Если Вы смотрите в лицо зла, зло смотрит на Вас в ответ.

© Американская история ужасов

Удерживаясь от брезгливой гримасы, мужчина защипывает угол красной ткани и осторожно вытаскивает её из напомаженного рта. Застиранный грубый трикотаж грязный, в чёрных жирных пятнах и насквозь мокрый из-за воды и вязкой слюны. Укрытые белым латексом пальцы аккуратно разворачивают тяжёлый лоскут — кляпом оказывается короткий рукав и часть отложного воротника.

— Ого, большой кусок, — цокает молодой криминалист, подставляя пакет для вещдоков. — Убийца что, в самую глотку ей тряпку запихнул?

Мужчина не отвечает; опустив ткань в любезно предложенный пакет, он с большой неохотой вновь склоняется над трупом.

— Не подскажите приблизительное время смерти?

— Где-то полтора часа назад, может, и меньше. Похоже, её нашли буквально сразу после убийства.

Зацепившись подбородком за край раковины, девушка из-под опущенных век всматривается в глубь слива — в круглых отверстиях застрял клок рыжих волос. Её нижняя челюсть опущена, шея сильно напряжена, и создаётся впечатление, что девушка изо всех сил пытается завопить.

Мужчина бросает взгляд на затылок трупа — причёска в полном беспорядке, измятая и местами рваная; он натягивает перчатку посильнее, словно боясь, что та обязательно слетит, и поднимает голову девушки за ноздри, в которых холодно и сухо. Симпатичное лицо застыло в уродливых предсмертных ужимках, на бледных щеках эффектными разводами растеклась тушь, растянувшиеся на зубах губы кажутся глумливо яркими.

«Совсем молодая».

— Дайте, пожалуйста, тупфер.

— Господин О, не забирайте у меня работу, — смущённо посмеивается криминалист, подавая следователю ватную палочку. — Я мог бы и сам всё сделать. Мне приказали опыта набираться, но Вы тут — и, кажется, я совсем не нужен.

— Простите, — кривит рот в подобие улыбки, — я чересчур дотошный — боюсь упустить что-нибудь важное.

— А что Вы там нашли? — Тихо шурша одноразовым халатом, криминалист выглядывает на труп из-за широкого плеча следователя.

— Тут, кажется, кровь на носу. — Сэхун проводит головкой ватной палочки по крылышку носа, бережно собирая струпья подсохшего багрового пятна вместе с тональным кремом. — У неё на лице нет повреждений. — О аккуратно щупает пальцами челюсть, где проглядывались серо-фиолетовые синяки. — Только ссадины на щеках — скорее всего, их оставили, когда засовывали в рот тряпку. Так что… — Следователь выпрямляется, делая два судорожных шага назад, подальше от трупа, и едва не роняет криминалиста на залитый водой пол. — Ох, извините. — Он ловит мужчину за локоть, помогая ему удержать равновесие. — Так что это может оказаться кровь убийцы. Посмотрим.

Сэхун вручает тупфер криминалисту и стягивает с ладоней перчатки, пряча их в карман пальто.

— Вы уже уходите? — как-то взволнованно вопрошает у следователя, кладя ватную палочку в небольшой пластиковый контейнер.

— Делать здесь больше нечего, — пожимает плечами О. — И свидетелей нужно допросить. А что, Вам нужна помощь?

— Да нет. Но если честно, — мужчина неловко топчется на месте, волнуя бахилами воду на полу, — не хочу оставаться с трупом наедине. Мои коллеги пошли за мешком, так что вот-вот вернутся, и…

Сэхун задирает голову к побеленному потолку, силясь унять боль в затёкшей шее и затылке, и сдавленно хрипит:

— Это Ваше первое дело?

— Да.

В туалете прохладно, ноздри дразнит дешёвый освежитель воздуха, глаза разъедает яркий свет, тянущийся из длинных плафонов над головой и светильников над большими зеркалами; О ёжится, закутываясь в коричневое твидовое пальто, и в который раз обводит помещение осоловелым взглядом.

— Хорошо, я побуду с Вами. Думаю, это не займёт много времени.

Сэхун ныряет руками в карманы верхней одежды и, сделав глубокий вдох носом, пускается медленным шагом вдоль кабинок — путь такой же, по какому О обследовал эту уборную в первый раз, порядок действий тоже не меняется. Вот мужчина осматривает серые дверцы: все они прикрыты, кроме последней, крайней в противоположном конце туалета; вот он заглядывает во все кабинки — там чисто, — и направляется к той, что выделяется среди всех остальных. На кафеле куски влажной почвы и грязные разводы рядом с унитазом, в мусорной корзине, где, похоже, недавно сменили пакет, лежит пустая пачка из-под влажных салфеток.

— Образец земли взяли? — Сэхун достаёт одну из резиновых перчаток.

— Да, — отзывается криминалист, сортируя в чемодане улики. — И следы обуви возле раковин сфотографировали. Всё есть.

Сэхун склоняется над мусорной корзиной; отодвинув край чёрного пакета, мужчина выуживает со дна пустую пачку из-под мокрых салфеток.

— Это тоже нужно взять на проверку.

Криминалист заглядывает в кабинку, где нагнувшимся к полу гигантом теснился следователь, и недоуменно вопрошает:

— Зачем? Это же обычный мусор.

— Во-первых, слив раковины, в которой утопили жертву, был забит мокрыми салфетками; в их состав входит пластик, поэтому они не раскисают в воде. Во-вторых… — О протягивает находку криминалисту. — Попробуйте открыть — Вы в перчатках. На липкой части, где пачка открывается-закрывается, язычок наверняка оттягивается туго.

