А если стал порочен целый свет,

То был тому единственной причиной

Сам человек: лишь он — источник бед,

Своих скорбей создатель он единый.

© Алигьери Данте, «Божественная комедия»

— О, трепещите морской народ и люд земель! — грозно проносится у кромки чащи. — Я — расхититель сокровищ и завоеватель океанов — здесь, пред вами! И никому не суждено избежать… — Эхо на миг зависает в воздухе, прежде чем исчезнуть в волглых после прошедших ливней почве и желтеющих листочках. — Избежать… избежать…

— Ну, ты там скоро, Вонхён? — доносится из-за небольшой насыпи грунта, что жирным землистым нарывом торчала посреди луга.

— Избежать…

— Да он опять слова забыл! — звучит среди деревьев. — Вонхён, ты же говорил, что всё выучил!

— Я учил! Учил! Но всё забылось… Почему у меня такие сложные слова?

Мальчик обиженно хнычет, пиная воздух грязными резиновыми сапогами, и спрыгивает с высокого булыжника, поросшего с одной стороны мхом, с другой — густыми пластами поганок. Нога вновь поднимается что-нибудь стукнуть — сбросить с угловатого тела налипшее раздражение; пятка врезается в ряды плоских грибных шапочек, ломая их и кроша.

— Ладно, все сюда! — Девчачий писк из-за пригорка становится звонче: зашелестев чуть пожухлой к середине октября травой, на угрюмой в своём цвете лужайке появляются сначала миниатюрная девчушка, измазанная на подбородке чёрной гуашью, а за ней и пацанёнок в застиранной красной бандане. — Давайте быстрее!

Вонхён недовольно взмахивает сухой длинной палкой, покрытой на конце зелёным лишайником, и, сердито топая, направляется к насыпи. На улице холодно и сыро, время от времени моросит дождь — осень выдалась студёной ещё в самом начале и, конечно же, с каждый днём она становится только суровее и мрачнее, будто кто-то её обидел. Мальчик вскидывает голову к небу — серому, укутанному в мокрые роскошные меха туч — и высовывает язык, кривя в хмурости такое же кислое, как сама погода, лицо.

— Вонхён, ты чего-там застрял? — В щуплое плечо прилетает неслабый удар. — Ты что, дождь языком ловишь? Это писает небо — ты пьёшь его мочу.

— Я на идиота похож? — ворчит мальчишка, упрямо пробираясь через придавленную ливнями траву. — Почему, Канý, у тебя лишь пару строк, а мне приходится целые страницы зачитывать? — поворачивается к подбежавшему приятелю.

— Потому что ты выбрал быть капитаном, — хихикает Канý, поправляя картонную треуголку, неровно раскрашенную фломастерами, — а я просто твой лейтенант.

— Я думал, капитаном быть весело, но Минчон такие тяжёлые реплики мне написала, что… — Носок сапога цепляется за неглубокую ямку, и Вонхён, зычно ойкнув, растягивается по земле, усеянной ледяной крошкой измороси. — Чёрт!

— Эй, вы чего там валяетесь? — Девочка чешет нарисованную бороду и поправляет на правом глазу пиратскую повязку. — Боже, почему только такие дураки согласны играть в пиратов?

Она как-то огорчённо глядит на двух приятелей, медленно ковыляющих к ней с каймы леса, и нервно вздыхает, ударяя по насыпи деревянной саблей. Впрочем, мальчишки не виноваты: луг бугристый и, словно минное поле, укрытый кротовыми норами и взбитыми дождём муравейниками — бродить по нему нелегко, и тем более бежать. Однако Минчон это не так сильно волнует, как-то, что её игру в очередной раз испортил рассеянный выскочка Вонхён.

— Потому что, — пухленький пацанёнок громко втягивает сопли обратно в нос, — только дураки играют в пиратов.

— Молчи, Кёнджин, — замахиваясь на мальчика саблей, рычит Минчон. — Иначе будешь драить палубу и мой туалет. И зашнуруй свои ботинки — мы хоть и пираты, но должны выглядеть достойно!

Кёнджин цокает, неприятно шмыгая, и со старческим кряхтением опускается на колени, чтобы в очередной раз завязать хлипкие бестолковые бантики.

— Значит так, Вонхён, — обращается к подобравшемуся мальчику, скрещивая руки на груди. — Если ты опять забудешь свои слова, то больше играть с нами не будешь, понял?

— Да, но… — Мальчик замышляет возразить, высказать всё, что только что наговорил Канý, пока они пробирались через луг под тяжёлым скорбным небом, а потом понимает: придирчивую и вечно негодующую Минчон ничего не убедит, и сжалиться, особенно над ним — Вонхёном, — которого так недолюбливает, она не посмеет. — Ладно, понял.

— Вот и славно. — Девочка поднимает повязку на лоб и, достав из заднего кармана стареньких джинсов блокнотик на пружине, принимается его листать. — Перейдём сразу к части, где мы — пираты — захватили вас. — Минчон чешет коленку через штанину, вымазанную в траве и грязи. — Значит, нужно достать флаг — якобы мы захватили вашу территорию.

Всем трём мальчикам думается, что она самый настоящий пират: дерзкая и бойкая, Минчон пахнет перегаром, который прицепился к волосами и нежной детской коже от её горластого папы, которым пропахли её дом, тетради и одежда; она — грубая и предоставленная самой себе — не считается с чужим мнением, — и ты либо на её стороне, либо вовсе не с ней. Настоящий пират с деревянной саблей, бородой из гуаши и повязкой, вырезанной из стельки кроссовок, из которых Минчон выросла ещё в прошлом году, — всё это восхищает мальчишек, а неоправданные бахвальство и самонадеянность двенадцатилетней девчонки только подогревают интерес и кормят детские иллюзии о грядущих незабываемых приключениях.

— А где он? — Кёнджин вытирает сопли рукавом ветровки. — За насыпью?

— Где же ещё? — едва не рявкает Минчон, пробегая глазами по своим каракулям на клетчатом листочке. — Вонхён и Канý, сначала вы дерётесь с нами на моём корабле, — она кивает на земляной пригорок и заправляет за ухо мелкие волоски, выбившиеся из чёрного плотного пучка на макушке, — потом, когда вы проигрываете и сдаётесь, мы берём вас в заложники…

— А если мы победим? — выпаливает Вонхён, и Канý вымученно стонет: он не понимает, зачем приятель пытается разозлить непоколебимую Минчон. — Мы ведь…

— Я сказала, что мы победим, — холодно отчеканила девочка, засовывая блокнот обратно в задний карман. — После этого мы берём вас в заложники и ищем сокровища. Кёнджин, ты установил флаг?

Ребята задирают голову, чтобы взглянуть на возвышающегося пузатым идолом приятеля; застыв на самой вершине разрыхлевшей, но всё же плотно утрамбованной насыпи, Кёнджин походил на Наполеона: низенький, горделиво расправивший покатые плечи, он воинственно смотрит в глубь высокого лиственного леса и, сосредоточенно хмуря лоб, сжимает толстую кривую палку, отчищенную от коры, с привязанным к нему чёрным платьем.

— Установил, капитан, — серьёзно проговаривает мальчишка, — к бою готов.

— Это разве не платье твоей мамы? — растерянно мямлит Канý, разглядывая пиратский «флаг».

Вонхён заворожённо смотрит на развивающийся траурный атлас, повисший на деревянном флагштоке на рукавах-фонариках. Волнистый край платья, будто большой угольный червь, извивается на ледяном влажном ветру, что, кажется, постепенно усиливается и с растущим задором всё беспечнее вышагивает по горящей в холоде равнине; заломы тяжёлой маслянистой ткани поблёскивают на дневном свету, который, проходя сквозь набивку из зловещих гигантских туч, становится серым и гнетущим. Женское чёрное платье, маленькое, едва целомудренное, однако совсем не вульгарное, на фоне безотрадного октябрьского неба мнится плохим знамением.

— Её, — подтверждает Минчон, тоже забираясь на пригорок. — Залезайте.

— А она не будет злиться? — мямлит Канý, упираясь всеми конечностями в насыпь.

— Папа сказал, что она вернётся домой не скоро, — пожимает плечами Минчон, наблюдая, как Вонхён безуспешно пытается вскарабкаться наверх. — Кёнджин, помоги ему.

— В смысле не скоро?

— Не знаю. Папа вчера поздно пришёл с работы — сказал, что провожал маму. Я спросила, куда она уехала, а он ответил, что её ещё долго не будет, что мама уехала по делам. Вот я и решила взять её платье.

— И она даже не попрощалась с тобой? — интересуется Вонхён, не без чужой помощи наконец-то забираясь на пригорок.

— Нет, наверное, она сильно занята — мама бы не стала меня просто так бросать. — Минчон подтягивает джинсы и поднимает руку с саблей кверху, надевая повязку обратно на глаз. — Ладно, в сторону разговорчики и в бой!

Битва начинается внезапно, — по крайней мере, для Вонхёна, которого на второй секунде сбрасывают с насыпи, куда он с таким трудом залез. А столкнула его девочка: борьба два на два — дуэли в любом случае нельзя было избежать, и, конечно же, непутёвого мальчишку с короткой памятью берёт на себя обозлённая Минчон.

Атака за атакой — деревянная сабля ломает сухую палку, оставляет синяки на руках и коленках, благоразумно минуя голову, шею и прочие места, удары по которым чреваты последствиями и порицанием со стороны родителей. Распластавшийся по траве Вонхён, лихорадочно отражая нападения спрыгнувшей следом девчонки, торопливо отползает назад; однако натиск, с которым Минчон надвигается на мальчишку, настолько силён, что Вонхён, так не оказав достойного сопротивления, сдаётся едва не сразу, примирительно вскидывая руки:

— С-сдаюсь! Сдаюсь! Сдаюсь!

— Ага! Первый есть, боцман Кёнджин!

Вжав голову в плечи, Вонхён ещё немного отодвинулся от девчонки с саблей и уставился на насыпь; у Канý дела шли не лучше: запутавшись головой в платье, он, придерживая свою драгоценную картонную треуголку, силился оттолкнуть от себя надвигающегося Кёнджина. Однако взбитый широкий мальчишка, к чьему лбу плотно пристал край хлопковой банданы, казался несокрушимым, и сколько бы хиленький Канý не пыталась отодвинуть от себя Кёнджина, тот продолжал твёрдо стоять на своих двух, зарыв носки новеньких дерматиновых ботинок в наваленную горкой землю.

— Ты тоже сдавайся! — с усмешкой призывает Кёнджин, пряча костлявые кулачки соперника в своих мягких пухлых ладошках.

— Ну уж нет! — фыркает Канý, наседая на мальчишку. — Ты не такой уж и сильный, пират!

— Не сильный? — В маленьких чёрных глазках Кёнджина вспыхивает азарт, и он, резко потянув приятеля на себя, пихает его вбок. — Я самый могущественный боцман на этом корабле!

Канý летит с насыпи молча, как и приземляется на мокрую почву, больно ударяясь локтем о подло торчащий среди колющей своей сухостью травы камень. Ему думается, что эта битва нечестная: флот лесного императора, на чьей стороне и боролись проигравшие мальчишки, значительно уступал в силе разбойникам-пиратам. Дикарка Минчон, как это полагается всем девочкам, в свои двенадцать уже давно перегнала мальчишек по росту; её болезненно худое тельце с каких-то пор обрело подростковую угловатость; не очень симпатичное личико стало грубее; а под ядовито-жёлтой болоньевой тканью ветровки теперь выделяются совсем ещё маленькие округлости, за которыми все три приятеля изо дня в день пристально наблюдают, в ожидании застать тот миг, когда они распухнут и вырастут большими, как у женщин из фильмов для взрослых. Кёнджин же просто большой и неподъёмный, а ко всему прочему ещё и упрямый: спокойный мальчишка, который обычно молчит и лишь временами извергает из себя какие-нибудь детские, но очень обидные гадости, походит на увесистый валун, что едва ли можно сдвинуть, и что так просто может задавить.

Нет, у Канý и Вонхёна — дохленьких и мягкотелых — нет ни шанса против команды пиратов.

— Хватай его! — кричит во всё горло Кёнджин, соскальзывая коротенькими ножками по насыпи.

Будто матёрый охотник, Минчон тут же подрывается, теряя всякий интерес к раскисающему в мокрой траве Вонхёну, и подбегает к Канý.

— Сдавайся, иначе пожалеешь, что родился! — с наигранной яростью рычит Минчон, замахиваясь саблей.

— Нет! — пищит Канý. — Никогда!

— Тогда, — Кёнджин хватает мальчишку за грудки и просовывает палец под тоненькую резинку, на которой держалась треуголка, — я сломаю твою шапку.

— Эй, — возмущённо протягивает Канý, поднимая руки к своей картонной треуголке, — это подло — мы же договаривались не портить друг другу вещи!

— Да! — выкрикивает Вонхён, привставая. — А вы мне палку сломали!

— Пираты не жалеют ни вещи, ни ду́ши! — гаркает Минчон, тыча мальчика саблей в живот.

— Однако мы можем сохранить жизнь твоей жалкой шапке, — Кёнджин поднимает бандану чуть выше, — если сдашься.

— Но…

— Решай сейчас! — обрывает Канý девочка. — Смерть шапки или вечный плен? — Минчон нависает над сгорбившимся в страхе мальчишкой; Канý кажется, что её неприкрытый пиратской повязкой глаз заглядывает в самую душу. — Ну же!

— П-плен! Плен! Я выбираю плен! — выкрикивает мальчик, прикрывая руками свою треуголку.

— Ну вот мы и победили! — торжественно взвывает Минчон, глухо топая вместе со своим названым боцманом по влажной почве. — Теперь сокровища! Поднимайтесь, рабы, пора вам на работу, а ты, мой верный боцман, — девочка кладёт саблю на плечо Кёнджина, — сверься с картой и направь наш порабощённый люд к сокровищам.

— Есть, мой капитан, — вытягивается пузатой струной мальчишка и вновь забегает на насыпь, на их пиратский корабль.

Вонхён устало вздыхает и, отбросив остатки своей палки-меча куда-то в сторону, поднимается на ноги, отряхивая одежду и затылок от липких кусков земли. Он расстроен, хоть и знал с самого начала, что проиграет. Минчон всегда забирает победу себе — она ревностно оберегает своё первенство во всём: в играх, на физкультуре в школе, в столовой, покупая себе самую большую порцию и съедая её быстрее всех; разве что в учёбе девочка не особо спешит выделяться, наверное, потому, что это ужасно трудно — хорошо учиться, а Минчон, откровенно говоря, не любит трудности.

— Иногда мне кажется, что она с нами дружит только для того, чтобы бить и унижать, — жалуется Канý приковылявшему к нему приятелю. — По-твоему, это справедливо?

