некоторой харизматичности.

Не говоря уже о том, что это поведение и этот настрой воспринимались самим Уиллом как достаточно ровная, воодушевляющая мелодия, и сами по себе скрасили ему вечер, даже в отрыве от раскованных, необременительных разговоров, нисколько не походивших на допрос. По правде говоря, он не проводил с кем-то время так непринужденно со времен посиделок с другим, таким же, как он тогда, ботаном Митчеллом Нельсоном в университетском общежитии. И довольно иронично, что и в тот раз они тоже в какой-то момент обсуждали песни The Doors.

Было… уютно. Уилл ловит себя на том, что может представить себе такие разговоры с Мэттью и в будущем. Но мысли о том, во что оно пытается вылиться, на примере сегодняшнего, неизбежно его смущают.

Так, после не предвещавшей ничего такого болтовни о рисовании (и Уилл действительно не понял, как, расслабившись в комфортной атмосфере, признался, что интересовался фотографией), после того, как Мэттью нарисовал ему Космо-Уинстона в скафандре на одной из салфеток, прилагавшейся к их пиццам, — Мэттью упомянул, что сам рисовал дизайны своих татуировок и предложил показать их ему. И какие-то несколько секунд Уилл даже был готов посмотреть на ожившие на чужой коже эскизы, прежде чем мысль о сопутствующем пересечении личного сразу в нескольких отношениях барьера, настигла его. Так что, он ограничился не улучшившим ситуацию прохладным отшучиванием про предшествовавший душевный стриптиз, которого ему хватило с лихвой. Снова уйдя в пространство между «да» и «нет».

Уилл поджимает губы, внутренне разглядывая проблему со всех сторон, с наиболее четко определенным желанием избежать того момента, когда намеки истончатся, а заигрывания перестанут быть легко стелящимися комплиментами и точечными провокациями и обретут сиплую нотку отчания. Как было у него самого с Аланой. Уилл не хочет заставлять никого проходить через подобное из-за него.

Вернувшись в номер, тепло освещенный единственной оставленной им включенной разогревшейся лампой с тумбочки у его кровати, Уилл раздевается для сна и, на всякий случай, устанавливает будильник в своих заново обретенных часах; а уже накинув на ноги одеяло, слышит:

— Мистер Грэм?

Уилл думает, что в следующий раз скажет Мэттью, что тому правда стоит звать его по имени. Иначе он каждый раз вспоминает, что Мэттью мог бы быть его студентом, и в этом ему продолжает мерещиться что-то смутно неуместное. В конце концов, он учил раскрывать преступления, а не совершать их. Но кто-то наверху любит иронию.

— Что такое? — Уилл наблюдает за тем, как Мэттью меняет положение на сидячее, заодно оттягивая необходимость дать ответ.

Когда они встречаются взглядами, Уилл внутренне напрягается от перетекающего в него ощущения серьезности и обеспокоенности.

— Расскажите мне про Луизиану.

— Прямо сейчас? — Уилл рефлекторно глядит на часы, показывающие, что спать им, по их совместно утвержденному графику, осталось чуть больше шести часов.

Мэттью не придает этому особого значения.

— Почему нет? Это не займет слишком много времени.

Уилл чувствует, что это неспроста, и, заинтересовавшись, тоже садится на кровати, подтягивая ноги к груди.

— Тебе правда нужна сказка на ночь?

Мэттью состраивает гримасу, качает головой, со скрипом, но все-таки признаваясь:

— Плохое предчувствие мешает мне заснуть. Я был бы признателен вам за возможность отвлечься на рассказ.

Уилл знает, что это дружеская просьба, исполнение которой он мог бы хотя бы перенести на завтра, но он не против пойти на уступку. Теперь он, скорее всего, все равно будет думать об их месте назначения. Уилл вздыхает, уставившись в потолок.

— Что ты хочешь узнать?

— Все сразу. Каково будет там жить.

Уилл ухмыляется тому, как чужие слова пропитаны внушающей спокойствие определенностью. Каково будет, иное даже вовсе не рассматривается. Это вызывает расположение.