— Действительно, — подтверждает криминалист, отдирая отклеивающуюся часть.

— Значит, салфетки куплены совсем недавно. Также на липкой зоне нет мусора, вроде ворсинок, пыли, крошек или простой жирной блёклости, какие обычно появляются, когда мокрые салфетки долго используют. — Сэхун на миг прикрывает глаза и крепко стискивает зубы, пытаясь напряжением в желваках и висках избавиться от мучительной головной боли. — И… — Он медленно выдыхает и выходит из кабинки, ловко огибая криминалиста. — Если преступник покупал их специально для этого убийства, то, наверное, там могли остаться свежие отпечатки пальцев — вряд ли он расплачивался в магазине в перчатках. Ну, и ко всему прочему, на язычок налип волос, который тоже следует проверить.

— Круто, — мямлит мужчина, засовывая пустую пачку в пакет для вещдоков. — Не зря Вас все хвалят.

— Это всего лишь догадки, — сердито цедит О, вновь подходя к трупу. — Возможно, я во всём ошибся.

Сэхун не хотел этого слышать. Это и правда утешало его самолюбие, когда он только начинал работать: похвала даже от штатной уборщицы взращивала амбициям крылья, и ноги, и зубы. Но, в конце концов, честолюбие увядает вместе с молодостью, а оставшаяся от него исполнительность делает работу невыносимой; и с тем блестящим послужным списком выросла ответственность, появилось больше обязанностей, а ожидания окружающих оказались самым тяжёлым бременем. Планку не опустишь; выше головы не прыгнешь; от Сэхуна требуют полёт к стратосфере без кислородного баллона и в одних лишь ботинках.

— Не понимаю, — бубнит себе под нос, разглядывая изогнутую спину трупа. — Он такой небрежный, но в то же время неуловимый. — Следователь нажимает указательным пальцем на висок, задумывая вместе с передавленной веной перекрыть и боль. — А личные вещи убитой у Вас? Или их забрал патруль?

— Всё тут. — Криминалист достаёт из чемодана красный пластиковый клатч. — Там вроде бы ничего интересного: документы и всякая женская ерунда.

— Ай-ай, видно, что Вы неженатый человек, — хмыкает Сэхун, хватая клатч за кожаный ремешок. — Сумочка девушки — это святыня; там всегда лежит всё самое важное и полезное, если не для нас — мужчин, то для женщин точно.

— Да ладно, — отмахивается, — что там может быть путного? Тушь, расчёска и помада? Носили бы там изоленту — ни слова бы не сказал.

— Мы на эти помаду и тушь ведёмся. Никогда не недооценивайте женщин: они умудряются превращать нас в болванов, просто накрасив губы, влюблять в себя, просто насурьмив глаза, и заставляют любить себя без всякого макияжа. — Следователь надавливает на защёлку, и клатч приоткрывается. — Они коварные феи, а в сумочках их — волшебная пыльца.

— Ого, ловко Вы расправились с это штукой, — присвистнул мужчина. — Патрульные долго не могли её открыть.

— У моей жены был похожий клатч.

Криминалист косится на левую руку Сэхуна, однако обручального кольца не находит.

В сумочке убитой, помимо косметики, мятной жвачки и пачки тампонов, лежат водительские права, испачканные помадой, и аптечный чек. О выуживает из-под пудреницы пластиковую карточку.

— Кан Нани, двадцать шесть лет. — Следователь намеренно закрывает большим пальцем фотографию, боясь почувствовать в горле изжогу жалости. — Она из Ульсана. Далековато…

— Господин О, я пришёл! — басят из коридора сквозь жадный вдох. — Извините за опоздание! Я много пропустил? Здравствуйте! — Высокий мужчина делает глубокий поклон криминалисту и со свистом кашляет в кулак.

Сэхун оборачивается на задыхающегося в дверном проёме напарника, что, навалившись на откос, судорожно приглаживал свою лохматую вороную гриву. Он выглядит умаявшимся и совсем не собранным: пуговицы парки застёгнуты в неправильном порядке, шнурки заправлены в кеды, а на голове — настоящий хаос. Впрочем, это не удивляет: когда О звонил, тот, похоже, уже спал.

— Всё в порядке, Чанёль. — Сэхун переводит взгляд на его длинные ноги. — Ты почему в кедах? Сейчас же дожди.

— Надел первое попавшееся, — признаётся Пак, почёсывая немного колючий подбородок. — Что мне делать?

— Пойдём к свидетелям, но для начала нам нужно дождаться бригаду криминалистов.

Чанёль кивает, протяжно выдохнув, широким шагом заходит в уборную и едва не прирастает к стене, рядом с сушилкой для рук. Сэхуна эта привычка забавляет, и она вполне объяснима застенчивым характером Пака; захлопнув клатч, следователь отдаёт его обратно криминалисту и мостится в объятиях своего тёплого пальто.

— На труп смотреть не будешь?

— Нет, если в этом нет нужды, — как-то безразлично лопочет мужчина, мельком оглядывая склонившееся в раковину тело. Пак поднимает взор на следователя; его заспанное лицо в миг яснеет: — Или мне всё же стоит?

— Да нет, — хмыкает Сэхун. — Не стоит.

«Видать, вместе с бодростью пропало и всё его любопытство к мертвецам».