— Конечно нет, — Вонхён помогает мальчишке встать, — но с этим ничего не поделать.

— Можно перестать с ней гулять, — сдвигает резинку треуголки ближе к шее.

— Тогда нам вообще не с кем будет играть.

— Да, — соглашается Канý, вытирая грязные ладони об свои заношенные спортивные штаны. — Поэтому придётся терпеть.

Щуплые тела обдаёт очередной истеричный порыв ветра, шелестя лысеющими шевелюрами деревьев, собравшихся позади рослой неодолимой армией, и Вонхён ёжится, зарываясь носом в ворот своей тёплой ветровки. Не сказать, что он замёрз, — скорее, его охватил необъяснимый мандраж, а вместе с ним по коже пустился шершавостью озноб. Мальчик косится на платье, что угрожающе трепещет на палке своей лощённой чернотой, и едва не шепчет:

— Оно жуткое.

— Ага, — кивает Канý, наблюдая, как девочка выносит из-за насыпи, где они обустроили свой тайник, две большие пластмассовые лопаты. — Словно кто-то умер.

— Ты был когда-нибудь на похоронах?

— Не-а, но хотелось бы.

— Зачем?

— Просто, — пожимает плечами, — интересно.

— Что по курсу, боцман? — орёт вопреки вою ветра Минчон, вручая двум пленённым морякам по лопате.

Сложив из пальцев что-то похожее на подзорную трубу, Кёнджин зажмуривает один глаз, а вторым через туннель из ладоней внимательно разглядывает просторный луг. Позади враждебно скрипит чаща, впереди просматривается бетонный пустырь, а ещё дальше — малюсенькие домишки, среди которых мальчик узнаёт крышу своего общежития — чёрную из-за недавно уложенного рубероида и со странным флюгером в форме красного петуха. Сейчас петушок строго указывает на север.

— Мой капитан, — отзывается Кёнджин, рассматривая через невидимую подзорную трубу укрытую травянистым покрывалом твердь, — я вижу… — Мальчик сосредоточенно вглядывается в почву, ища подходящее место, где могли бы быть зарыты сокровища. — Вижу… — И вот его взгляд нащупывает среди бодро колышущегося на ветру мятлика свежую горку чёрной земли. — Вижу цель, капитан!

— Отлично! — зачем-то взмахивает саблей Минчон. — Доложить координаты, боцман!

Кёнджин вновь бросает взгляд через подзорную трубу в сторону флюгера-петушка и выкрикивает:

— Сто шагов вперёд от нашего корабля, двадцать три шага влево и три назад! Цель: свежевскопанный груда земли — уверен, там недавно закопали сокровища!

— Тогда вперёд! — довольно вопит Минчон, подталкивая мальчиков прямо по курсу. — Шевелите ногами, пленники, иначе прогуляетесь по доске прямо в рот крокодилам!

Кёнджин бы слукавил, скажи он, что совершенно уверен в количестве шагов; тем не менее, это не имеет значение, ведь девочка уже разглядела тот самый ворох влажной вскопанной почвы.

— Ты можешь так не толкать? — ворчит Вонхён, еле-еле перебирая ногами.

— Не груби мне, пленник! — Минчон со всей силой бьёт обоих мальчишек в плечи, отчего Канý спотыкается и едва не падает носом в высокий муравейник; тот без насекомых выглядит одиноким и заброшенным. — Поторапливайтесь!

Вонхён потирает место удара и послушно ускоряется, думая о том, что, действительно, чем быстрее они найдут сокровища, тем быстрее эта дурацкая игра, придуманная бессердечной девчонкой, закончится. Мальчишка переступает очередную нору, припрятанную прилизанной дождём травой, и поспешно уворачивается от летящей со стороны чащи кленовой трухи — маленькие жёлтые листочки походят на сюрикэны, брошенные притаившимися между деревьев ниндзя: так же быстро несутся по ветру и наверняка, подозреваются дети, так же больно царапают лицо.

— Пришли! — сигналит саблей боцману Минчон. — Следи за горизонтом, Кёнджин!

— Есть капитан! — во всё горло кричит с насыпи пухлый пират, но его почти неслышно, ведь его голос вместе с начавшимся дождиком относит к бетонной пустоши, такой мёртвой на фоне чащи и так вкусно пахнущей мокрой строительной пылью. — За работу, пленники, пора раскапывать сокровища!

— Почему ты так уверена, что они здесь? — бубнит Канý, погружая в подушку вспаханной почвы расцарапанный песком край синей лопаты. — Это же просто куча земли.

— Не будь идиотом, морячок, здесь недавно копали, — с умным видом заключает Минчон, спуская пиратскую повязку на шею, и переводит взгляд на торчащую в груде лопату, — а значит, прятали сокровища. Приступайте!

Мальчишки протестующе что-то бурчат, но за лопаты всё же берутся — деваться некуда.

Ветер постепенно стервенеет, а ласковая морось обращается в грубый ливень, барабанящий по картонной треуголке одного из мальчишек. Земля мягкая, податливая, оттого рыть её детскими пластмассовыми лопатами пленникам не представляет никакого труда; однако сколько бы они не копали, сколько бы не отбрасывали бурые, пахнущие свежим чернозёмом комки на осевший мятлик, ничего не происходило. И Вонхёну это не кажется странным: искать неизвестно что в совершенно случайном месте, выбранном глазастым Кёнджином, глупо и бессмысленно.

— Нет! — вдруг пронзительно выкрикивает Канý, хватаясь за макушку. — Моя треуголка!

Вонхён резко вскидывает голову. Картонная шапка, коричневая и недокрашенная на затылке, проворно, подлетая в воздух и вновь опускаясь на влажный настил, несётся по лугу, туда, где дождь медленно разбивает бетон. Мановение ветра — треуголка подскакивает, успешно минуя торчащую из земли арматуру, и ещё быстрее устремляется куда-то вдаль.

— Ты куда собрался?! — возмущённо вопит Минчон вслед мальчишке. — Ты должен копать!

— Нет! — мотает головой Канý, по дороге выбрасывая лопату. — Я так долго её делал — я должен её поймать!

— Чёрт дери этого Канý! — Девочка зло бросает себе под ноги саблю и гаркает на взволнованного Вонхёна. — Чего застыл?

— Может, хватит? — робко спрашивает, откидывая лопатой землю. — Дождь и ветер усиливаются… — Мальчик смотрит в сторону насыпи, откуда поспешно спускался Кёнджин: пиратский флаг — чёрное атласное платье мамы Минчон тревожно корчится на палке, словно трепыхается в агонии, пронзающей каждые ниточку и шов красивой жеманной одежды. И вот с очередным сердитым порывом ветра палка кренится вбок, ткань спешно соскальзывает, и маленькое чёрное платье недобрым предвестником улетает следом за треуголкой Канý. — Наверное, собирается шторм.

— Нет! — скрещивает руки на груди. — Мы играем до конца — подумаешь, погодные невзгоды. Моряки и пираты и не в такое море плавали.

Вонхён провожает взглядом бывший пиратский флаг и, досадливо вздохнув, продолжает копать. Впрочем, долго махать лопатой мальчишке не приходится: буквально через несколько минут пластмассовый край упирается во что-то твёрдое, и Вонхён, вытерев воображаемый пот со лба, удивлённо выдыхает — он не ожидал здесь что-нибудь найти.

— Кажется, нашёл! — воодушевлённо, сквозь вой ветра кричит мальчик.

— Отлично! — улыбается Минчон и оборачивается к укрывшемуся за насыпью боцману. — Кёнджин, иди сюда, мы нашли клад!

Вонхён садится на корточки, аккуратно убирая лопатой волглый порох земли — на свет показывается ярко-синий край то ли плотного пакета, то ли клеёнки. Мощный ливень сплошной рябой стеной стоит перед глазами, бьёт по спине и собирается лужей вокруг резиновых сапог; мальчишка горбится, пытаясь спрятать шею от дождя, и брезгливо тычет пальцами в находку, силясь её разглядеть. Синее нечто неприятно хрустит и шуршит, на ощупь оно гладкое и скользкое; мальчишка решает для себя, что, наверное, это пакет — может, мусорный, может, из местного супермаркета, где до сих пор продавались зимние пакеты со снежинками, — а значит, там что-то лежит.

— Кёнджин, давай быстрее! — вновь кричит девочка, отчего Вонхён вздрагивает и пуще хохлится.

Он защипывает пальцами полиэтиленовый уголочек и осторожно тянет на себя, лелея надежду, что лопатой работать больше не придётся, и пакет податливо вылезет из земли. Мольбы мальчишки услышаны: синий пласт целлофана послушно и легко выдирается из размытой дождём почвы, а вместе с ним наружу, будто отрыжка, извергается притомившийся в душном пакете, под тяжёлыми пластами земли, сладковатый смрад дохлятины.

— Фу! — Вонхён несдержанно кривит лицо и суетливо зажимает нос, делая вдох сквозь стиснутые зубы. — Ч-что это?

— Чёрт, Кёнджин так долго плетётся, — фыркает девочка, наблюдая, как её верный боцман перебирает коротенькими толстыми ножками по холмистому лугу. — Надо меньше жрать, чтобы нормально двигаться…

— Что это?! — уже громче вскрикивает Вонхён. — Что это?! Что это?!

— Ты чего? — Минчон оборачивается и удивлённо трёт подбородок, стирая размокшую под дождём гуашь. — Эй, Вонхён?

— Там… — Он тычет на вырытую им ямку. — Ч-что там?

По сутулой спине Минчон проносится холодок страха; она неуверенно косится в сторону, куда указывает напуганный мальчишка, и делает боязливый шаг к краю ямы.

— Ты о чём? — Девочка глядит на мелко трясущийся на ветру пакет, зарытый в землю, и нервно хихикает. — Пакетов никогда не видал, а, пленник?

— Т-там… Т-там…

Минчон это кажется глупым — то, как мямлит мальчишка; однако его побледневшая в миг физиономия и лихорадочно мечущийся по кромке ямы взгляд заставляли девочку насторожиться: разве можно так естественно притворяться?

— Если ты меня решил надурить, Вонхён, — с нарочитой гневливостью причитает Минчон, садясь на корточки перед находкой, — то я тебя убью.

Она несмело протягивает руку к пакету и решительно сминает его уголок в кулак, тем самым прекращая его шумные конвульсии на ветру. Сердце девочки отчего-то трусливо сжимается, дыхание становится рваным и, кажется, даже приносит боль; у Минчон плохое предчувствие, но, похоже, она не верит самой себе, а потому, резко выдохнув для храбрости, дёргает пакет, полностью вырывая его из почвы.

Тот самый запах, приторный и омерзительный, окутывает тщедушное тело девочки, зарывается пальцами в её растрёпанные ветром волосы и бьёт кулаком в желудок, отчего Минчон начинает тошнить. Тем не менее, она даже не отшатывается; зачарованно глядя в не такую уж и глубокую, как сперва показалось Вонхёну, яму, непокорная и невежественная Минчон, настоящий пират и укротитель лесных империй, совсем по-девичьи, беспомощно и как-то нежно шелестит:

— Мама?

— Итак, Вы склонны полагать, что некоторые убийства, совершённые за последние пять лет, — дело рук одного и того же человека?

Под колёсами смачно чавкают широкие грязные лужи; автомобиль медленно колесит по свежеуложенному асфальту, нежа летними шинами иссиня-черную и неприятно пахнущую битумом дорогу. Снаружи продолжает лить дождь, не столь неистовый, как два часа назад, однако крупный и застилающий обзор — дворники на лобовом окне едва справляются, размазывая по стеклу разбившиеся капли.

— Именно так. Конечно, с уверенностью утверждать правильность своих догадок я не могу и так же не имею права навязывать своё мнение Вам и слушателям, — убаюкивающе бормочет радио. — Однако стоит заметить, что череда бессмысленных насильственных смертей, несколько из которых полиция без стыда обозвала самоубийствами или вовсе никак не прокомментировала, претендуют на определённую схожесть и характер убийства. Как минимум, отсутствие какого-либо мотива для убийства — это уже общность…

Мужчина на переднем сидении неуютно ёрзает, запахивая крылья болотной парки плотнее, и прижимается лбом к холодному окну; частные дома, двухэтажные общежития, небольшие стоянки, супермаркет и одна единственная заправка — несмотря на бушующую красками растительность, маленький городок, расположившийся далеко от столицы, утонувший в объятиях сочной простушки-природы, смотрится унылым и ужасно тоскливым. Может, потому, что и без того тусклое, затянутое едва не чёрными тучами небо подминают под себя сумерки, а может, меланхоличная осень просто не умеет быть другой.

— Что, замёрз? — безучастно вопрошают, выворачивая руль влево. — Можешь подкрутить печку.

— Спасибо, но… — Мужчина выдавливает из себя смущённую улыбку. — Мы ведь почти на месте. — Он указывает подбородком на патрульные машины, ярко мигающие вдали.

— …Как опытный психолог и практикующий ныне психиатрию, как бы Вы охарактеризовали предполагаемого серийного маньяка?

— О нет, — хрипло смеётся радио, — это не маньяк, а убийца. Серийный убийца. Видите ли, для обывателей это одно и то же, но фактически эти понятия совершенно разные…

— Мог бы и раньше сказать, — недовольно цокает. — Ведёшь себя так, словно я тебе всё запрещаю.

— Да нет же, господин О, — сконфуженно хихикает мужчина, пряча ладони в карманы куртки. — Просто… Не знаю, как-то неудобно.

— Расслабься. Меня тоже… — Он запинается, хмуря высокий лоб, и запускает пальцы в пышную смольную копну. — Меня тоже напрягает эта неловкость — не люблю работать в такой обстановке. Столько времени прошло, а ты всё ещё не можешь привыкнуть, да?

— Ну, я… Извините.

— Тут, наверное, и моя вина есть. В любом случае, — господин О останавливает машину рядом с патрульными и поворачивается к растерянному мужчине, — ты всё делаешь хорошо. Не переживай.

О думает, что им нужно больше разговаривать.

— …а в данном случае это самый типичный серийный убийца: у него нет особого ритуала, нет однозначного типажа жертвы; способы убийства, места, в которых находят тела, позы — всё совершенно разное. — Говорящий на миг замолк и, прочистив горло сдавленным кашлем, продолжил: — Он не коллекционирует вещи жертв — не собирает трофеи для воспоминаний; из всего, что нам — обычной публике — позволяет знать следствие, исходит то, что преступник по большей части действует спонтанно.

— Кого же тогда искать полиции? И почему убийцу до сих пор не могут поймать, раз, как Вы говорите, он позволяет себе рисковать?