Он думает о Луизиане. Думает о богатстве жизни там — таком, какое одновременно воодушевляет и успокаивает, настраиваясь на то состояние, в котором ностальгию можно будет свивать в слова.

— Что же. — Уилл сглатывает, некомфортно посмеивается. — Ну. Если закрыть глаза на преступность, удушающее лето и ежегодную угрозу ураганов, то Луизиана прекрасна.

Он говорит это совершенно искренне, зная, что звучит, как худший рекламщик на свете. Мэттью фыркает со своей кровати.

— Вы знаете, как беспроигрышно начать сказку на ночь.

— А, так ты хотел от меня сухую географическую сводку?

— Что вы. Вы не правильно поняли, — Уилл слышит усмешку Мэттью, не оборачиваясь в его сторону, — я не жаловался.

— Ну да, ну да. Нелепо было подумать, что тебе не понравится моя манера повествования.

Уилл сам не знает, что рассчитывает услышать. По ощущениям — какой-то игривый, уваживающий его самооценку подкол, вежливо подчеркивающий дистанцию между ними; какие уже слышал до этого. Но Мэттью не говорит ничего, и с учетом того, что Уилл не хочет оборачиваться к нему, выходит, что он собственноручно, неоправданно сделал все более неловким.

Убедившись, что Мэттью не собирается противоречить его же сделанному себе комплименту, Уилл откашливается и пробует начать заново — с общеобразовательной информации.

— На самом деле, Луизиана могла бы быть своей собственной нацией, настолько ее ресурсы обширны и разнообразны. Популяция штата примерно равняется популяции Массачусетса, но у Луизианы в пять раз больше земли. Это очень много земли для жизни, для выращивания фруктов и овощей весь долгий южный аграрный сезон. Если умеешь ловить рыбу или охотиться, то можно жить на гораздо меньшую сумму, чем в переполненном и холодном северо-востоке. А рыбачить там можно где-угодно совершенно бесплатно: реки, рукава дельт, озера. Даже в Мексиканском заливе.

На какое-то мгновение он снова на озере Мартина с мхом, свисающим с деревьев, с белыми цаплями и рясками, держащимися на воде волнующимся зеленым ковром, и его отцом, показывающим ему, как завязать узел на самодельной приманке.

Уилл осекается и качает головой, поняв, что забылся и начал рассказывать всерьез, потому что память против воли развязывает ему язык.

— Но тебе неинтересно это слушать.

— Нет-нет, пожалуйста, продолжайте. Я весь внимание, — мурлычаще заверяет его Мэттью, и Уилл еще раз задумывается о странности ситуации, в которой он находится, рассуждая о своем бывшем доме посреди ночи, так, будто они с Мэттью давние друзья; и о том, что формально можно было бы закончить рассказ на уже озвученном. — Я помню, вы были полицейским в Новом Орлеане. Каково там?

Про себя Уилл отмечает, что из Мэттью мог бы получиться приятный журналист-интервьюер, если бы не его интимная вкрадчивость.

На контрасте Уилл рубит предложения:

— Жить в Новом Орлеане получается так же, как и везде. Либо ты находишь свою нишу, либо нет. Можно жить очень дешево, если найти неплохую работу. Но культура не шагает в ногу с остальной страной — никакого классического красно-голубого деления, занимающего умы остатка нации. Это космополитское смешение креольской культуры, наследия кажунов, ирландского вклада, который там совершенно не к месту, как и попадающиеся время от времени типичные северные янки, и пьяных моряков со всего мира.

— Звучит как Диснейленд для взрослых, — задумчиво тянет Мэттью. — Почти как Вегас.

— Так и есть, пока история и культура не обрушиваются на тебя сверху, — поправляет Уилл, слегка задетый поверхностным сравнением. — Ты нигде больше во всей этой стране не найдешь такие здания, такую музыку и такую еду.