Чанёль вновь послушно кивает и, с трудом подавив зевок, принимается тереть ладонями сонные глаза. Холодно. В туалете клуба холодно, хотя на улице ещё более морозно; следователь переступает с носка на пятку и с пятки на носок, разгоняя кровь в закоченевших ступнях, и прячет руки под мышки, дабы согреть ледяные пальцы.

— Кто жертва? — интересуется Пак, но вместо того, чтобы хотя бы окинуть хмельным от недосыпа взором труп, он разглядывает лицо напарника, строгое и утончённое в острых чертах.

О выглядит не уставшим, а замученным. Аристократичный и чуть горделивый лик изуродован тёмными ореолами, берущими своё болезненно-синее начало под уголками глаз и тянущимися куда-то к вискам, на полпути обращаясь в бесцветные отёки; на маленьком подбородке просматривается короткая щетина, всегда степенный стан, который делает следователя особенно вальяжным, сейчас немного сутулый и поникнувший в слабости. Тем не менее, изнурённый О Сэхун, как думается Паку, кажется действительно привлекательным, даже изнывая в немощи.

«Похоже, спать он не ложился», — отмечает Чанёль, нагло ощупывая карими радужками лицо напарника.

— Кан Нани, двадцать шесть лет, Ульсан. — Сэхун зарывается пальцами в свои чёрные лохмы и, негромко шурша бахилами, подходит к коллеге. — Утоплена в раковине.

Пак удивлённо вскидывает брови и скрещивает руки на груди, наваливаясь спиной на холодный кафель стены.

— В раковине? — недоуменно переспрашивает Чанёль. — Как это вообще возможно?

— Убийца забил слив.

Сэхун замечает вспыхнувший в глазах Пака восторг и чуть напрягается: ни усердие, ни амбициозность, которая вполне может быть свойственна молодому новичку, не объясняют чудную увлечённость убийствами. Впрочем, лёгкая паранойя всегда была свойственна О, как, похоже, и эксцентричность его напарнику, которая время от времени проявляется в его позах, в его словах, в его любопытных взглядах, которыми он льстит мертвецам.

— Чем?

— Мокрыми салфетками.

— Умно. — Пухлый рот Чанёля ломается в бесстыдной ухмылке; он тут же силится её подавить, однако от этого усмешка становится ещё более похабной.

— Думаешь? — презрительно щурится Сэхун, ощущая, как невидимой стеной вырастает то самое напряжение, какое прошедшим вечером уже проскользнуло между ним и Паком перед общежитием в машине; это не раздражение или враждебность, не насторожённость или недоверие — скорее, плотная препона, возведённая недопониманием. Несмотря на три месяца своего покровительства, О всё ещё ощущает в Чанёле необъяснимую чуждость.

«Неважно. Мы просто работаем вместе».

— А Вы нет?

— Нет, по-моему, порядком избито.

— Мне кажется, что вполне изобретательно, — мягко улыбается Пак, отчего на обеих щеках прорезаются небольшие ямочки. — А чем бы Вы заткнули слив?

— Что? — Вопрос застаёт Сэхуна врасплох. — В смысле?

— Ну, будь Вы на месте преступника, что бы использовали?

Следователь поднимает глаза к потолку и задумчиво мычит.

— Пакетом, — отзывается за спиной криминалист, что с нескрываемым любопытством подслушивал разговор. — Я бы туда засунул пакет.

Чанёль вновь расплывается в смущённой улыбке и возражает:

— Нет, пакет не подходит, он…

— Будет издавать звуки, — перебивает Сэхун, считая пальцами мелочь в кармане. — Когда вода будет падать на пакет, то он будет шелестеть.

— Ну и что? — фыркает мужчина. — Не так уж и громко — никто не заметит.

— Нет, — качает головой О, — это может привлечь лишнее внимание и…

Мысль следователя, которая сначала теряется в недосказанности, а потом и вовсе перестаёт существовать, обрывает галдящая бригада криминалистов. Несмотря на то, что о себе мужчины, наряженные в халаты и медицинские маски, известили ещё в коридоре, с их вполне ожидаемым появлением Чанёль по-ребячьи пугливо подскакивает. Крепкое тело крупно дёргается, кряжистый локоть бьётся об алюминиевый корпус сушилки для рук, и та принимается визгливо гудеть, отчего Пак подпрыгивает во второй раз, малодушно бросаясь в сторону старшего напарника.

— Дождались. — Сэхун кивает вошедшим мужчинам с носилками и чёрным мешком и оборачивается на молодого криминалиста — тот недоуменно рассматривал одну из раковин. — Мы можем идти? — Почувствовав на себе чужой взгляд, криминалист встрепенулся и отвесил растерянный поклон:

— Д-да, спасибо большое, Вы… Вы мне очень помогли.

— До свидания.

О подталкивает опешившего коллегу и выходит следом, в тёмный коридор клуба.

— А зачем мы ждали? — интересуется Чанёль, вторя широким шагом быстрой поступи напарника.

— Попросили, — уклончиво отвечает мужчина, переступая порожек стеклянной двери. — Ты как? Устал? — Пак беспомощно смотрит в глаза Сэхуну и в своём обычном жесте чешет затылок. — Устал, — не сдерживает смешок следователь. — Ничего, завтра выходной — отдохнёшь, а сегодня придётся повозиться.

— А Вы? — Чанёль вскидывает голову, оглядывая пустующие балконы. — Вы не устали?

— Нет, я привык. — О сонно моргает, едва разлепляя веки, и разражается зевком себе в плечо; Паку кажется, что тело мужчины упрямится его же словам. — В общем, на данный момент известно лишь то, что Кан Нани утопили в раковине. Убийство произошло примерно час назад; на месте найдены её личные вещи, следы обуви и грязь. Во рту жертвы был кляп, — судя по всему, кусок тенниски.