— Я бы сказал, что этот преступник — психопат, а психопатов, как мне кажется, поймать не сложно, однако обнаружить невероятно тяжело. Хотелось бы порекомендовать полиции обратить внимание, что всё-таки все те беспорядочные убийства, которые уже столько лет происходят то тут, то там в столице, могут быть совершены одним лицом, поэтому…

Господин О как-то возмущённо щёлкает по радио, и в салоне, где витают переплетенные в клубки запахи мужского одеколона и кофе, зачинается тишина. Узловатые ладони накрывают всегда усталое, как уже давно заметил мужчина, и очень серьёзное лицо, а из маленького полного рта вырывается слегка сердитый вздох. Господин О кажется мужчине немного злым; он вообще редко бывает в хорошем настроении, и почти никогда не улыбается.

— Вы… — Мужчина гладит большим пальцем хромированную ручку двери, с натянутым интересом разглядывая возящихся где-то на лугу криминалистов и патрульных. — Вы не согласны?

С нажимом потерев осунувшуюся от недосыпа физиономию, — отчего к бледноватым щекам тут же прилил румянец, — господин О недоуменно покосился на сидящего рядом мужчину.

— Ты о чём?

— Об убийце. Просто мне показалось, что Вам не совсем нравится то, что говорил тот психолог по радио.

— Ну, — он вытаскивает ключ зажигания, и мерно мурлычущий автомобиль тоже замолкает, — конечно, это серийный убийца — уже восемь трупов связано в одно дело, но… — Господин О задумчиво закусывает внутреннюю сторону щеки и засовывает ключ в карман штанов. — Думаю, он прав: жертв этого ублюдка намного больше, и… Я не люблю этот цинизм; ходить на радио, писать блоги и книги — это всё… Так просто. Сидя на диване, проще рассуждать, кем может оказаться убийца и как его поймать, а для людей, которые действительно пытаются найти преступника, дело обстоит иначе.

— Мгм.

Господин О разворачивается и тянется к пакету, сиротливо ютящемуся на заднем сидении.

— Это дело тоже на наших плечах, Пак; вот увидишь, скоро появится ещё один непонятный труп, без мотивов, без зацепок, с одним лишь жалким волоском и отпечатком кроссовка, в которых ходит пол-Сеула. И нам придётся с ним возиться. — Он разворачивает пакет и достаёт оттуда два крупных кокона из плотной тафетты насыщенного серого цвета. — Держи, — протягивает один из комков.

— Что это? — Мужчина стеснённо чешет за торчащим ухом.

— Дождевик. Я знал, что ты забудешь, поэтому взял два в отделении.

— О… Спасибо, — делает небольшой поклон, забирая свёрнутую в рулет верхнюю одежду. — Кажется, Вы смирились с моей рассеянностью, — ярко улыбается Пак.

— У каждого свои недостатки, — фыркает господин О, кутаясь в дождевик. — Ты, конечно, рассеянный, но сметливый — пока что для новичка этого вполне достаточно. Всё придёт с опытом.

Мужчина просовывает руки в широкие, шуршащие жёсткой тканью рукава и чуть наклоняется вперёд, чтобы расправить дождевик на спине.

— Можно спросить?

— Да. — Господин О накидывает на голову капюшон и наконец-то открывает дверь автомобиля.

— А в чём Ваш недостаток?

— Мой? — Он возводит глаза к потолку, высовывая ногу из машины, и задумчиво тянет: — Думаю, я сильно зацикливаюсь на некоторых вещах.

— На расследованиях? — наглеет Пак, дёргая за ручку.

— И на них тоже.

Дождевик хоть и защищает от ливня, однако в нём всё равно холодно; мужчина так же набрасывает капюшон, застёгивая пуговицы вплоть до самого носа, и, печально взглянув на свои жёлтые ботинки, которые он по неосторожности надел в такую непогоду, ступает на мокрую перину из травы. Ветра, к счастью, нет, иначе бы никакой капюшон от дождя бы не спас; воздух прохладный и свежий, пропитанный кислородом, что так щедро испускала из себя трещащая чаща.

— Ох, — поражённо мямлит Пак, ловко переступая длинными ногами кротовые норы, — тут такой чистый воздух, словно дышишь впервые.

— Ага, — тихо соглашается господин О, — в городе, кажется, и не продохнуть. Но ты разве не за городом живёшь?

— Да, кстати, недалеко отсюда, в соседнем городке, таком же маленьком, но… — Мужчина резко вскидывает голову, когда где-то под слоем туч, совсем рядом, прокатывается гром. — Всё равно я чаще в Сеуле провожу время; сначала учёба была, сейчас работа. Домой я обычно приезжаю на выходных.

Небо торопливо темнеет, и теперь отражающие свет полосы на куртках патрульных и вспышки фотокамер кажутся более яркими и даже неприятными. Пак недовольно щурится: сейчас они с господином О подойдут ближе, и вся эта световая суматоха будет скрести по глазам и взывать головной боли.

— А в городе где ночуешь?

— В гостинице. — Мужчина закусывает край дождевика, ощущая на себе пытливый взгляд господина О. — Знаете, где небольшие комнаты — кровать да стол, — там часто останавливаются студенты или те, кто приезжают в столицу по командировке.

— Ужасно, — хмыкает, — не люблю тесноту.

— Зато недорого.

Как только к толпе криминалистов остаётся идти всего ничего, Пак замедляет шаг и пропускает господина О вперёд, чуть заступая ему за спину. Не сказать, что этот жест — воля малодушия или робости, скорее, мужчина не видел особого смысла высовываться вперёд своего старшего коллеги. Он вновь оглядывается на небо, что устрашающе бубнило над головой, и переступает жёлтую полицейскую ленту, напоминающую узором раздавленную осу.

— Сэхун! Наконец-то, я тебя дождался! — Низенький мужчина, чьё небольшое пузо едва не разрывало изнутри кожаную куртку, радостно улыбнулся и поднял чёрный зонт выше. — Ты задержался, следователь О, — не похоже на тебя.

— Добрый день, капитан Мён, — выдаёт дежурную, однако совсем не искреннюю улыбку Сэхун. — Прошу прощения, у нас случилось недоразумение со служебной машиной — пришлось везти в ремонт.

— Ну, — сильно ведёт плечом мужчина, будто оно у него очень болит, — ты ничего важного не пропустил. — Как-то нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, капитан Мён переложил зонт в другую руку и выглянул за широкое плечо следователя. — Ты не один?

— Да. — Сэхун оборачивается на застывшего позади коллегу и кивает ему, подзывая подойти ближе. — Это мой напарник, Пак Чанёль. Чанёль, это капитан Мён. Ты наверняка уже встречал капитана в участке.

— Здравствуйте, — делает поклон Пак, отчего капюшон полностью заглатывает его голову, укрывая от дождя молодое лицо, — рад личному знакомству. Вы были на моём интервью, если не ошибаюсь.

— Может и был, — усмехается господин Мён, брезгливо оглядываясь на чихнувшего патрульного. — Эй, вы там мне труп соплями не залейте! — Мужчина надменно выгибает пухлую верхнюю губу и чешет густую, втягивая пропахший влажной почвой воздух сопливым носом. — Эти местные полицейские… В общем, Сэхун, очередное убийство.

— Сейчас посмотрим.

О невзначай обходит господина Мёна, уклоняясь от острых краёв его мокрого зонтика, и подбирается ближе к одному из криминалистов — он грубо жмёт на экран фотоаппарата один раз, второй, похоже, пересматривая сделанные фотографии. Пак хвостиком пускается следом, чтобы не оставаться один на один с капитаном — ему не нравятся все эти формальности перед начальством и высшими чинами, и лебезить лишний раз мужчина не горит желанием.

Новенький Чанёль зачастую остаётся незамеченным в окружении матёрых следователей и тем более в компании руководства — только старший напарник постоянно возится с Паком. Тем не менее, стоит Чанёлю оступиться, сделать даже самую незначительную ошибку, совершенно все вокруг, осуждающе сморщившись, обращают на него внимание.

Это Пака, признать, раздражает.

— Извините, — Сэхун едва касается локтя мужчины с фотоаппаратом, — Вы не могли бы одолжить пару перчаток?

— А? — Криминалист находит глазами капитана, что выжидал за высоким, облачённым в устрашающий своей мрачностью дождевик Паком, и, получив одобрительный кивок первого, булькнул: — Секунду.

Мужчина оставляет фотоаппарат висеть на шее и ныряет рукой в карман прозрачного резинового плаща, под которым виднелась форменная одежда.

— Вот, — протягивает голубые медицинские перчатки.

— Спасибо. — Сэхун с трудом натягивает тесную перчатку на свою ладонь, а вторую даёт зябнущему рядом напарнику. — Держи.

— Зачем?

— Как это? — не сдерживает ухмылки. — Посмотрим труп, может, что-то интересное найдем. Капитан Мён, улики все собрали?

Сэхун подходит к краю ямы и с высоты своего величавого роста устремляет взгляд на синий полиэтиленовый настил.

— Да, — гнусавит мужчина, удивлённо наблюдая, как новенький с какой-то рьяностью опускается на колени перед настилом и склоняется над разрубленным пополам туловищем. — Ким Субин, тридцать восемь лет, жила неподалёку в общежитие с мужем и дочерью.

Сэхун одно время рассматривает аккуратно лежащие рядом с ухоженными кистями ноги — длинные и худые, с синяками на острых коленках и свежими розовыми шрамами на широких бёдрах, — а после переводит бесстрастный взгляд на своего напарника, который с неподдельным интересом разглядывал отсечённую от тела женскую голову.

Чанёль кажется ему чудаковатым: рослый и размашистый в плечах, он походит на сложенного мужской дюжестью подростка. Порой неловкий и застенчивый, Пак не стесняется дёргаться от выстрелов пистолета и робеет на допросах перед подозреваемыми, ломая пальцы и разглядывая пыльные плафоны на потолке. Непонятно, как его вообще взяли в отдел особо тяжких преступлений, ещё и в столице, где всегда бешеная конкуренция; Сэхун полагает, что, наверное, Пак хорошо окончил учёбу и показал отличные результаты на вступительных экзаменах.

Тем не менее, О не первый раз ловит себя на мысли, что этот неуверенный мужчина таит в себе нечто чарующее для окружающих. Ведь за три месяца работы следователю стало абсолютно ясно, что Чанёль из тех, кто способен найти общий язык едва не с каждым, а нравится он — приветливый и чуть застенчивый — очень многим.

— Кто нашёл труп? — садится на корточки напротив напарника.

— Её дочка, — хрипит капитан.

— Всё так и лежало? — бубнит Сэхун сквозь шуршание дождя и гомон патрульных.

Он исподлобья глядит на Пака, который будто ничего не замечал, кроме небрежно отрезанных от трупа конечностей. Вот он щупает окоченевшие в ревностных объятиях смерти щёки — синеватая кожа проседает под подушечками его грубоватых пальцев, — соскальзывает обтянутыми латексом флангами на тонкую шею, а лишённый всяких тревоги или страха взгляд вымазывает сальным любопытством верхнюю часть туловища — ключицы и груди. Какие бы трупы не приходилось разглядывать Чанёлю, О всегда ощущал брызжущий из него интерес; и это озадачивает, и вызывает лёгкое отвращение.

— Нет, — капитан с хрустом почёсывает щетину на подбородке, — её дети откопали, когда играли здесь.

— Стоп, — Сэхун вскидывает голову и сердито сводит брови, — откопали?

— Да, — подтверждает господин Мён.

— Тогда зачем мы здесь?

— В смысле?

— Капитан Мён, Вы же знаете, что это дело не в наших полномочиях: сначала его должна была оформить местная полиция, потом передать в соответствующий районный участок, и если это нужно будет, только потом повесить на центральный отдел. — О вытирает свободной от перчатки ладонью капли со скул и вздыхает: — Я думал, нас сюда вызвали потому, что есть подозрения, что данный труп — очередная жертва серийного убийцы.

— Так и есть; вас отправили сюда именно по этой причине, — уверяет капитан, доставая из кармана кожанки трезвонящий мобильный.

— Если мы с Вами говорим об одном и том же серийном убийце, то в его профайле, которое составили в центральном отделе, указано, что ему не свойственно прятать и истязать трупы. Здесь же труп закопан, расчленён и…

— Подожди, Сэхун, — перебивает следователя господин Мён, — нужно срочно ответить на звонок.

Дождавшись, когда капитан, расталкивая патрульных, отойдёт подальше, следователь гневливо чертыхнулся — и без того плохое настроение О испортилось окончательно, однако, несмотря на своё негодование, Сэхун обращается спокойно к напарнику, даже с некоторой отеческой вкрадчивостью:

— Что думаешь?

Сэхун не собирается так же дотошно, как его новый коллега, изучать труп — он ненавидит смотреть и тем более трогать покойников. Смерть — это всегда печально, а мёртвое тело — только-только испустившее дух или давно начавшее гнить — делает её к тому же уродливой и трагичной. Цепной пёс полиции, хороший следователь и непреклонный в своих принципах мужчина ужасно боится смерти во всех её проявлениях, и каждый раз, сталкиваясь с ней лоб в лоб, трусливо закрывает глаза, предпочитая не смотреть в лицо собственному страху.

К счастью, Чанёль хорошо показал себя в первичном анализе места преступления, а потому О мог с чистой совестью на него положиться, лишний раз не притрагиваясь к трупу.

— Ну, — бормочет, как большой ребёнок, себе в коленку, спрятанную под длинными полами дождевика, — её, скорее всего, задушили. — Пак указывает на тёмно-серые следы на шее. — Потом расчленили; тело разрезано неаккуратно. — Обтянутый голубой резиной палец нависает над плечевой костью, безобразным осколком торчащей из отрубленной правой руки. — Рубили чем-то тупым, так как большинство костей раздроблены; и ещё… — Чанёль подцепил пальцами короткую каштановую прядь и бережно заправил её за ухо трупа. — Не могу быть уверен, но велика вероятность, что её били.

— Перед тем как убить?

— Не совсем. Может, и до этого, знаете, что-то вроде… — Пак устремляет несчастный взгляд на своего старшего коллегу. — Домашнего насилия?

Сэхун вскользь пробегает глазами по кускам Ким Субин и поднимается на ноги.

— Извините, — обращается всё к тому же криминалисту с фотоаппаратом; тот раздражённо закусывает нижнюю губу и с откровенной злостью воззревает на следователя. — Не подскажите, кто здесь участковый?

— Вон тот лысый, — устало мямлит, тыча пальцем на мужчину в одноразовом целлофановом дождевике.

— Фамилия?

— Ли. Господин Ли.