И со все меньшим внутренним сопротивлением, Уилл начинает рассказывать про районы города и их местные округи, представляя пальмовые деревья, магнолии, и цветы повсюду, и великолепную архитектуру, и праздненства по любому поводу, на которых мужчины с огромными руками в его детстве играли и пели печальные, благозвучные песни на французском. И описанное им самим, все это заново обретает полнокровие, перестает быть просто меланхолическим воспоминанием.

Становится целью.

И в какой-то момент Уилл отмечает про себя, что преданное внимание не перебивающего его больше Мэттью обеспечивает той же комфортностью, что и прекрасная акустика аудитории Академии ФБР.

Но все же Мэттью прерывает его сентиментальные речи тягуче-насмешливым тоном:

— Есть вообще что-нибудь, к чему стоит себя подготовить, чтобы не разочаровываться на месте?

Увы, Уиллу не нужно долго думать.

— Мусор. Банки из-под соды, контейнеры из-под табака и сигаретные окурки забивают обочины дороги целыми мусорными грядками. Но, — Уилл усмехается, припоминая анекдот из своей юности, — таким же способом избавляются и от холодильников, микроволновок и прочих вещей, которые можно подобрать и, как минимум, пустить на детали.

— Клондайк для техника, — оценивает Мэттью с солидным профессиональным интересом и Уилл только кивает: так оно и есть.

— А еще инфаструктура. Ездить по улицам там, как ездить по лунным кратерам. Справедливо говорят, что только пьяницы ездят прямо в Новом Орлеане, а все остальные петляют между выбоин… К сожалению, инновации плохо пробиваются во всей Луизиане из-за весьма неудачной совокупности коррупции, культуры и традиционного устоя.

Уилл думает о могилах выше уровня земли, чтобы, когда город в очередной раз затопит, покойников не вымывало на улицы (но их вымывало, он видел их).

— Не знаю, как ты к этому относишься, но там очень много насекомых. Пауков можно найти где-угодно.

— И особенно в неподходящих местах?

Уилл посмеивается.

— Да, да, именно так. А в деревенских районах москиты летают роем. Тараканы такие большие, что можно поскользнуться, если попыться раздавить их ногой. Со мной и самим случалось.

— Так вот откуда растут ноги вашего энтомологического прошлого.

— Каюсь. А сверчки и цикады по вечерам почему-то всегда звучат созвучно…

Уилл умолкает. Плотно сжимает губы — эта деталь резанула по сердцу. Он только сейчас осознал, что не слышал такого больше нигде и никогда. Помнить и искать такие вещи всюду, куда не подашься, должно быть, и значит — скучать, вспоминая о доме.

Шорох чужой постели сообщает ему, что Мэттью вылез из-под одеяла.

— В чем было дело? — спрашивает его спутник с какой-то тягостной для Уилла обыденностью. — Вы очевидно любите это место. Почему вы уехали?

Уилл медленно, отрешенно задирает брови. Ответ держится в воздухе.

— Всего было слишком много. Слишком много вуду и кларнетов, лодок и пончиков. Слишком много всего.

Мертвых пьяниц, лежавших на крыльце магазинов, стриптизеров неопределенной половой принадлежности, на которых вечно глазели счастливые туристы из своих пуританских кукурузных полей Айовы, рекламы дома рабов и духов Мадам Лалори. И на фоне всего этого — почти органное звучание Миссиссиппи, упорно катившейся мимо, не признававшей ничего.

— Слишком много смерти, слишком много жизни. Слишком, черт возьми, много. Это было почти как зараза. Сенсорное перенасыщение.

И гораздо более удушающим, чем любое болотное лето, в которое можно принять прохладный душ и оставить кондиционер включенным на ночь.

— Но я не был в той атмосфере десятилетиями, и знаешь, что было вместо всего этого шума все это время? — Уилл фыркает, откидывая голову назад и выговоривает: — Ничего. Просто отсутствие чего-то там, где должно была быть безмятежность. Я думаю, что сейчас самое время вернуться. — Уилл не говорит это вслух, но думает, что он действительно заслужил это, после того, как избавил Чесапикский залив от Потрошителя и еще многих и многих других, мутивших воду кровью. — Удить рыбу, разговаривая, как рыбак, который любит ром, а не как столичный профессор. Чинить моторы и слушать кантри вечерами. Просто… быть. В стороне.