— А что со свидетелями?

— Вон. — Сэхун останавливается рядом с барной стойкой и указывает подбородком на диваны в другом конце зала, рядом с танцполом. — Подруга убитой и мужчина — он первый обнаружил труп.

Чанёль приглядывается к двум силуэтам, которые, пришибленно сгорбившись за низким столиком, разглядывали бокалы из-под коктейлей и большие тарелки с остатками еды. В сумерках плохо освещённого зала рассмотреть лица невозможно, однако Пак для себя сразу решил, что широкоплечая фигура, забившаяся в угол дивана, принадлежит именно мужчине.

— Сегодня возьмём показания? — услужливо спрашивает следователь, замечая, что его старший напарник затих и, похоже, окончательно выдохся. — Или уже завтра?

— Как они захотят. Для нас чем быстрее, тем лучше, но ехать в отделение прямо сейчас их, конечно, не заставишь. — Сэхун достаёт из кармана пальто пачку сигарет и переводит безучастный взгляд в сторону парадных дверей. — Я, наверное, схожу покурю — справишься сам?

— Конечно. Вы возле машины будете ждать?

— Да. — Следователь О зажимает в зубах сигарету. — Нам, кстати, в четверг Кима допрашивать.

— Помню, — кивает Чанёль.

— Будешь сам с ним… — Мужчина замолкает, подбирая нужное слово. — Беседовать.

— Сам? — Пак нервно передёргивает плечом, вспахивая ладонью свою растрёпанную копну. — Как? Я ведь в этом совсем не силён…

— Тем более.

Мягко улыбнувшись на нерешительную физиономию Чанёля, следователь вытряхивает из пачки сигарет зажигалку и резвым шагом устремляется в сторону выхода. Пак устало вздыхает: разговаривать с подозреваемыми ему очень даже нравится, однако есть в этом кое-что неприятное — надзор, под которым мужчина находится каждый раз, когда ему доверяют ответственные дела. Всё-таки Чанёль пока что новичок, и едва не все в отделении считают своим долгом «присмотреть» за новеньким.

Легонько хлопнув себя по щекам, чтобы сбросить с лица парализующую дрёму, следователь направляется к диванам.

Пак в подобных местах — редкий гость; раньше, в студенческие годы, он ходил в клубы с одногруппниками, но особого удовольствия, сидя за барной стойкой или дёргаясь в тесной толпе под оглушающую музыку, Чанёль не получал. Веселиться на хмельную голову у мужчины не выходит, да и выпивать он не любит, — в общем-то, сейчас следователь твёрдый поклонник тихих вечеров с кружкой чая.

Тем не менее, он всё же помнит вульгарное в своей вседозволенности настроение, царящее в каждом клубе, спёртый, пропахший сигаретами и потом воздух, и пьянящую безнравственностью распущенность; и Пак готов признать, что в этом всём есть нечто притягательное: возможность хотя бы одну ночь побыть настоящим собой или, напротив, потерять себя до самого рассвета. Однако ни юный, ни уже взрослый Чанёль никогда не нуждался в снисходительном разрешении ночной жизни отпустить себя.

Сейчас шагающему через пустующий танцпол, плавящемуся от усталости под тусклым освещением жёлтых потолочных ламп следователю безлюдный клуб мнится жутковатым и немало уродливым. И, наверное, скажи он это вслух, порядком бледный мужчина, утонувший в широкой джинсовке и прильнувший щекой к шершавой спинке дивана, обязательно бы с этим согласился.

— Добрый… — Пак вспоминает, что телефон минут пятнадцать назад показывал полчетвёртого утра, а потому одёргивает себя: — Доброе утро. Я младший следователь Пак Чанёль из отдела по особо тяжким преступлениям. — Он потерянно глядит на макушку хнычущей в ладони девушки, а затем устремляет взгляд на мужчину, который, зажав в длинных пальцах стакан, кажется, пересчитывал лампочки на гигантских прожекторах в углах зала. — Я понимаю, что вам сейчас непросто… — Чанёль врёт — он не понимает. Преодолев в один шаг две ступеньки и поднявшись на площадку, на которой и теснились столики с диванами, следователь застывает перед свидетелями и вкрадчиво басит с высоты своего роста: — Но нам очень важно сотрудничество, поэтому мне нужны ваши данные: имена и фамилии, номера телефонов и…

Пак замолкает, понимая, что его почти не слушают: девушка продолжает истошно рыдать, время от времени вытирая слёзы атласным краем блузки, а мужчина — разглядывать через донышко стакана своё колено. И если первая выглядела действительно перепуганной и огорчённой, то второй, казалось, в любую секунду готов упасть в обморок. Чанёль даже подаётся вперёд, чуть наклоняясь, чтобы лучше разглядеть осунувшуюся физиономию мужчины: абрисы болезненно серого лица плавные, полные губы бескровные и сухие, а глаза — осовелые и безжизненные. В последних не проступают ни тревога, ни смятение, какие Пак обычно узнаёт во взглядах тех, кому посчастливилось узреть мертвеца не в самом его лучшем виде. Этот мужчина, похоже, не напуган и даже не ошеломлён — он источает из себя равнодушие и вполне объяснимое желание наконец-то оказаться в кровати и провалиться в крепкий сон.

Чанёль не сдерживает смешка — ему тоже очень хочется спать.

— Что-то не так? — выдыхает мужчина, с трудом поворачивая голову в сторону следователя.