— Спасибо. — О игнорирует ворчание криминалиста и машет напарнику: — Пойдём поговорим с местной полицией.

— А что капитан сказал? — Пак резво вскакивает, оступаясь и едва не падая в яму с трупом. — Почему он думает, что это может быть жертва того самого серийного убийцы?

— Потому что он идиот, — фыркает Сэхун, со всей силы топая высокими ботинками по траве и грязи. — Что он тут вообще делает?

— В смысле? — Пак еле-еле поспевает за быстрым шагом следователя, что будто танк, напропалую шёл в сторону того самого лысого участкового, надёжно упакованного, как какая-нибудь замороженная рыбина, в зелёный полиэтилен. — Его тут не должно быть?

— На данный момент это рядовое убийство, причём за пределами Сеула. Что здесь делать капитану? Он даже в участок ленится приходить, а тут в другую область поехал. — Заметив, что дождь стал слабее, Сэхун скинул капюшон. — Бред какой-то. К слову, что ты вообще знаешь о нём? Мы с тобой толком ничего не обсудили за всё

то время.

— Вы о ком? О капитане? — с какой-то детской наивностью в больших миндалевидных глазах вопрошает Чанёль.

— О серийном убийце.

— Ну, только формальности — выдержки из дела.

— А что думаешь?

— Не знаю… — мнётся Пак, перескакивая разваленный ливнем муравейник. — Наверное, он не чувствует жалости.

— Очевидно, — иронично поддакивает следователь.

— И он… — Голова Чанёля дёргается наверх с грохотом внезапно ожившего неба. — Он действительно импульсивен, как говорил тот психолог по радио.

— Почему? — вдруг останавливается Сэхун и заглядывает под капюшон напарнику. — Почему импульсивен?

— Не знаю, — пожимает широкими плечами, тоже замирая. — Все его жертвы… Если они действительно никак не связаны, то велика вероятность, что убийца их выбирал прямо на месте.

— То есть самое оптимальное из возможного здесь и сейчас?

— Да.

— Понятно. — Сэхун возобновляет свой торопливый и, несмотря на ухабистый луг, вальяжный шаг. — Столько лет прошло, а мы его никак поймать не можем. И зацепки оставляет, и свидетелей, однако всего этого так мало, что даже на самый пустяк в деле продвинуться не выходит. Кто он вообще такой, этот сукин сын? — рычит сквозь зубы следователь, и Паку думается, что, наверное, сдержанного Сэхуна эта тема сильно задевает.

— Вы хотите его поймать? — О осуждающе щурится из-под капюшона. — Ну, я имею в виду, Вы ещё не устали?

— Устал, но это дело принципа. Убивать никто не имеет право. — Сэхун, намеренно шурша подолом длинного дождевика, подходит со спины к лысоватому на затылке мужчине; такой же малорослый, как капитан Мён, однако худощавый и очень сутулый, участковый переговаривался с одним из патрульных и теребил в руках сигарету. — Добрый вечер, господин Ли.

— А? — Мужчина разворачивается, случайно ломая пальцами сигарету, и его капюшон тут же слетает с головы, поддаваясь порыву ветра. — Ой!

— Я следователь О, — кладёт ладонь на грудь, — и мой напарник — следователь Пак. — Чанёль уже по привычке делает короткий поклон. — Мы из сеульского центрального отдела по особо тяжким преступлениям; нас сюда вызвали по данному делу.

Лицо участкового по-старчески обрюзглое и оттеняет нездоровой зеленцой из-за капюшона дождевика; в сумерках трудно разглядеть все изъяны зрелой физиономии, тем не менее, Сэхун уверен, что этому мужчине, чей покатый лоб собрался морщинами недоумения, не меньше пятидесяти.

— Ах, да, капитан Мён говорил о вас. Добрый день, — кивает участковый, шелестя дождевиком. — Местная полиция очень благодарна вам за то, что вы согласились помочь. В таком маленьком городке, как этот, такие страшные события происходят крайне редко. Поэтому это потрясение для всех местных жителей.

— И всё же, к чему такая срочность? Возможно, с этим делом справилось бы и районное отделение.

— По правде говоря, я тоже так считаю, — по-доброму улыбается господин Ли, и негодование Сэхуна разом отступает — О питает особую слабость к доброжелательности. — Думаю, это обычное бытовое убийство. Но сверху настояли, чтобы следователи из вашего отделения так же приняли участие в расследовании.

— Не знаете, почему? — внезапно басит Пак из-за спины своего напарника. — Может, есть какие-то причины?

— Ну, насколько мне известно, это связано с тем, что две предполагаемые жертвы серийного убийцы тоже были отсюда. Жили в Сеуле, но прописаны здесь. Но я полагаю, что это просто страшное совпадение.

— Ладно. — Сэхун сдирает с ладони намертво приставшую к вспотевшей коже перчатку; Чанёль следует его примеру. — Вы, наверное, знаете эту семью? Как думаете, что произошло?

— Их все здесь знают. — Участковый вздыхает, засовывая сломанную сигарету в карман синей куртки. — Вы собираетесь разговаривать с детьми и их родителями?

О многозначительно взглянул на своего напарника, и тот кивнул.

— Да.

— Тогда давайте подъедем к общежитию, и я Вам по дороге всё расскажу. Вы ведь на машине?

— На машине.

Господин Ли прощается с патрульным и, махнув следователям рукой, подзывая, пускается по мокрой траве обратно к автомобилям.

Все трое мужчин быстро приближались к краю дороги, и если О и господин Ли шли нога в ногу, то Чанёль преданным псом вился следом за старшим коллегой, борясь с желанием схватить обоих полицейских за рукава дождевиков и потребовать притормозить — спешить некуда. Конечно, за несколько месяцев работы Пак привык к сумасшедшему темпу: иначе Сэхун работать не умеет, а Чанёль жаловаться на неумолимый ритм, в котором жил и действовал О, не мог; однако временами, как и сейчас, измождённость уговаривает беспомощно завыть и попросить напарника, убийц и мир пару минуток передохнуть.

— Мне на заднее? — почти шепчет Сэхуну на ухо, топчась рядом с автомобилем.

— Да, садись назад, так будет…

— Сэхун, эй! — Знакомый наглый говор перебивает следователя. — Сэхун, вы сейчас куда едете?

Капитан Мён рысцой преодолевает последние метры до машины, с варварским безразличием вдавливая дорогие туфли в грязь, и закрывает складной зонтик, несмотря на то, что дождь всё ещё капает.

— К семье погибшей Субин. — О стряхивает с пышных чёрных волос влагу. — А Вы…

— Отлично, тогда я с вами, если вы не возражаете — там как раз неподалёку кофейня.

Не дождавшись приглашения, капитан суетливо нащупывает в темноте ручку двери и, распахнув её, садится на переднее сидение, на место Чанёля. Сэхун сверяет мужчину, что по-хозяйски принялся настраивать печку, возмущённым взглядом, однако ничего не говорит.

— Господин Ли, можете сесть вместе со следователем Паком позади, если Вы не против.

— Без проблем, — улыбается участковый, принимаясь стаскивать с себя волглый дождевик. — Сейчас, сниму этот дурацкий пакет.

— Можете садиться и так.

— Машину Вашу жалко, — кряхтит мужчина, скомкав зелёный целлофан. — Видно, что не служебная, даже обидно, что такой красавице пришлось заехать в такую скверну.

Сняв капюшон и расстегнув верхние две пуговицы, Чанёль удивлённо вскинул брови и, сделав шаг назад, уставился на машину напарника. И правда, автомобиль, на чьём блестящем чёрном боку отражался красно-синий мигалок, выглядит как куколка; среднего класса, отечественного производства и, насколько в этом вообще разбирается Пак, совсем не из новой линейки выпуска; машина выглядит настолько хорошо, что казалось, её только что пригнали из автомобильного салона. И лишь детская наклейка с улыбающейся зеброй из «Мадагаскара» на порожке, почти полностью затёртая, с приевшейся к её отставшим краям грязью, выдавала возраст машины.

— Чанёль? — Севший за руль Сэхун выглядывает в щёлочку чуть опущенного окна. — Садишься?

— Да, извините.

Пак следует примеру участкового и так же снимает с себя дождевик, заскакивая на заднее сидение.

— Куда ехать, господин Ли? — О аккуратно складывает дождевик и протягивает борющемуся с длинными рукавами напарнику, поправляя свободной рукой ворот твидового пальто. — Закинь, пожалуйста, в багажник.

— Выезжайте на главную дорогу, а там прямо-прямо. Я потом скажу, где остановиться.

— Возле кофейни, — деловито заявляет капитан. — Там как раз и общежитие напротив. Так хочется хорошего американо, — мечтательно протягивает мужчина. — Там хороший кофе, господин Ли?

— Да обычный, как и везде.

Бросив мокрую верхнюю одежду в багажник, Пак приглаживает наэлектризованные капюшоном волосы ко лбу и пристёгивает ремень безопасности.

— Зачем ты пристёгиваешься? — хихикает капитан, потирая замёрзшие ладони; нижняя губа расплывается в странной форме. — Ехать всего ничего, и дорога пустая.

— Ну, это ведь правила такие… — Чанёль находит в зеркале заднего вида строгий взгляд Сэхуна. — Да ведь?

— Да, — холодно отвечает за капитана О, разворачивая машину, — правила безопасности, которые нужно соблюдать. Так… Господин Ли, Вы нам обещали рассказать о семье убитой.

— Да что там рассказывать? — Капитан Мён смешливо оглядывает крепкий серый ремень, пересекающий широкую грудь Сэхуна. — Обычная неблагополучная семья.

— Лет восемь назад у Кимов всё было относительно нормально, — возражает господин Ли. — Они жили в доме тогда ещё живой матери супруга Субин. Покойная была учительницей в местной школе, её муж работал строителем, дочке их — Минчон — тогда было всего четыре годика; она всегда была тяжёлым ребёнком — бабушка с ней не справлялась, поэтому Минчон часто шастала по школе, ждала, когда мама закончит работать. Но потом… — Участковый повернулся назад, выглядывая в заднем окне отдаляющийся луг, мрачный и теперь такой трагичный. — Видели там бетонную площадку?

И О, и Пак кивают.

— Это незаконченное строительство? — уточняет Сэхун, останавливаясь на повороте.

— Да. Господин Ким однажды решил построить здесь продуктовый магазин; договорился со строительной фирмой, оформил все бумаги и заложил дом с автомобилем.

Чанёль по привычке льнёт лбом к окну, вжимая нос и густые брови в холодящее кожу стекло, — так отражение жёлтой лампочки в машине и лица капитана и участкового не видны, а монолит из низеньких домов и построек, что тянется бесконечностью вдоль дороги, наоборот, хорошо проглядывается в темноте. На улицу ступила ночь, оттого всё в этом маленьком городке теперь кажется не безрадостным, а жутким: окна домов, где горит свет, напоминают пристальный взор застывших квадратных глаз, покачивающийся туда-сюда тюль на открытых форточках создаёт впечатление, что небольшие здания дышат.

Пак зябко ёжится, просовывая большие ладони себе в рукава, словно в муфту, и прикрывает глаза, прислушиваясь к разговору.

— Но затея не удалась, и Кимы потеряли все деньги, да? — догадывается О.

— Да, фирма обанкротилась, стройку заморозили, а деньги так и не вернули. — Господин Ли задумчиво чешет лысину. — Семья Кимов потеряла всё; позже они переехали в общежитие, жили вчетвером в небольшой комнатушке. Тогда и пошло у них всё наперекосяк: свекровь Субин померла от инфаркта, её муж запил, стал подымать руку на неё и дочку… — Участковый вздыхает и тихо добавляет: — Сейчас да. Сейчас эту семью благополучной не назовёшь.

— Супруга покойной уже увезли в участок? — Сэхун останавливается, пропуская двух девочек в ярких розовых курточках на пешеходном переходе.

— Да, но он пьяный в стельку, — квакает капитан, расстёгивая кожанку до середины надутого пузырём живота. — Так что пока отсыпается — завтра-послезавтра допросим.

— Капитан Мён, — машина вновь трогает с места, — почему кто-то вдруг решил, что это дело может относиться к серийному убийце?

— Потому что несколько его жертв жили здесь до того, как переехать в Сеул.

— Однако, — терпеливо возражает О, — труп спрятан, к тому же расчленён, да и убита Субин крайне небрежно, — это всё совершенно не вяжется с привычной картиной для серийного убийцы. Наше пребывание здесь бессмысленно, не находите?

— Послушай, Сэхун, — капитан Мён, поёрзав, разворачивается к следователю и налегает боком на спинку сидения. — Ты слишком много думаешь; твоя задача исполнять то, что тебе говорят: дали дело — раскрой его. — Мужчина расплывается в ироничной улыбке, разглядывая напряженный профиль О, что сосредоточенно смотрел на дорогу, и стряхивает с его плеча несуществующие пылинки. — Тебя очень ценят в нашем отделе — ты способный и трудолюбивый, — тем не менее, следует помнить, что незаменимых нет и лишние вопросы никто не любит.

Крупное тело Чанёля стискивает судорога накатившей дрёмы; мужчина звучно хрустит костяшками пальцев, чтобы разбудить себя — замученного и сонного, — и, подавив зевоту, грудным басом проговаривает:

— Извините, господин О.

— Что?

— Я думаю, это происходит по причине того, — Чанёль поджимает губы, чтобы не засмеяться с недовольной гримасы капитана, — что полиция пытается изображать бурную активность вокруг дела, с которым не может разобраться уже пять лет.

Сэхун поднимает глаза на зеркало заднего вида; мягкое в изгибах лицо Пака сейчас смешливое и как никогда взрослое — совершенно не такое, какое привык обычно видеть мужчина. О внезапно осознаёт, что его новый напарник необычайно смазливый: честные распахнутые глаза, пухлый рот, что зачастую растягивается в смущённой улыбке, и плавные контуры, из-за которых физиономия Чанёля кажется очень доброй и юной. Столь хорошенький лик не вяжется ни с его крепким телосложением, ни с профессией, которую Пак себе выбрал. И возможно, Сэхун позволял бы себе думать, что мужчина не тем занимается, что его красивая мордашка только пропадает зря, уткнувшись в отчёты, вызывающие лишь зуд; он бы обязательно так думал, если бы Чанёль не был действительно сообразительным.

— Чанёль, — натянуто ухмыляется господин Мён, ковыряя крышку бардачка коротким ногтем, — я, кажется, вспомнил тебя. Ты очень выделялся среди остальных кандидатов на собеседовании — и ростом, и сметливостью. — Пак нахмурился. — Ты мне сразу понравился; я верю, что у тебя есть все шансы догнать своего уважаемого старшего напарника. И мне бы очень не хотелось, чтобы наши с тобой отношения испортились. Ты ведь тоже этого не хочешь?