— Я хочу разделить это с вами. — То, как Мэттью произносит это, заставляет Уилла наконец перевести взгляд на него. Хриплый полушепот завораживающе сочетается с его трепетным выражением лица и горящим убежденностью, ясным взглядом. — Так сильно хочу.

Уилл рассматривает Мэттью, застывшего на краю кровати, — вбирая его преданность, и молодость, и другое, делающее его уязвимым. Уилл медленно моргает.

— Ты ведь поэтому и здесь.

Мэттью поднимается с кровати и, отслеживая его плавные движения крадущейся кошки, Уилл думает, что сам, полностью отдавая себе отчет, подал ему сигнал. Эта мысль не отзывается в нем вспышкой паники даже тогда, когда Уилл чувствует, как его матрас проседает под весом опустившегося на ее изножье Мэттью.

Стена чужого волнения отдается сдавливающим его диафрагму ощущением, но Уилл обнаруживает, что на душе ему сделалось удивительно легко — и этого он боялся?

— Мистер Грэм.

— Уилл. — Уилл наблюдает за тем, как брови Мэттью вздрагивают, выдавая потрясенность; и как напрягаются крылья его носа, а зрачки расширяются. — Серьезно, просто «Уилл».

Мэттью, по всей видимости, безотчетно, кивает, и повторяет за ним: Уилл, — с таким видом, будто ему только что вручили реликвию.

Он начинает заново, сморщив лоб тем, как задирает брови для пущей выразительности:

— Уилл. Я не хочу недопонимания.

— О, тебя было достаточно легко увидеть насквозь с самого начала.

— Я был бы идиотом, пытаясь спрятать чувства от эмпата.

— Вместо этого, ты давал мне их распробовать.

Мэттью отводит глаза, сдавленно проговаривая:

— Мне становится сложно думать, когда вы говорите за меня.

Уилл слышит, что это не интеллектуальное, а чувственное признание, что Мэттью говорит о своих ощущениях, и едва не давится воздухом от бесхитростной интимности его слов. Уилл привык, что от него пытаются прятать свои подлинные ощущения, что его проницательности тем более боятся на близкой дистанции, что ему просто не показывают. Не доверяют.

У него пересохло во рту; он смотрит на Мэттью во все глаза.

— Я не хочу доставлять вам дискомфорт. Но не быть уверенным морально тяжело. Я не смог придумать лучшего способа поговорить об этом, кроме как вот так.

— То есть, загнав в угол? — уточняет Уилл с беззлобным сарказмом, чтобы почувствовать насколько это на самом деле не так.

— Лучше сейчас, чем позже. — Мэттью снова обращается к нему так, будто ласково притрагивается: — Уилл. Вы сложный, глубокий человек. Все, что вы делаете и говорите, вызывает во мне только уважение и симпатию с первого дня, как я вас увидел. И я не требую отдачи. Я могу следовать и я могу смотреть издалека. — Уилл слышит: «я знаю, каково не иметь, и научил себя и этому тоже». — Но я должен знать.

 Мэттью делает паузу.

— Может ли у меня быть хоть какой-то шанс?

Уилл уверен, что либо по его лицу в этот момент нельзя сказать ничего, либо все. Не разрывая зрительного контакта, он меняет позу, складывая ноги по-турецки.

— Я бы угнал машину тогда, если бы его не было.

Номер захлестывает тишина. Только завывания ветра за окном доносятся издалека.

Затем: шорох постели, когда Мэттью подсаживается чуть ближе к нему. Он не делает ничего больше, все еще нерешительный. Зачарованный. Уилл знает, что если бы он сейчас был с женщиной, то происходящее не затрудняло бы его ни одной из приходящих на ум отговорок, сомнений и опасений. Но разве разница так велика?

Ее вовсе нет, когда Уилл протягивает руку и тянет Мэттью к себе за ворот футболки.

Разве что ощущения от щетины.