— Нет, — удивлённо, сквозь улыбку отвечает Пак. — Вы в порядке?

— А что, — невесело усмехается, — выгляжу не очень?

— Вполне, но всё же неважно. — Улыбка Чанёля становится ещё шире, в сонных глазах вспыхивает теплота; тем не менее, остекленевший от усталости взор мужчины напротив остаётся холодным и даже враждебным, что следователя, признать, задевает. — Я…

— Бён Бэкхён.

— А-ага… — Пак мешкает несколько мгновений, прежде чем понять, что только что услышал имя мужчины. — Ах да, минуту. — Будто беззастенчивый подросток, Чанёль усаживается на верхнюю ступеньку, разводя длинные ноги в стороны, и достаёт из кармана телефон. — А Вы не могли бы сказать ещё свои дату рождения и номер?

Голос, мягкий и нежный, как кашемир, медленно проговаривает числа и цифры, сильные грубоватые пальцы ловко бегают по экрану, набирая текст. Пак косится снизу вверх на бормочущего мужчину: первое, что он замечает, его длинную шею, едва не лебяжью и наверняка очень гибкую, однако чуть ли не сразу внимание следователя пленяют женственные холёные кисти, сжимающие тонкими пальцами стакан с водой. Чанёль оглядывается на ладони разрывающейся в истерике девушки, а затем возвращает взгляд на мужчину: Бён Бэкхён, чей лик выражал вселенское бессилие, похоже, является обладателем невероятно красивых рук.

— Это всё? — Его взор полон звериного неодобрения, словно он — вольный, нетерпящий чужих одиночка — защищает свою территорию от лютого врага.

— Не совсем. — Пак разворачивается, упираясь рукой в припорошённый уличной грязью пол, и вкрадчиво обращается к задыхающейся в плаче девушке. — Госпожа…

— Хянги, — подсказывает Бён, отпивая из стакана газированную воду. — Фамилию не знаю.

— Госпожа Хянги, — вновь зовёт её Чанёль, — нам нужна Ваша помощь. Я понимаю, что Вам сейчас сложно, однако нам очень важно услышать Вашу версию того, что сегодня произошло. Любые детали могут помочь найти преступника. — Пак выдерживает драматическую, как кажется Бэкхёну, паузу и так же тихо и чутко молвит: — Жестокого убийцу Вашей близкой, дорогой сердцу подруги, которую теперь не вернуть.

Ласковость следователя, которая елейным мурлыканьем льётся из его пухлых губ, взывает противоречивым чувствам двух людей, сидящих на шершавом красном диване; наконец-то оторвав лицо от трясущихся ладоней, девушка поднимает на Пака заплаканные глаза, вымазанные на веках тушью, полные скорби и отчаяния, а мужчина, наоборот, хохлится, пуще жмётся к покатому подлокотнику и прячет чуть взволнованный взор в смольных волосах Чанёля. Предупредительность молодого смазливого следователя в миг полонила доверие сокрушённой потерей Хянги; Бэкхён же никак не мог задавить в себе плохое предчувствие, зародившееся с появлением высокого улыбчивого мужчины, и, казалось, обманчивое ощущение того, что он уже где-то видел эти совсем не добрые карие глаза.

— Я-я… — всхлипывает девушка. — Я-я н-не мог-гу… Не м-могу пов-верить…

— Я знаю. — Пак протягивает руку к шмыгающей Хянги и сжимает в своей огромной ладони её маленькую, влажную от слёз и соплей, со следами помады и стрелок. — Поверьте, я знаю. То, что Вы переживаете, Ваши душевные терзания, чувство вины, желание повернуть время вспять, чтобы всего этого не случилось… — Покрасневшие глаза девушки вновь наполнили слёзы. — Это нормально, совершенно нормально.

Хянги втягивает забитым носом душный воздух и пискляво хныкает:

— Я-я… Я обязательно в-всё расскажу. — Она цепляет ногтем чёрный лак на мизинце и без колебаний сдирает его. — Р-ради Нан-ни. — И девушка опять начинает плакать, но уже не так яро и почти обессиленно.

— Нани будет Вам благодарна, — сочувственно улыбается и, напоследок сжав хрупкую кисть девушки, отпускает её; Бэкхёну эта улыбка на невероятно обворожительном, как ему показалось, лице мнится фальшивой. — Очень важно, чтобы Вы и господин Бён, — Пак оглядывается на мужчину, что пристально смотрел на него сверху вниз, и будто специально находит его глаза своими, — как главные свидетели на данный момент, приехали в отделение. — Глаза, в которых мигом погряз смятенный взгляд Бэкхёна, чернеют, теряя жар тёплого карего, оголяют лживое нутро красивого мужчины у его ног и кутают в колючую простынь зловещего трепета. — Чтобы дать показания и подписать нужные документы. — Низкий грудной голос монотонный; затравленное пережитым сознание Бёна охотно ведётся на убаюкивающее спокойствие в тихом басе; и, наверное, Бэкхён обязательно бы расслабился, польстившись на усмешку, в коей растянулись полные губы следователя, если бы не снова навязчивые мысли о том, что эти самые глаза он всё-таки где-то видел. — Ничего более.

— А м-можно не сег-годня? Я-я просто…

— Конечно, только назовите, пожалуйста, свои адрес, номер телефона и полные имя и фамилию.

— Л-ладно, — неуверенно кивает девушка, обнимая себя за плечи. — Чон Хянги…

Стоит Чанёлю снова уткнуться в телефон, как Бён с облегчением прячет взгляд в стакане, где плавала зелёная долька лайма.