— Я… — открывает рот Пак.

— Вот здесь остановите, — крякает участковый, разгоняя марево назревающего конфликта. — С этой стороны, — поднимает правую руку, — кофейня, как Вы просили, капитан; там на углу, — указывает на двухэтажное здание со светлыми стенами, — общежитие.

— Чанёль, — вновь обращается к мужчине капитан, — будь добр, купи нам с коллегами кофе.

Пак снова переглядывается с Сэхуном в зеркале, словно ожидая его одобрения, и тот кивает, убирая ладони с руля.

— Ладно. — Чанёль отстёгивает ремень безопасности и открывает дверь. — Господин О, а мы потом пойдём в общежитие?

— Ты можешь уже сейчас идти. Я чуть позже к тебе приду. — О утомлённо разминает шею, медленно поворачивая голову в разные стороны. — Господин Ли, Вы не могли бы провести следователя Пака?

— Конечно. — Участковый поднимает воротник своей курточки из плащевки, которая в тёплом свете лампы выглядела старенькой и потёртой. — Пойдёмте.

— Капитан Мён, а какой кофе Вы хотите? — склонившись у машины, бубнит Чанёль; его лохматые волосы, мерцающие угольным блеском, безвольно проседают под реденьким дождём, а мягкая ткань парки постепенно рябеет, покрываясь тёмными пятнами.

— Двойной американо.

Пак кивает и, захлопнув дверь, спешит вместе с участковым в сторону кофейни.

— Ты не будешь ничего?

— Буду, — отвечает Сэхун, наблюдая, как дворники в очередной раз сбрасывают с окна мошки-капли. — Чанёль знает, что я пью.

— Ах вот как, — взрывается в низком хохоте капитан, хлопнув себя по коленке. — Надрессировал?

— Ничего подобного. — О зачёсывает чуть влажную от дождя копну назад и переводит взгляд на флюгер; тот, застыв кованным петухом на крыше общежития, слегка покачивался туда-сюда. — Он просто внимательный.

Господин Мён достаёт из-за пазухи пачку сигарет; следователь недовольно поджимает рот: он терпеть не может, когда в его машине воняет сигаретами, однако мужчина также знает, что сделай он капитану замечание, тот отзовётся лишь ехидной усмешкой и всё равно обязательно закурит.

— Доволен новеньким? — Господин Мён протягивает О сигарету и массирует левое плечо. — Чёрт, так спина в последнее время болит… Сколько он уже с тобой работает?

— Спасибо. Чуть больше трёх месяцев.

Сэхун зажимает между пальцами сигарету и достаёт из кармана пальто зажигалку; у него и самого есть закурить, но раз капитан решил угостить, то и отказывать нет смысла. Он опускает оба окна и, подпалив кончик сигареты, протягивает зажигалку господину Мёну.

— И как он тебе? Ощущение, что вы только вчера познакомились.

— Нормальный, — делает маленькую затяжку; О вдыхает ещё раз, но уже свежий волглый воздух, и никотиновый дым с привкусом гари полностью наполняет лёгкие, отчего у мужчины больно сводит в груди. — Способный и старательный. Просто мы оба не очень разговорчивы.

— Он странноватый, — морщится в улыбке капитан, стряхивая пепел в окно, на мокрый асфальт. — Вроде бы и простоватый на вид, но палец ему в рот не клади.

— Не всем же поклоны бить и на задних лапках прыгать, — едва не шипит Сэхун, выдыхая дым.

— Да-да, — хихикает Мён, рассматривая широкую спину Пака в окно кофейни. — Лапки, точно. Он словно твой пёсик: ходит за тобой по пятам, смиренно выполняет приказы и в глаза всё время заглядывает. Не жутко?

— Не жутко, — кривит своё серьёзное лицо. — Чанёль хорошо работает — этого достаточно. Прошлый мой напарник — сыночек Вашего приятеля из Инчона — был ужасно тупым и ленивым, и ко всему прочему любил играть в автоматы. Поэтому, каким бы Пак странным Вам не казался, он отличный сотрудник.

— Ну хорошо-хорошо, — посмеивается капитан, перекатывая между фаланг тлеющую сигарету. — Я, между прочим, уже извинялся за того паренька — я знал, что он никудышный, но, сам понимаешь, отказать своему другу не мог. Вот и пришлось тебя немного помучить. Не серчай.

Дверь кофейни неторопливо открывается под напором сильного плеча Пака: на улицу выходят Чанёль с двумя стаканами, из которых вился горячий пар, и участковый, в чьих руках грелись две жестянки с энергетиками. — Что думаешь о серийном?

— Что его надо поймать, — затягивается Сэхун.

— Есть какие-нибудь предположения?

О сверил капитана сердитым взором и отвернулся к окну, к которому, волнуя лужи своими новыми яркими ботинками, подошёл Пак.

— Держите, — протягивает стаканы с осенними мотивами на ребристой поверхности; печать на картоне плохая, поэтому некоторые листочки, особенно каштана, смазанные.

— Спасибо. — Он отдаёт один из стаканов капитану, поставив свой рядом с коробкой передач, и встречается с карими глазами мужчины, любопытными и ужасно тёплыми. — С меня кофе.

Чанёль вдумчиво разглядывает невозмутимого следователя — Сэхун смотрит на Пака в ответ.

Мужчине О напоминает мраморное изваяние: лицо точенное, будто высеченное острым резцом, по-кошачьи аристократичное и совершенно непроницаемое. Ни в тёмно-шоколадных глазах, ни в маленьком рту, который чаще всего выдавал эмоции Сэхуна, ничего не уловить — только усталость и некоторую обречённость. Чанёлю чуть любопытно, почему длинные выразительные брови, тёмные, словно насурьмлённые сажей, зачастую лишь сходятся суровостью или упрямством, и почему полные губы по-настоящему никогда не улыбаются.

Дыхание О перехватывает, а его широкая спина, укутанная в коричневое пальто, немеет. Сэхун приходит к неожиданному и дурацкому, как ему самому кажется, выводу: быть под прицелом испытующего взора Чанёля наравне тому, как быть на мушке у снайпера — боязно от неизвестности, с какой стороны последует выстрел.

— Да не нужно, — после непонятного, однако очень многозначительного молчания неожиданно гремит Пак, засовывая руки в карманы парки. — Мы с господином Ли пойдём в общежитие; если не найдёте нас — звоните.

— Хорошо.

Следователь чувствует, как напряжение, просочившееся в тело вместе со взглядом Чанёля, отпускает мышцы и сухожилия, а потому облегчённо выдыхает, хватаясь за тёплый стакан.

— Чёрт, что это было? — изумлённо хрюкает капитан, настороженно заглядывая на дно своего американо. — Не знаю, как ты, но ощущение, будто меня поимели; а он даже не смотрел на меня! Говорю же, что странный!

— Так что там с серийным убийцей? — бубнит в край стакана и делает маленький глоток; в нос ударяет яркий запах имбиря, горло греет острый ароматный чай.

— Да это я тебя спрашивал, — кряхтит капитан, дуя на горячий кофе. — И я всё ещё жду ответ.

— Мы работаем. Если бы на наш отдел не вешали всё подряд, может, работали бы эффективнее.

— Я же тебе сказал, О: ты не в том положении, чтобы жаловаться — стисни зубы и ищи.

Сэхун наблюдает, как Чанёль берёт у господина Ли жестянку, по привычке сделав вежливый поклон в благодарность, и заворачивает вместе с участковым за угол.

Стены здания оказываются светло-коричневого цвета — Пак это понял, когда поднялся на крыльцо общежития. Даже здесь, снаружи, где сейчас витает множество уличных запахов, вроде мокрого асфальта, отвратительного смрада из канализационного люка или тоненького благоухания со стороны кофейни, ощущается душок сырости с привкусом плесени, проросшей глубоко в фундаменте. Пропустив господина Ли вперёд, следователь придерживает тяжелую металлическую дверь и заходит следом в тёмный длинный коридор.

— Они живут на первом этаже, — сообщает участковый, медленно шагая вглубь общежития.

— А здесь много жильцов? — вытерев грязные ботинки о колючий, хрустящий жесткими щетинками коврик, Чанёль догоняет господина Ли.

— Все комнаты забиты. Здесь недорого жить, особенно когда обстоятельства не позволяют нормальные условия.

Пак дёргает за кольцо на жестянке, отчего банка яростно шипит, выпуская лишний воздух; он чуть задирает голову, прильнув сухими губами к металлическом краю, и делает жадный глоток. Энергетик на вкус паршивый, будто дешёвый негазированный лимонад; тем не менее, мужчина продолжает пить, проталкивая в желудок сладковатую жидкость, пахнущую то ли клубничным сиропом, то ли грушами, и разглядывает потолок. Побелка вокруг длинных плафонов треснутая и осыпавшаяся, в углах и на стыках с высокими стенами тянутся рыжие разводы; Чанёль думает, что, наверное, на втором этаже в этих местах общие душевые и туалеты, которые не раз протекали и топили жильцов снизу.

— А Кимы с кем-то общались из этого дома? — облизывает верхнюю губу.

— Не могу сказать точно. — Участковый кивает пропорхнувшей в резиновых вьетнамках женщине с полотенцем и шампунем в руке. — Мы уже опрашивали их соседей. Говорят, убитая Субин была приветливой, но старалась ни с кем не говорить лишний раз; её супруг частенько выпивал и устраивал скандалы — агрессивный тип, оттого с ним никто и не хотел заводить знакомства.

— Выходит, сейчас здесь только дочка Кимов? — хмурится Пак, рассматривая двери чужих комнат — большинство из них плотно закрыты, словно те, кто там жил, поспешили спрятаться с появлением полиции.

— Да, с ней сейчас соседка сидит. — Господин Ли тоже открывает жестянку.

— Минчон её зовут, да?

— Мгм, — мычит в банку. — По-хорошему, нужно дождаться детского психолога, чтобы проводить опрос. Но…

Участковый исподтишка глядит на статного следователя, что в парке и по-детски броских ботинках кажется возмужалым подростком. Он озадаченно наклоняет голову вбок, осматривая длинные ноги, спрятанные чёрной джинсой: с первой минуты знакомства Чанёль показался ему немного стеснительным и нерешительным; позже, в машине, Пак проявил себя немного с другой стороны — напористым и себе на уме, тем не менее, оставаясь всё таким же послушным и прилежным. Подобная вкрадчивость выступала не только в словах, но и в движениях крепких конечностей, и позах долговязого тела. Однако сейчас господину Ли чудится, что в молодом мужчине что-то поменялось; отчего-то походка, которая до этого была малость неуклюжей, теперь твёрдая и резвая, внушительного размаха плечи бойко расправлены, а волевой подбородок в надменной манере слегка вздёрнут вверх.

Казалось, скрывшись с глаз своего старшего напарника, переступив порог мрачного общежития, Чанёль обрёл уверенность в себе.

— Но? — вырывает участкового из раздумий; его карие глаза добродушно улыбаются, впрочем, как и рот, поэтому вся подозрительность, а вместе с ней и мысли господина Ли мигом растаяли.

— Думаю, Вам тут задерживаться на лишние час-другой смысла нет. Официальная дача показаний Минчон будет в присутствие психолога, в нашем отделении, а Вы можете просто спросить то, что считаете нужным. — Участковый останавливается напротив бежевой двери без какого-либо номера и с небольшой трещиной чуть выше середины. Краска на двери относительно свежая, однако размазана очень неаккуратно, верхняя часть и вовсе недокрашена. Чанёль полагает, что дверь красила именно девочка, хоть её рост он может только представить. — Главное, не давите на неё сильно. Она, в общем-то, трудный ребёнок — упрямая и хамоватая; а сейчас, после потери матери, она ни с кем говорить не хочет. Хотя я бы тоже не стал.

— Почему? — вдруг спрашивает Пак, касаясь подушечкой указательного пальца к колючим краям трещины.

— Ну… — тушуется участковый; ответ ему казался очевидным, но слов подобрать он не мог. — Смерть близкого — всегда трагедия, тем более смерть мамы, а для двенадцатилетнего ребёнка это вовсе катастрофа. — Господин Ли поднимает голову на следователя — тот внимательно слушает, однако в его честных глазах всё равно цветёт тёплым карим непонимание, плохо спрятанное за интересом. — В таком возрасте никакой ребёнок не задумывается о том, что родители могут куда-нибудь исчезнуть, а тут смерть… Когда становишься старше, то постепенно принимаешь неотвратимость судьбы — будучи ребёнком, это сделать невозможно.

— Что же… — Чанёль всё-таки отковыривает от двери пару щепок и в два глотка допивает невкусный энергетик. — Капитан говорил, что труп откопали дети; они тоже здесь живут?

— Один из мальчиков — Кёнджин, самый близкий друг Минчон — живёт тут с бабушкой и мамой, на втором этаже; другие два — на соседней улице. Вы хотите и с ними поговорить?

— Да, если будет возможность.

— Ну, думаю, будет. Сейчас ещё не поздно. — Участковый перекладывает в левую руку жестянку и украдкой достаёт из кармана мобильный проверить время. — Я свяжусь с их родителями и сообщу Вам, согласны ли они на встречу.

— Хорошо, спасибо, — улыбается Пак, вертя в руках пустую банку.

— Ладно, что-то мы задержались… — Господин Ли стучит пару раз костяшками пальцев, тянется к затёртой ручке, однако дверь так и не открывает: на его плечо мягко ложится тяжёлая ладонь, ненавязчиво вынуждая его остановиться.

— Извините, — на тон ниже бормочет Пак, — я забыл спросить: их квартиру уже осматривали?

— Да, осматривали, — смятенный столь ощутимым прикосновением участковый всё-таки приоткрывает дверь. — Но ничего путного не нашли: ни следов борьбы, крови или же орудие убийства, если Вы на это намекаете.

— Мгм, — зачем-то кивает Чанёль, — хорошо, тогда пройдёмте.

В комнате пахнет сыростью ещё больше, чем в коридоре. А ещё ужасно смердит перегаром. Следователь с присущим ему любопытством тут же посмотрел на потолок: такие же грязные разводы, такая же облупившаяся побелка, вздувшиеся большущими волдырями обои — похоже, санузел второго этажа расположен прямо над квартиркой Кимов. Пак прикрывает за собой дверь и, прижавшись плечом к старенькому стеллажу с одеждой, так и остаётся стоять на пороге.

— О, господин Ли, — с небольшого диванчика, который, судя по царапинам на холодном полу, раскладывается, вскакивает миниатюрная испитая женщина. — Наконец-то Вы пришли.

— Да, — оглаживает свою лысину и указывает ладонью на притаившегося у двери Чанёля, — это следователь Пак…

— Да без разницы, — как-то нервно перебивает соседка, одёргивая хлопковую рубашку, на которой виднелись жирные оранжевые пятна. Корни каштановых волос местами седые, однако на вид женщине не больше тридцати. — Я уже замаялась с ней сидеть, — шепчет участковому, мельком поглядывая на высокого и красивого Чанёля; их взгляды встречаются, и к щекам соседки приливает жар смущения. — Я-я понимаю, такое горе, но она неуправляемая — то молчит, то ноет. К ней и классная руководительница приходила, и мама Кёнджина, однако Минчон отказывается с кем-либо говорить. — Женщина зачёсывает волосы за ухо, ощущая, что Пак её разглядывает. — Я вызвалась помочь, но не знала, что это будет так трудно.

— Ладно-ладно, — участковый легонько хлопает женщину по плечу, — успокойтесь. Вы как раз можете сделать перерыв — следователь Пак пришёл поговорить с Минчон.

— Да она Вам ничего не скажет, — уже громче заявляет соседка, на что Чанёль смиренно кивает, мол, понимая всю трудность ситуации. — Она же страх какая капризная.

— Пойдёмте на кухню, не будем мешать следователю. — Господин Ли переглядывается с Чанёлем, подталкивая сетующую соседку в коридор. — Вы дальше справитесь?

— Постараюсь.

— Я буду на кухне — это в другом конце коридора.

— Хорошо, если вдруг позвонит следователь О, скажите, пожалуйста, что я здесь.

Участковый согласно мычит и выходит следом за женщиной, захлопывая дверь.

Комната маленькая и тесная; виной тому приличное количество мебели, которую, как думает Чанёль, Кимы перевезли из старого дома: диванчик, сложенная раскладушка с зажатыми в ней подушками, детский письменный стол, стулья, на спинках которых висят женские одежды и заношенные мужские штаны, корзина с игрушками и куча коробок, укрытых толстым слоем пыли — наверное, их не распечатывали с самого переезда. Квартирка заставлена всяким хламом, ходить здесь можно только как шахматный конь — буквой «г», минуя препятствия, чтобы добраться к самому окну. Поэтому Пак не удивлён, что худенькая Минчон, в чьей руке зажата деревянная сабля, сидит на подоконнике: нависшая великанами мебель давит своей ветхостью и угрюмостью даже на рослого Чанёля, а для низенькой девочки эта комната наверняка походит на темницу.

Переложив стопку стиранных детских футболок на диван, следователь подхватывает один из стульев под спинку и ставит его напротив окна, почти вплотную к узкому подоконнику, куда двенадцатилетняя Минчон конечно же легко помещалась. Девочка вся грязная: ладошки в земле, с джинсов сыплются кусочки подсохшей почвы, а заплаканное и негодующее личико серое на подбородке, будто начало загнивать. Минчон выглядит замученной и ужасно обиженной — в последнем Пак не сомневался, глядя на капризно оттопыренную нижнюю губу и насупленные реденькие бровки.

— Привет, — разносится по комнате глубокий бас; девочка показательно ёжится и, обняв себя за плечи, утыкается носом в окно. — Меня зовут Чанёль.

— Мне плевать, — рычит в стекло, неприязненно кривя рот; под тонкими губами расползается влажное пятно её несвежего дыхания. — Уходи. Это мой дом. Я не хочу тебя видеть.

— Почему? — Хамство Минчон мужчину совсем не задевает. Пак расстёгивает молнию на парке и, широко расставив ноги, расплывается по стулу, скрипящему под немалым весом крепкой туши. — Я ведь даже не успел ничего сделать.

— Ты пришёл посочувствовать мне, — резко поворачивается Минчон, устремляя свирепый взгляд на следователя. Чанёлю она напомнила волчонка. — Рассказать о том, что тебе очень жаль, как и всем, кто сегодня внезапно решил позаботиться обо мне. Но мне не нужна ваша жалость, мне нужна моя мама! — последнее слово визгливо взлетает к потолку, где похоронивший в себе сотни сухих насекомых плафон нехотя бросал в комнату скудные лучи лампы накаливания.

Минчон демонстративно бьёт саблей по батарее внизу подоконника и начинает громко орать, пытаясь тем самым спугнуть следователя. На прочих взрослых это сразу действовало: сначала они пытались успокоить взбесившуюся девочку, потом принимались беспомощно перед ней метаться, а позже всё-таки уходили, чтобы найти себе замену. Гортанные вопли, нервирующий стук деревянной игрушки об сталь радиатора, красное от крика лицо ребёнка, спутавшего боль утраты и отчаяние с яростью — с таким стерпеться не каждому под силу.

— Ну, и зачем ты это делаешь? — вопрошает Пак, читая состав на банке энергетика.

— Я хочу, чтобы ты ушёл! — продолжает визжать Минчон, избивая саблей батарею. — Уходи! Уходи! Уходи!

— Зря только силы тратишь, — улыбается ребёнку Чанёль, ставя жестянку на пол.

— Я не хочу тебя слушать! — свешивает ноги с подоконника и, наклонившись, упирает кончик сабли в лоб следователю. — Будь она настоящей, я бы тебе все мозги выпустила, а потом скормила бы крокодилам!

Мужчина удивлённо заламывает брови и возводит глаза к потолку, чтобы взглянуть на деревянное оружие у его лица.

— Но она не настоящая. — Большая ладонь накрывает руку девочки, сильнее прижимая её пальчики к гладкой рукояти; деревянный край всё так же касается широкого лба мужчины, однако уже не так уверенно. — Что будешь делать?

— Ты отвратительный! — фыркает девочка, пытаясь вырвать свою кисть из цепких пальцев Чанёля. — Что тебе надо? Давай говори, что ты соболезнуешь, и вали отсюда.

Пак мягко перехватывает саблю и вместе со стулом отодвигается чуть назад, чтобы Минчон не смогла дотянуться.

— Отдай саблю!

— Я пришёл не соболезновать.

— Да что ты говоришь? — ёрничает девочка, стукая пяткой по несчастной батарее. — Зачем же тогда?

— Почему я должен тебе соболезновать, Минчон? — Пак оглаживает пальцами хорошо отшлифованное дерево сабли. — Потому что у тебя умерла мама? Потому что теперь ты осталась одна?

— Я не одна! — Девочка обескураженно скользит взглядом по безмятежному лицу следователя — таких гнусностей ей ещё никто из взрослых не говорил. — У меня есть папа…

— Ха! — несдержанно хохотнул Чанёль, рассекая саблей сырой воздух, пропахший пылью, плесенью и сигаретами. — Папа? Ты в это веришь?

— Д-да, — нерешительно отвечает Минчон. — Он просто…

— Он разве любит тебя?

— Что?! — пищит девочка, поспешно отпрянув к окну, словно следователь, развалившийся на её любимом стуле, обратился в кровожадного монстра. — Конечно любит!

— Он тебе это говорил? — Минчон потупила взгляд. — Или может, он не давал тебя в обиду? — Чанёль наклоняется вперёд, упираясь локтями себе в колени. — А как он относился к твоей маме? Часто ли он проводил с вами время? — крутит в руках саблю. — Чем вы занимались на выходных? Ходили ли гулять? А может, он помогал тебе с уроками?

— Папа…

Но девочке нечего ответить. Ведь папа никогда с ней не играл, даже когда они ещё жили в большом доме вместе с бабушкой, и очень редко гулял, предпочитая проводить время с телевизором и бутылкой соджу. Господин Ким был горячим, потому что часто потел из-за лишнего веса, однако его всегда влажные ладони, наоборот, оставались холодными — неприятно холодными, как лягушки, поэтому девочке не нравилось держать папу за руку. Он ненавидел велосипеды, на которых Минчон постоянно уговаривала родителей пойти с ней покататься, оттого с радостью продал их едва не первыми, когда семья потеряла все деньги; и он также терпеть не мог мультики, которые девочка смотрела на его ноутбуке, из-за чего на компьютере появился пароль. Господин Ким всегда был далёко — он не испытывал к дочери отцовского тепла, поэтому девочка никогда его и не чувствовала, поэтому в самый плохой день своей жизни папа Минчон осмелился поднять на неё свою холодную потную руку.

— Он тебя бил. — Чанёль встаёт со стула и подходит к окну, что-то выглядывая на улице. — И над твоей мамой сильно издевался. Много пил, и, возможно, из-за него умерла твоя бабушка, — ласково проговаривает, рассматривая дом напротив. — Но ты его продолжаешь любить?

— Не знаю, — всхлипывает девочка. — Мама говорила, что он всё равно хороший, и что я должна его любить, потому что он мой папа. Они часто ссорились…

— Расскажешь, почему? — Пак поворачивается к окну спиной и запрыгивает на подоконник, упираясь ступнями в батарею, чтобы не упасть.

Вымазанное личико Минчон непроизвольно кривится, и девочка, еле-еле кивнув, начинает истошно плакать.

— Ну, чего ты разревелась? — Чанёль нагибается к девочке, заглядывая в перекосившееся в рыданиях лицо, и большим пальцем стирает влагу. Он бросает взор на пиратскую повязку, болтающуюся на шее девочки, и нежно шепчет: — Разве пираты плачут по всяким пустякам?

— Я х-хочу к мам-ме. Я о-очень люблю е-её. Я ск-кучаю по н-ней. — Минчон идёт на поводу у совсем не пиратского побуждения: в очередной раз звучно всхлипнув, девочка разворачивается к следователю и обнимает его за шею, пряча алую физиономию в широкой груди. От мужчины приятно пахнет — дождём и ментоловым шампунем; Минчон не помнит, чтобы от папы когда-нибудь так же вкусно пахло — обычно он вонял алкоголем и потом, да и голову он редко мыл. — Х-хочу к ма-амочке…

— Твоя мама мертва, — с улыбкой бормочет Чанёль, обнимая хрупкую девочку в ответ. — Она больше никогда не вернётся.

— А другие гов-ворят, что б-будет всё в пор-рядке, как и п-прежде, — всхлипывает девочка, прижимаясь к Паку сильнее. Папа её никогда не обнимал, а нежные руки мамы не такие надёжные, как убаюкивающие объятия следователя. — Э-это прав-вда, да? Всё с-скоро стан-нет в пор-рядке? Мы с-снова будем ж-жить в бо-ольшом дом-ме?

— Они брешут, — качает головой Чанёль, укладывая подбородок на сальную макушку Минчон. — Теперь всё будет по-другому. Они все врут, говоря, что им жаль. — Девочка делает судорожные вдохи, пытаясь прекратить рыдать. — Тебе никто не сочувствует, Минчон. Всем плевать, что твоей мамы не стало: твоим друзьям, их родителям, соседям и мне.

— Папа… — Девочка отрывает отёкшее лицо от груди следователя и заглядывает в его добрые ласковые глаза. — Ему не всё равно…

— Не всё равно, — соглашается Пак, заправляя пряди большие округлые ушки, совсем не такие, как у её матери. — Потому что его за это, скорее всего, посадят; думаю, завтра, когда твой папа проснётся и отойдёт от тяжёлого похмелья, он очень сильно пожалеет о смерти мамы.

— В с-смысле? — недоумённо всхлипывает Минчон.

— Как это? — хмыкает мужчина, снова отвернувшись к окну. — Разве не он убил твою маму?

***

Конфета выглядит странно. Мужчина цепляет пальцами мягкую липкую полоску и подносит её к носу: пахнет абрикосами и яблочным повидлом. Убедившись, что на него никто не смотрит, он высовывает кончик языка и облизывает самый край — во рту оседает сладковатый привкус с лёгкой кислинкой, а в ноздри пробирается навязчивый фруктовый аромат. Мужчина откладывает небольшую картонную коробочку на соседний стул и, намотав на указательный палец податливую полоску, чем-то напоминающую ломтик пережаренного бекона, засовывает её в рот.

В вечер пятницы больница пустует, по крайней мере, у кабинета номер тридцать шесть никто не сидит, кроме сухопарого мужчины, возящегося с конфетами. Наверное, многие предпочитают ночь перед выходными коротать в более весёлых местах или хотя бы на мягком диване перед телевизором. Впрочем, у скучающего под дверью с номером тридцать шесть выбора особо нет.

Упрямо пережёвывая, как оказалось, очень тугую фруктовую полоску, мужчина опять подобрал коробо́к и уставился на улыбающегося во все зубы енота. «Пастила» собирал слово красный несерьёзный шрифт над головой зверька с полосатым хвостом; пастила — так называется угощение, которое с утешительной улыбкой мужчине вручили после сдачи крови. Сдавал он кровь далеко не в первый раз, но конфету дали только сегодня.

«Наверное, я зачастил доить свои вены», — вздыхает, приоткрывая коробо́к и доставая ещё одну полоску.

Мужчина забрасывает ленту пастилы в рот и слизывает с указательного и большого пальцев сладкую липкость. На сгибе локтя, где теплится испачканный кровью комок ваты, пощипывает и болит, будто на тонкой коже игла оставила невидимый, но ощутимый синяк. Мужчина морщится, зажимаю вату посильнее; он не боится уколов, но с каких-то пор это место, откуда постоянно берут кровь, побаливает — анализов много, а за последнюю неделю он в больницу ходит чаще, чем на работу.

Вытерев слюнявые фаланги о плотную синюю джинсу, мужчина кладёт коробо́к с пастилой себе на колени и опускает изящную ладонь на левую сторону груди. Опять тянет — ноющая боль под рёбрами, будто чьи-то маленькие кулачки жадно мнут сердце. Мужчина морщится, массируя грудь филигранными пальцами, и беспомощно хнычет, ощущая, как дышать становится всё тяжелее.

— Чёрт, — разносится мучительное шипение по безлюдному коридору. — Прекращай уже. Заебало. — Он всё-таки убирает со сгиба локтя вату и, сунув её в карман штанов, упирается затылком в прохладную стену позади. — Почему ты болишь? Хватит…

Дверь кабинета тридцать шесть распахивается, и на пороге появляется невысокий мужчина в белом халате, помявшемся за долгий рабочий день, с оттянутым нагрудным карманчиком, где, похоже, прятался мобильный.

— Господин Бён, — голос доктора чуть севший и слегка напряженный, — проходите.

Мужчина с явной неохотой поднимается со стула, не забыв о пастиле, и затягивает рукава ветровки потуже, чтобы та точно не соскользнула с талии на холодный, пропахший хлоркой и медикаментами пол. Джинсы тоже приходится подтянуть — в последнее время одежда заимела привычку увеличиваться в размерах, будь то штаны или без того мешковатые свитера; а может, это мужчина изрядно похудел. Как бы то ни было, сейчас одежда на размер больше, чем это требует поджарое тело, неудобно болтается и время от времени намеревается сползти.