Непонятно, откуда возникла подобная насторожённость к высокому следователю, — стоило мужчине заговорить, как Бэкхёна тут же охватила оторопь. В Паке нет ничего странного — наоборот, мужчине он кажется очень даже симпатичным, по-юношески красивым и по-взрослому привлекательным; крупный и широкоплечий, Чанёль выглядит сильным и в бёдрах, и в спине, а его ладони кажутся крепкими и надёжными. Бёну нравятся именно такие мужчины — мужчины, которые сильнее его телом и равны умом; наверное, поэтому у студента Юйлиня с самого начала не было никаких шансов: ни опыта, ни мощи ему бы на Бэкхёна не хватило.

Тем не менее, что-то Бёна волновало в этом следователе, в его ужимках, взглядах и словах.

— Спасибо большое за информацию. — Чанёль хватается за угол стола и ловко встаёт со ступеньки, выпрямляясь во весь свой немалый рост. — Вам позже позвонят, чтобы Вы знали, в каком часу и куда прийти. — Он прячет телефон в карман парки и поворачивается к глядящему на него из-подо лба Бэкхёну. — А что насчёт Вас, господин Бён?

— Я… — Мужчина морщится, ощутив резкую тяжесть в груди, и ставит стакан на край стола, рядом с пустым графином. — А можно прямо сейчас?

— Сейчас? Сейчас дать показания?

— Да, я… — Бэкхён не без усилий поднимается с дивана и расправляет плечи. — Я не хочу потом куда-то ехать. — Он задирает голову, чтобы встретиться с жутким взглядом следователя, однако, к удивлению, вместо затягивающей черноты замечает в чужих глазах добродушие и мягкость. У Бёна подкашиваются ноги. — П-пусть весь этот пиздец закончится сегодня, и я смогу вернуться домой. Я очень хочу спать, — зачем-то откровенничает, почёсывая через рукав джинсовки место недавнего укола.

— Хорошо, как скажете, — разрождается очередной улыбкой. — Тогда я попрошу патруль вызывать такси для госпожи Чон, а мы с Вами поедем в отделение.

Чанёль сбегает по коротенькой лестнице на танцпол.

— А мы вдвоём поедем? — невзначай интересуется Бён, так же преодолевая ступеньки.

— В смысле? — вскидывает брови Пак; Бэкхён едва не передразнивает озадаченную гримасу следователя, ощущая, как собственная физиономия искривляется в непритворном изумлении: со столь детским замешательством на своём хорошеньком лице Чанёль вовсе не кажется подозрительным и тем более пугающим. Мужчина немного расслабляется.

— Ну, может, будут Ваши коллеги, — пожимает плечами.

— Да, будет, один. Это важно? — хмыкает Чанёль, помогая дрожащей Хянги спуститься с пресловутой площадки.

— Нет, просо стало интересно.

На улице моросит, но серые тучи, наседающие на город грозной периной, похоже, обещают в скором времени сильнейший ливень. Бэкхён кутается в джинсовую ветровку и останавливается на самой последней ступеньке крыльца клуба, за которой заканчивался спасающий от мелкого дождя навес.

Снаружи достаточно людно, чего мужчина в пять утра совершенно не ожидал: толпу журналистов, уже пронюхавших об очередном убийстве, сдерживают зевающие патрульные в жёлтых жилетках, на парковке с непристойным интересом выглядывают зеваки то ли в надежде рассмотреть труп, то ли в ожидании, когда полиция выведет в наручниках пристыженного преступника.

Оживлённое бормотание, вспышки фотоаппаратов и редкие возмущённые выкрики в сторону бездействующей полиции — Бёну чудится, что он попал в какое-то дурацкое шоу, в котором совсем несмешно и даже жестоко разыгрывают людей. И сейчас где-то на центральном канале ведущие отпускают похабные шуточки о Бэкхёне и его болезни, о захлебнувшейся любительнице черепах и её тампонах, о Хянги, которая, потерявшись в ленте Instagram, пропустила убийство подруги.

«Наверное, прямая трансляция началась, когда я переступил порог больницы».

— Почему так много людей?

— Ну, господин Бён, люди очень любопытны, — тихо басит Пак, разглядывая чёрный мешок на носилках. — Иногда их любопытство так сильно, что они готовы заглянуть в глаза страху ради секундного удовлетворения. — Он поворачивается к мужчине и ловит его взор своим, сонливым и чуть лукавым. — Если бы не Вы нашли труп, разве Вам было бы не интересно посмотреть в тот пакет? — кивает на целлофановый чехол, где стынет любительница черепах.

— Нет, — хмурится Бён, вздрагивая от холода. — Это странно. Зачем мне это делать, если я боюсь?

— Чтобы убедиться в том, что Вам действительно страшно.

— Зачем? — упрямо вопрошает мужчина, чуть подаваясь вперёд. — Я и так знаю…

— Вы уверены? — кривит чувственный рот в насмешливой ухмылке.

— Следователь Пак, — окликает мужчину полицейский; за ним из дверей клуба выскальзывает зевающий криминалист. — Вы и господин О собираетесь уезжать?

— Да, — Чанёль ёжится, втягивая крепкую шею в плечи. — А что?

— Вот, — низенький мужчина в тёплой синей куртке протягивает следователю флешку. — Тут записи с камер у парадного входа, в зале и рядом с туалетами.

— Ах, — бодро восклицает Пак, забирая у полицейского флешку, и делает кроткий поклон, — спасибо большое; я обязательно её передам. А Ваши коллеги уже вызвали такси для госпожи Чон?

Бэкхён в который раз передёргивает плечами; снаружи не тепло, а перед рассветом всегда особенно прохладно. Он прячет постепенно мёрзнущие ладони в рукава джинсовки и, вновь почувствовав в груди тупую боль, резко оседает на корточки, вжимаясь лицом в колени. Бёну думается, что, наверное, доктор забыл запретить ему нервничать, — похоже, сердце, изъеденное чёрными опухолями, чем-то напоминающие мужчине стоматит на дёснах, питает сильную нелюбовь к эмоциональным напряжениям. Ощутив, как лёгкие начинает печь, Бэкхён делает глубокий вдох и заходится сухим кашлем.

— Да-да, скоро приедет. — Полицейский неуверенно переминается с ноги на ногу, потирая бровь. — А Вам… Вам случайно господин О ничего не говорил по поводу этого убийства?

— В смысле? — Пак косится на Бэкхёна, свернувшегося в тяжело дышащий клубок, и недоуменно сводит брови к переносице.

— Ну, Вы же вместе работаете… Может, он что-то упоминал по поводу того, что это мог сделать тот самый, — нервно причмокивает, — серийный убийца.

— Пока что нет, — мотает головой Чанёль. — А что, Вас он беспокоит? — с ребячливой пытливостью вопрошает следователь, заглядывая мужчине под козырёк форменной кепки.

— А Вас нет? Просто здесь неподалёку живёт моя сестра, вот и боязно немного.

— Ну, насколько мне известно, он в жертвах не сильно разборчив: мужчина или женщина — ему без разницы, поэтому в опасности и Вы сами, господин полицейский, — наивно изрекает следователь, жалостливо поджимая губы. Услышав подобное заявление, Бэкхён запрокидывает голову назад и изумлённо воззревает на Пака, который сейчас казался ещё выше и крепче. — Я это к тому, что всем нужно быть осторожными в нынешнее время. — Чанёль легонько хлопает мужчину по плечу и благодушно улыбается. — Поэтому берегите и волнуйтесь не только о близких, но и о себе.

Лицо полицейского чуть расслабляется в своём удивлении, плечи облегчённо опускаются, а на тонких губах, вокруг которых поблёскивала капельками пота реденькая щетина, расцветает благодарная улыбка.

— Вы правы, спасибо. Ладно, я пойду.

— И Вам спасибо, — машет флешкой Чанёль. — До свидания. — Дождавшись, когда полицейский снова скроется за дверью клуба, Пак поворачивается к скрючившемуся на ступеньке мужчине и вкрадчиво гремит своим низким голосом: — Господин Бён, что-то случилось? — Он наклоняется к Бэкхёну, чуть согнув колени, и кладёт свою большую ладонь на широкую спину — последний крупно вздрагивает. — Вам плохо?

— Нет. — Да. У Бёна опять кружится голова, а к горлу, в котором резко пересохло, подступил кислотный ком тошноты. — У Вас… — Ему не хочется ни о чём просить странного следователя, да и рука его, удобно примостившаяся на спине, раздражает; однако мужчине становится всё хуже, а потому сопротивляться или просто возражать сил практически нет. — У Вас нет воды?

— Думаю, в машине есть. Вам помочь встать?

Бэкхён делает незаметную попытку подняться самостоятельно, но от незначительных тщаний в ушах начинает звенеть, и мужчине ничего не остаётся, кроме как согласно промычать и протянуть руку. Ладонь Пака сухая, тёплая и, что особенно не нравится Бёну, безумно приятная на ощупь; он крепко сжимает длинные пальцы следователя в кулак и подрывается на ноги, ощущая, как его осторожно тянут наверх, не давая обратно шлёпнуться на ступеньку.

— Может, Вы лучше поедете домой, как госпожа Чон? Выспитесь, а потом уже приедете дать показания.

Чанёль опускает глаза на изящную ладонь, собравшую в грудку его пальцы: кисть мужчины маленькая по сравнению со здоровенной пятернёй Пака, нежная и мягкая; а ещё она едва заметно дрожит. Следователь вновь думает, что руки у Бён Бэкхёна очень красивы, и что, похоже, ему действительно очень плохо.

— Спасибо. — Он отпускает пальцы Чанёля, что так и не сжали ладонь мужчины в ответ, тактично позволив себе быть лишь опорой, и тут же прячет руки в карманы ветровки. — Я в порядке; просто тяжёлый день. Пойдёмте?

Чанёль молча кивает и выходит из-под козырька, под мелкий ледяной дождик.

Бэкхён был совершенно уверен, что в так называемое отделение они поедут на одном из автомобилей с мигалками, которых у клуба стояло не так уж и много, как он ожидал. Обычно подобное и происходит в фильмах: если ты подозреваемый, то тебя, безжалостно заломив руки, запихивают в салон полицейской машины, а если пострадавший — услужливо приглашают сесть на пассажирские места. Тем не менее, в самый последний момент, когда они со следователем почти подошли к белой легковушке, метающей в предрассветную темень копья-лучи красных и синих лампочек, Чанёль резко свернул налево, к раскидистой пузатой иве.

— Господин О, я закончил.

Под длинными густыми прутьями, обвисшими влажным вихром, притаилась чёрная машина, поблёскивающая глянцем, как странички какого-нибудь дорогого журнала, и пышущая лоском ухоженности. Автомобиль не выглядит полицейским, что Бэкхёна очень настораживает; он перепрыгивает широкую лужу, какую следователь просто переступил, и, вновь ощутив головокружение, вместе с которым резко набирала обороты тошнота, останавливается позади машины.