— Вы давно пришли? — с преувеличенной бодростью интересуется доктор, подходя к своему столу.

— Полчаса назад, — буркнул господин Бён, прикрывая за собой дверь.

— Ох, могли бы и постучать — у меня не было пациента перед Вами, — усмехается мужчина и цепляет на нос очки. — Зря только сидели.

— Да мне не особо хотелось заходить, — кисло улыбается, присаживаясь на стул.

— Понимаю, — поджимает губы доктор. — Так, куда я дел Вашу карту? Бён Бэкхён, верно?

— Да.

День за днём, неделя за неделей — кабинет всё не меняется, разве что беспорядок на письменном столе, где врач искал медицинскую карту, становится больше. Бэкхён обводит сонливым взглядом плакаты с картинками различных органов и делает глубокий вдох: боль в сердце так же внезапно прекратилась, как и началась, тем не менее, дышать всё равно тяжело.

Мужчина косится на пастилу в своих руках — бороться с искушением взять хотя бы ещё один кусочек невероятно трудно; он вновь переводит взор на плакаты, стараясь отбить аппетит какой-нибудь мерзкой картинкой, однако ни детальная схема кишечника с латинскими подписями, ни изображения опухолей в разрезе желания вгрызться в фруктовую сладость не задавливают.

Бён когда-то хотел стать врачом; ещё в детстве ему нравилось разглядывать иллюстрации в анатомии, которую часто листал его отец. Казалось, постоянно перечитывая справочник, папа Бэкхёна потакал своей паранойе забыть всё то, что когда-то он выучил в университете.

Впрочем, мужчина быстро расстался с мечтой пойти по стопам отца: к концу предпоследнего класса старшей школы он осознал свою леность, некоторую безответственность, а потому выбрал более простой путь, лишённый непосильной для него ответственности.

— Нашёл. — Доктор чешет рябую щеку, на которой остались следы от глубоких подростковых прыщей, когда-то усеивающих всё его лицо. — Сегодня получил результаты КТ и МРТ. — Он достаёт из высокой тетради две большие плёнки и показывает их терзающему в руках пастилу Бёну. — Я их уже смотрел…

Бэкхён рвёт полоску на два крупных куска и вопросительно глядит на загадочно притихнувшего врача, ощущая, как внутри всё сжимается то ли от голода, то ли от лёгкого волнения.

— И что там? — сдавленно кашляет в кулак Бён.

— Всё не очень хорошо. — Мужчина встряхивает обе плёнки, отчего те грозно гремят, извиваясь в заскорузлых руках, и вешает их на световой щиток. — Это КТ Вашего сердца, — он берёт со стола первое попавшееся — линейку, — и указывает ею на правое изображение. — Второе — МРТ. — Бэкхён кивает, хотя, кроме чёрно-белых клякс, разглядеть на тёмной плёнке ничего не может. — В обоих случаях в правых отделах сердца наблюдается большой отёк; на снимках он выглядит как крупное чёрное пятно. — Бён усердно всматривается в то место, где скользит линейка доктора, но понятнее не становится. — Подобные отёки, но уже совсем маленькие можно увидеть в левом желудочке.

— Мгм, — вновь кивает, — а что это значит?

— У Вас саркома сердца, другими словами, злокачественная опухоль. Так же анализ крови на онкомаркеры дал не самый оптимистичный результат.

— Так, погодите, — Бэкхён кладёт коробо́к с пастилой на край стола и ныряет ладонями под широкие рукава футболки, сжимая плечи. — Вы хотите сказать, что у меня… — Мужчина нахмурился и удивлённо хихикнул: — Рак?

— Да, — безжалостно констатирует врач, хлопая линейкой по запястью. — Нам нужно ещё обследовать Ваши лёгкие, потому что хронический кашель может быть признаком метастазов в лёгочной ткани.

Бэкхён рассеянно смотрит на свои белые кроссовки, упакованные в бахилы; через плотный полиэтилен проглядываются резиновые носки обуви, вымазанные в уличной грязи. Он проводит языком по внутренней стороне зубов, нащупывая между клыком и моляром застрявший кусочек пастилы; Бён не совсем понимает, какое именно чувство распирает грудь: замешательство? сумасбродное желание расхохотаться во всё горло? или резко возникшая потребность покурить? Наверное, последнее; уж очень хотелось мужчине затравить опухоли сигаретным дымом, чтобы плохие чёрные клетки задохнулись, как окуренные пчёлы.

Бэкхён едва заметно улыбается, злобно и устало.

Доктор кашляет, один раз, второй, прерывая неприятное молчание, — тишина всегда удручает. Слёзы мучают сердце жалостью, но апатия, какая сковала лицо мужчины непроницаемым безразличием, кажется по-настоящему душераздирающей.

— У Вас очень запущенная стадия; по правде говоря, самостоятельные опухоли в сердце — редкое явление, особенно в тридцатилетнем возрасте. — Обойдя стол, доктор садится на мягкое кресло и как-то виновато складывает ладони в замок, словно именно он подсадил Бёну в сердце жрущий всё на своём пути рак. — Обычно такой диагноз — метастазы онкологических образований других органов, но в данном случае это непосредственно первичная опухоль.

— Почему так? — как-то равнодушно вопрошает Бэкхён, уже нащупывая в кармане джинсовой ветровки пачку сигарет.

— Что именно, простите?

— Ну, — задумчиво возводит глаза к потолку, — почему у меня эта херня в сердце?

— Причины могут быть разные, — уклончиво отвечает доктор, перелистывая страницу в медицинской карте мужчины. — Генетика, плохие привычки, вроде курения. — На последнем слове Бён не выдерживает и хрюкает, срываясь на кашель. — В любом случае, обследование показало новообразование именно в сердце — остальные органы в порядке. Однако я настаиваю на более тщательной проверке лёгких.

— Ладно, — послушно соглашается Бэкхён, ощущая, как под языком скапливается слюна. Курить захотелось ещё сильнее. — И какие прогнозы?

— Не буду лукавить. — Врач берёт из металлического стаканчика с канцелярией ручку и, скинув колпачок, принимается что-то писать, явно стараясь скрыть сочувствие в белом листе бумаги. Бёну вдруг подумалось, что, скорее всего, это предпоследняя запись в его карточке. — Положение далеко не утешительное; как я и сказал, саркома в очень запущенном состоянии. У Вас уже наблюдаются сильные сбои в работе сердца, а отсюда головокружение, артериальное давление со всеми его вытекающими и боли в груди. Я Вам выпишу рецепт — лекарства для снятия симптомов, чтобы Вам стало легче. — Доктор вырывает из блокнота с эмблемой больницы лист и принимается на нём черкать. — Всё подробно распишу, что и когда принимать. Насчёт самого лечения… — Он чешет концом ручки бровь. — Тут, конечно, выбор небольшой: стандартные химиотерапия или лучевая терапия — будем решать, какой вариант более действенный и менее пагубный для Вашего организма.

Бэкхён устало трёт глаза тонкими пальцами и косится на пастилу — сейчас она уже не кажется вкусной, а вот сигареты, притаившиеся от врача в джинсовке, манят.

— А каков шанс, что лечение мне поможет? Вы же сказали, что всё плохо.

— Шансы действительно невелики, — поправляет очки доктор, поднимая голову на мужчину, — тем не менее, это не повод терять надежду и пускать болезнь на самотёк. Я на своей практике многое повидал; бывало, и те, что, казалось, обречены, имели удачу выкарабкаться. Никогда нельзя опускать руки.

— Я… — Бён смотрит на объёмный список лекарств, отводит взгляд к снимкам своего уродливого сердца, усеянного чёрными, как уголь, саркомами, и тихо мямлит: — Мы можем отложить разговор о лечении на потом?

Помедлив, врач кладёт ручку на сгиб медицинской карты и вновь складывает руки в замок.

— Господин Бён, потом уже может быть поздно — опухоль не ждёт. Вы молодой и крепкий — не лишайте себя возможности…

— Я понимаю. — Бэкхён встаёт со стула, ощущая резкую слабость в ногах. — Но… Извините, мне, правда, нужно идти.

Доктор сверяет вялого мужчину недоверчивым взором и протягивает ему рецепт.

— Хорошо, я понимаю. Тогда позвоните мне завтра или послезавтра; мы с Вами договоримся о следующей нашей встречи, чтобы обсудить дальнейшие действия и обследовать Ваши лёгкие.

— Спасибо, — делает короткий поклон, складывая бумажку вдвое. — До свидания.

Бён забывает о пастиле. Он поспешно выходит из кабинета, боясь, что доктор его окликнет и вновь начнёт уговаривать, и бросается быстрым шагом по коридорам, пахнущим чистотой и болезнями.

Курить. Нужно закурить. Мужчина развязывает рукава ветровки и накидывает её на плечи, ныряя дрожащей ладонью в правый карман.

«До понедельника надо отредактировать статью, иначе эта мразь опять оставит меня допоздна в офисе. — Бэкхён достаёт из пачки сигарету и зажимает её в зубах, не обращая внимание на возмущение молоденькой девушки на ресепшене. — И не забыть забрать пальто из химчистки».

На улице похолодало и окончательно стемнело с тех пор, как мужчина зашёл в больницу; передёрнув плечами, Бён спускается к деревянному мусорному бачку, что смущённо выглядывал из-за крыльца поликлиники, и подпаливает сигарету. Нормальную затяжку сделать не удается: колени подкашиваются, тёмная аллея с гипнотизирующими белыми глазами-фонарями делает полноценный оборот, отчего Бэкхёна начинает мутить; он хватается за край гладких перилл и оседает на последнюю, самую грязную ступеньку, не в силах удержать себя на ногах. В ушах клокочет сердцебиение; мужчина прячет лицо в свободной ладони, пахнущей яблочным джемом, и судорожно выдыхает.

«Есть ли вообще в этом какой-то смысл?» — Бён подносит к губам сигарету, продолжая смотреть в темноту длинных пальцев. Сердце будто капризничает, ускоряясь, сбивая и без того рваное дыхание мужчины; Бэкхён морщит лоб, вновь пытаясь достучаться до поражённого медленной смертью органа нахрапистыми нажатиями на рёбра, но, конечно же, это никак не помогает, и прерывисто вздымающаяся грудь отзывается лишь тупой болью.

Бён затягивается, подавляя рвотный позыв, и прижимается виском к ледяному, укрытому каплями дождя ригелю перилл. Плохо. Так плохо. Бэкхён готов прямо сейчас отдать раку душу.

— На хуй всё.

Бён решает, что лучше всего продолжить завершение дня в клубе, а закончить его в чьей-нибудь постели. Вечер, который мужчина нарёк началом неспешной гибели, нужно обязательно обмыть — всё-таки не каждый день узнаёшь о своей скорой смерти. Заурядная безликая музыка, плотно набивающая уши клочками глухоты, вибрации, что пускаются по всему телу и волнуют в стаканах дурящие цветные напитки, — утонувший в темноте и ослеплённый вспышками софитов зал притупляет хмельной беспечностью и мнимой греховной вседозволенностью. Кажется, будто мир за пределами клуба, пропахшего потом, паром кальянов и витающими в воздухе куражом и похотью, мир, сотканный из борьбы и соперничества, неоправданных ожиданий и разочарований, мир, полный непонимания и равнодушия, становится недосягаемым, а значит, и безобидным.

— Можно ещё один?

Бармен кивает и, придвинув благоухающий мятой и свежим лаймом мохито девушке рядом, принимается колдовать над опустевшим стаканом Бэкхёна.

Бён упирается локтями в край барной стойки и оглядывается на танцпол. Сегодня людей немного, однако вполне достаточно, чтобы заразиться от них лёгкой беззаботностью и начать притопывать вразрез ритму музыки. Весёлые выкрикивания пьяных компаний, визги девчонок в новеньких шмотках и с по-кошачьи кокетливым макияжем, маленькая улыбка на лице бармена, когда его миленьким голосочком просят добавить в мохито ещё немного рома, — всё это, шумное и ярящееся молодой задорностью, окунает в топкую безмятежность и уверяет ни о чём не беспокоиться. Впрочем, Бэкхёна ничего и не тревожит.

Мужчина задирает голову: на втором этаже, который тянется низкими балкончиками с правой и левой сторон, не наблюдалось той оживлённости, какая весело кутила на танцполе. Обычно отдыхающие наверху предпочитают потягивать коктейли в успокаивающем томлении, что на балконе гнездится отголосками гремящей под ногами музыки и галдежа, и, будто вельможи, созерцать беснующуюся снизу толпу. Бэкхён никогда не понимал таких людей: в клуб приходишь напиться, забыться, возможно, оторваться и, если повезёт, кого-нибудь подцепить; те, что, словно голуби на телеграфном столбу, из раза в раз собираются на балконе, кажется, издыхают от скуки, однако спуститься в кипящий жизнью балаган то ли не решаются, то ли просто не хотят.

— Пожалуйста. — Бармен ставит перед мужчиной высокий стакан с тёмным напитком, утопившим в себе кубики льда; пахнет обычной газировкой.

— Спасибо.

Защипнув губами чёрную соломинку, Бён делает жадный глоток — холодящий горло коктейль горечью расходится по рту, оставляя на языке и щеках сладковатый привкус сахарного сиропа. Мужчина довольно облизывается, чувствуя, как намешанный в стакане алкоголь пьянит с новой силой, и вновь бросает взгляд на танцпол.

Найти гея в обычном клубе возможно, но далеко не всегда удаётся; порой трудно понять, действительно ли какой-нибудь крашенный блондин за ближайшим столиком или парень в шифоновой рубашке с винтажным узором из «этих». Ходить в гей-клубы Бён не любит: там он привлекает внимания намного больше — это тревожит и ничем хорошим обычно не заканчивается. Поэтому мужчина предпочитает уповать на простое везение.

— Нани! — пищит девушка с мохито, отчего Бэкхён удивлённо вздрагивает. — Господи, я так скучала! Ты почему так долго?!

— Любовь моя, Хянги! Я так рада тебя видеть!

Девушку с мохито увлекают в жадные объятия худенькие ручки, обвешенные на запястьях множеством тоненьких браслетиков; уложенные блестящей волной волосы Хянги лохматятся, а благородный красный атлас блузки испестряется заломами на спине. Впрочем, её это совершенно не беспокоит: она вскакивает с барного стула и тоже бросается подруге на шею.

— Хорошо выглядишь! — Нани зачёсывает волосы за ухо; кажется, по привычке, потому что шевелюра у неё короткая, едва достаёт до середины уха, но густая, а оттого походит на объёмную шапку, рыжую и вьющуюся на концах. — Ох, не верится, что мы наконец-то увиделись.

Бэкхён вновь отпивает из стакана, невольно прислушиваясь к чужому разговору: несмотря на грохочущую в зале музыку, мужчина отлично слышит стрекотание подруг, и, признать, это его не радует — быть свидетелем чужих откровений Бёну совсем не хочется. Он отводит взгляд на ловкие руки бармена, встряхивающие шейкер, однако и там, на покатом боку посудины, отражаются две симпатичные молодые девушки, восторженно хихикающие и тискающие друг друга в объятиях.

— Мне столько тебе нужно рассказать. — Нани поправляет кожаный ремешок клатча, повисшего на её худеньком плече, зачем-то отряхивает подол сарафана и затем снова заправляет волосы за ухо; белая ткань платья блестящая, словно между нитей застряла бриллиантовая крошка, — она испускает волшебное сияние, делая девушку будто нереальной, сказочным фантомом разыгравшегося воображения. Взор Бэкхёна невольно приковывается к прекрасной грёзе в белом. — Я же ездила на Голапагосские острова, волонтёром.

— Помню-помню. — Хянги расплывается в радостной улыбке, не в силах оторвать глаз от подруги. — И чем ты там занималась? А то за полгода ни одной фоточки не выложила, и писала едва не раз в две недели.

— Да там со связью были проблемы, — отмахивается Нани. — В основном мы восстанавливали территории, на которых живут слоновые черепахи…

— Кто? — прыскает девушка, щуря подведённые чёрным карандашом глаза.

— Слоновые черепахи, — хохочет и, наклонившись к подруге, заговорщицки скандирует: — Крутые гигантские черепахи; они на грани вымирания, потому что их убивают люди ради мяса и масла. Мы же занимались тем, чтобы обезопасить их существование настолько, насколько это возможно.

Бэкхён сводит брови вместе, отчего его бесстрастное лицо облачается в гримасу сожаления, и принимается трамбовать соломинкой лёд на дне стакана. Он слышал о слоновых черепахах, о том, что скоро их вид полностью исчезнет. Мужчине не нравится сочувствовать каким-то пресмыкающимся, однако поделать с этим чувством сострадания он ничего не может — когда что-то исчезает навсегда, вместе с этим умирает и кусочек Вселенной.

«Да и вообще, навсегда — страшное слово. Как и никогда».

— Понятно, то есть ничего интересного.

— Эй! Это замечательная работа! Кто-то же должен спасать черепах — они потрясающие! — Нани сжимает обтянутую чёрным капроном коленку девушки. — Мы также много путешествовали; я тебе потом всё покажу.

— Не потом, а прямо сейчас, — упрямится Хянги. — И вообще, чего ты стоишь? Садись давай, выпьем…

— Нет-нет, мне сначала нужно в уборную, — дует напомаженные нежно-розовым губы. — Я уже заглядывала туда по дороге, и там здоровенная очередь, прямо толпа у двери.

— Так всегда в женских туалетах, — вздыхает девушка, принимаясь теребить длинные золотые серьги в своих маленьких ушах. — А потерпеть не можешь?

— Не могу. — Нани как-то смущённо одёргивает своё красивое платьице и наклоняется к подруге ещё ближе. — У меня беда: тампон выпадает.

Бэкхён едва не давится коктейлем; еле-еле протолкнув в желудок алкоголь, от которого в животе уже побаливало, мужчина опускает обескураженный взгляд себе на бёдра и принимается прислушиваться к словам песни. Песня про секс, и Бён впервые в жизни жалеет, что пошёл не в гей-клуб: ему надоело здесь сидеть, а уходить один он сегодня не хочет. И если болтовня о голапагосских черепахах действительно казалась интересной, то слушать о тампонах, выскальзывающих из вагины, у мужчины желания нет.

— В смысле выпадает?

— Ну, — запинается Нани, — не держится там — не знаю, почему; может, большой слишком — это новые, я их ещё не пробовала. В любом случае, мне очень нужно в уборную.

— Тогда… — Хянги наконец-то приглаживает взлохмаченные на затылке волосы и отпивает мохито. — Сходи в мужской, в кабинку; у парней в туалетах очередей почти не бывает.

— Да ну тебя, — стеснённо фыркает девушка, хотя по скользнувшему в сторону уборных взгляду ясно, что предложение подруги её заинтересовало. — Там же парни…

— Ну и что? Прошмыгни и всё — какая разница, если уж очень нужно. — Быстро допив коктейль, Хянги встаёт из-за барной стойки и берёт Нани под руку. — Пойдём, я тебе возле двери подожду.

Бён не удерживается и провожает взглядом девушку в волшебном платье; он не разбирается в женской одежде, да и в собственном шкафу валяется что попало, однако это маленькое белое платьице, напоминающее своей длиной пеньюар, по-настоящему пленило Бэкхёна. Наверное, мужчина и дальше продолжил бы пялиться на хрупкую изнеженную Нани со странной причёской и длинной лебяжьей шеей — до тех пор, пока бы она не скрылась из поля зрения, — если бы за спиной не послышалось вкрадчивое и неуверенное:

— Эй? — Бён резко оборачивается и вскидывает голову; по незнакомому и очень хорошенькому лицу растекается сладкая смущённая улыбка. — Здравствуйте.

— Привет?.. — Мужчина судорожно старается вспомнить, откуда они могут быть знакомы с этим смазливым юношей; но в голову ничего не лезет: коллеги на работе в основном старше Бэкхёна, новеньких в их штат не брали, а с такими едва не подростками Бён в кровать не ложится. — Я знаю тебя?

— Нет. — Он садится на стул, где до этого сидела девушка с мохито, смущённо чешет локоть через чёрный батист рубашки, и мужчина понимает, зачем к нему подошли. — Меня Юйлинь зовут.

Юноша говорит с заметным акцентом; Бён предполагает, что он откуда-то из Китая. Незаметно окинув Юйлиня оценивающим взглядом, Бэкхён топит вниманием в своём недопитом коктейле и огорчённо вздыхает: парнишка совсем не в его вкусе. Мало того, что китаец явно студент, возможно, даже первокурсник, так ещё ко всему прочему самый настоящий очаровашка: мягкий и кроткий в жестах, с миловидным личиком и без толики уверенности в своём субтильном теле — такие чаще нравятся школьницам. Единственное, что хоть как-то привлекает Бёна, — рост Юйлиня; юноша высокий, однако худощавый, мосластый и кажется неуклюжим, даже когда просто сидит возле барной стойки или в миллионный раз поправляет свой чёрный густой вихор.

«Трогательный. Очень трогательный, как котёночек, — усмехается про себя мужчина. — Но с котятами я не трахаюсь».

Да, не трахается. К большому сожалению юноши, который осмелился попытать счастье, он полная противоположность тому, что Бён любит в мужчинах.

— Юйлинь, — громко проговаривает Бэкхён, пытаясь перекричать музыку и смех бармена, болтающего с официанткой, — у нас ничего не получится, — выносит приговор, заглядывая растерявшемуся китайцу в глаза. — Извини.

— П-почему? Я сказал что-то не то? Я Вам не понравился? — выдаёт череду вопросов, отчего акцент усиливается, и некоторые слова вовсе становятся непонятными.

Бэкхён ошарашенно рассматривает чуть обиженное и полное надежды лицо Юйлиня и расцветает в тёплой улыбке. От этого китайцу легче не становится; что таить — тридцатилетний Бён, зрелый и привлекательный, как раз такие нравятся юноше.

Мужчина сразу приглянулся Юйлиню: малость тщедушный, тем не менее, широкоплечий и осанистый, он в одиночестве сидел за барной стойкой, перебирая соломинкой лёд в стакане, и дёргал левой ногой, время от времени осматриваясь. Юноша бы не ошибся, сказав, что мужчина даже сейчас выглядит чем-то взволнованным; и юноша ни за что бы не догадался, что незнакомого симпатичного мужчину коробит лишь то, что его на самом деле ничего не коробит.

— Ты слишком молод для меня, — пожимает плечами, пряча улыбку в стакане; однако снисходительная усмешка тут же сходит с лица Бёна, как только грудь прижимает к себе знакомая тупая боль.

Юйлинь замечает, что мужчина сгорбился; подавшись вперёд, он кладёт руку на спину Бёна и обеспокоенно вопрошает:

— Что с Вами? Вы в порядке?

Бэкхён вблизи ещё красивее, чем в клубных сумерках и ярких лучах софитов; его лицо мягкое в контурах, карие глаза тёплые, но безучастные, словно там, внутри этого тела, укутанного в уютную мешковатую одежду, никого не осталось. Юйлинь испуганно скользит взглядом по высоких скулам, где так скоро выступила испарина, и опускается на острый подбородок, над которым, сжавшись в белую линию, дрожал влажный от алкоголя, аккуратный рот.

— Д-да, — выдыхает Бён, сползая со стула; трясущимися пальцами кое-как зачесав свою тёмную гриву, мужчина упирается ладонью в край барной стойки и с трудом выпрямляется, кладя руку на грудь. — Я… Мне нужно в уборную.

Бэкхён делает глубокий вдох, наполняя скукожившиеся лёгкие воздухом, пропахшим дымом и потом, и на обессиленных ногах плетётся в сторону туалета, куда недавно ушли любящая черепах Нани и Хянги — девушка с мохито. С каждым последующим всполохом софитов в глазах Бёна густеет пелена беспамятства; осторожно пробираясь через скачущую и визжащую толпу, мужчина, будто сгорая в лихорадке, судорожно сдирает с себя джинсовку. Крепким рукам, торчащим из широких рукавов футболки, становится зябко, и пылающая болью кожа покрывается мурашками.

Рядом с уборными оказывается прохладно и намного тише; но Бэкхёну легче не становится: сердцебиение учащается, в ушах, вместо клубной музыки, начинает пронзительно звенеть. Повесив вдруг отяжелевшую ветровку на сгиб локтя, мужчина зажимает указательными пальцами уши и, немного подождав, резко отпускает: звон пропадает лишь на миг, а затем с новой силой атакует голову.

— Блять.

Бён ощупывает коридор осоловелым от боли взором: Нани не врала — девушек возле женской уборной целая ватага. Очередь длинным скрученным хвостом заворачивает к высокой, открытой нараспашку стеклянной двери — к выходу на танцпол, — в которую буквально только что ввалился шатающийся во все стороны Бэкхён; а начинается эта вереница из красивых нарядов и уже растрёпанных причёсок где-то в туалете. Отыскав глазами мужскую уборную, Бэкхён хлопнул себя по щеке, чем обрёк себя на недоуменные и смешливые взгляды со стороны девушек, и заковылял в нужном направлении.

Возле серой двери с надписью «мужчины» стоит та самая девушка с мохито. Хянги явно скучает: доверив своё равновесие стене позади, она с чуть сердитым видом листает что-то в смартфоне, — подруга порядком задерживается, с одним тампоном, думает Хянги, так долго возиться невозможно.

Бён сверяет девушку неосмысленным взглядом — та и вовсе не удостаивает его своим вниманием, потому что просто не замечает — и едва не врезается в дверь, слепо нащупывая липкую ручку. Тонкие пальцы так и не находят в себе силы надавить на хромированную округлость; дверь отпирается сама, а вместе с щелчком замка, словно телевизор, на долю секунды отключается сознание Бэкхёна.

— …в порядке? — шелестят откуда-то сверху.

В нос пробирается сладковатый аромат мужского одеколона, а плечо и живот окутывает приятный жар; наверное, сейчас Бён походит на свою джинсовую ветровку: изнурённый и осовелый, он полусонной тушей повис на чужой сильной руке, свесив конечности безвольными канатами.

— Да…

Сердце вроде успокоилось, дышать стало проще, однако голова всё равно кружится, да и горло внезапно стянула нестерпимая жажда. Бён хватается за дверной косяк и, прильнув к стене, через силу поднимает глаза на мужчину. Он высокий и весь в чёрном: тесная водолазка, вторящая изгибам крупного тела, такие же тёмные штаны, разве что обувь выбивается из монохрома — на длинных ногах блестят новизной жёлтые ботинки; лицо не рассмотреть — плотная маска, скрывающая рот и нос, и бейсболка, чей козырёк таинственно опущен на самый лоб, позволяют разве что заглянуть разве что в улыбающиеся глаза.

— В порядке… — вновь мямлит, теряясь в карих радужках. Взгляд незнакомца вяжущий волю и опасно чарующий; в этих приветливых глазах есть что-то очень неправильное и плохое, отчего ступни Бэкхёна резко холодеют, а самого мужчину сжирает первозданный ужас. — В порядке…

То, что незнакомец всё это время держал его за локоть, Бён осознаёт, только когда крепкая ладонь отпускает его, отставляя кожу изнемогать в колющем ознобе. Мужчина поднимает руку, медленно, словно воздух сгустился и обратился в кисель, — или так кажется только Бэкхёну, — и защипывает пальцами край козырька, совсем немного задирая его. Большие ладони оказываются обтянутыми латексом медицинских перчаток. Перед глазами Бёна всё ещё резвятся цветные разводы помрачения, однако он умудряется рассмотреть на внутренней стороне клюва бейсболки бесформенные грязно-розовые пятна. Незнакомец щурится и, как думается Бэкхёну, улыбается, хоть этой усмешки и не видно под маской.

Благодарно кивнув, Бён толкает серую дверь и спешно заходит в туалет, пытаясь избавиться от омерзения, в которое закутал его жутковатый взор мужчины в чёрном. Бэкхён завязывает рукава ветровки вокруг бёдер и замирает.

— Что за фигня?! — Мужчина осторожно ведёт ногой по кафелю, и тот мгновенно покрывается рябью — Бён стоит в луже. Сделав широкий шаг в сторону кабинок, где воды было намного меньше, он вновь цепенеет, однако теперь его размякшее от боли тело парализовало не секундное удивление, а страх. — Что за фигня?

Любительница черепах Нани. При хорошем освещении на изящной длинной шее заметен золотистый загар, а на плечах и спине — комариные укусы, вспухшие от постоянной чесотки. В свете обычных энергосберегающих ламп белое платье с бриллиантовыми крупинками утратило своё волшебство и теперь кажется обычным сарафаном. Трусики у Нани, оказывается, жёлтые, испачканные свежими пятнами крови, из-под резинки белья проглядывается розовая ниточка тампона.

Наверное, Бэкхён бы обязательно отвернулся, если бы Нани — безусловно, любительница черепах, — будто пытаясь рассмотреть слив, так странно не лежала головой в раковине, если бы её короткие волосы не расползлись рыжей паутиной по вытекающей из умывальника воде, если бы она, окаменевшая и осевшая на колени, будто в молитве, подавала хоть какие-то признаки жизни.