— Как всё прошло? — выдыхает сигаретный дым господин О. — Поговорил с ними?

— Да, подруга убитой — госпожа Чон — себя неважно чувствует; она согласилась дать показания, но немного позже. Я записал её данные. А господин Бён… — Чанёль оборачивается на застывшего у багажника мужчину; Сэхун так же выглядывает на Бэкхёна, стряхивая пепел себе под ноги, и приветственно кивает:

— Следователь О Сэхун.

— Бён Бэкхён, — каркая, машет головой в ответ.

— Да, господин Бён хочет дать свидетельские показания прямо сейчас.

Бэкхён щурится, стараясь разглядеть в белом свете фонаря Сэхуна, однако толком высмотреть ничего не получается: тень опечаленно накренившейся ивы укрывает половину лица высокого следователя в пальто, а тонкие ветви кое-как прячут его осанистую фигуру. Маленькие фрагменты чужого лика, что Бёну удаётся различить в темноте октябрьской ночи, складываются в невнятный образ строгого и очень серьёзного мужчины.

— Понятно, — наконец-то проговаривает О, делая маленькую затяжку. — Значит, сейчас поедем. Господин Бён, Вы можете подойти сюда, здесь меньше моросит.

Бэкхён поднимает голову к тёмному, усыпанному редкой крошкой тусклых звёзд небу — на лице тут же оседает холодный бисер дождя. Сверив нависшую над обеими следователями иву оценивающим взглядом, Бён поднимает ворот ветровки и медленной поступью приближается к рослым мужчинам.

Здесь, под деревом, вкусно пахнет тлеющим табаком; у Бэкхёна появляется потребность закурить, но браться за сигареты в присутствии двух настораживающих следователей ему не хочется. Чтобы задушить желание сделать хотя бы одну затяжку, он достаёт из кармана джинсовки зажигалку и принимается нервно жать на кнопку, из раза в раз выпуская язычок пламени.

— Чанёль.

— Да? — тут же отзывается Пак, наваливаясь плечом на край крыши автомобиля.

— Почему у тебя штанины мокрые? — устало мямлит Сэхун, туша сигарету об шершавый сырой срез на стволе ивы.

— Да я, пока сюда добирался, во всех лужах побывал, — сконфуженно хихикает Чанёль. — Вот и мокрый по колено.

— Понятно, — повторяется Сэхун, продолжая сжимать в пальцах уже потухший окурок. — Ладно, не будем тянуть время. Уверен, господину Бёну совсем не хочется провести всё утро в отделении. — Следователь обходит автомобиль и, стряхнув с головы капли, собравшиеся бусинами на черных волосах, открывает дверь.

— А мы надолго? — интересуется Бэкхён, вновь нажимая на кнопку зажигалки.

— Нет, — распахивая заднюю дверь, басит Чанёль, — не больше часа — мы быстро Вас отпустим. Присаживайтесь. Кстати, господин О, у нас есть вода?

— Да, — плюхается за руль, — где-то лежит.

Обеспокоенно теребя в руках пластиковую зажигалку, Бэкхён нехотя шаркает к Паку, что терпеливо ждал, когда мужчина наконец сядет в машину. Если Бёну следователь О показался просто суровым и угрюмым, то Чанёль, напротив, будоражил в нём довольно неприятные чувства: тревогу и агрессию. Найти объяснение первому у мужчины не получается, а второе, как ему думается, последствие первого: когда что-то волнует или пугает, когда нет возможности от этого спрятаться, остаётся только скалить зубы.

— Чёрт, — бесцветным голосом бормочет Бён, когда зажигалка, выскользнув из пальцев, падает под ноги следователю. — Извините.

— Ничего страшного.

Бэкхён опускается на корточки перед Паком, ловя себя на мысли, что теперь он сидит у него в ногах. Сначала затянутый сонливостью взгляд Бёна цепляется за наклейку с мультяшной зеброй на порожке машины, затем он обращает внимание на жёлтый пластмассовый корпус зажигалки, приземлившейся рядом с кедом Чанёля. И, наверное, мужчина уже давно бы её подобрал, поднялся, чтобы лишний раз не собирать на края ветровки грязь, если бы не ноги следователя. Штанины чёрных джинсов действительно мокрые — плотная ткань темнее, чем на бёдрах, и жадно липнет к голеням Пака, — однако синие тряпичные кеды отчего-то совершенно сухие.

— Вы не были с ней знакомы, правильно? — Сэхун беззвучно постукивает стержнем карандаша по столу, оставляя серую точку на светлой поверхности.

Бэкхён качает головой и отворачивается к небольшому окну: заволочённое безотрадной пасмурностью небо уже посветлело, на горизонте жирной оранжевой полосой, напоминающей гладкую тыквенную кожуру, растеклась чарующая прелюдия к студёному рассвету. Солнце обещает с минуты на минуту взойти и тут же скрыться за воспалёнными тучами; качающиеся туда-сюда кроны деревьев предупреждают о растущем в силе ветре.

Похоже, с наступлением утра погода в давящейся суетой столице стремительно портится.

— Не были. — Мужчина делает два больших глотка воды из двухлитровой бутылки. — Она и её подруга…

— Госпожа Чон? — уточняет следователь.

— Да, они сидели рядом со мной за барной стойкой. Кажется, погибшая… Она недавно вернулась из поездки, работала волонтёром… — Бён отрывает взгляд от городской панорамы и уверенно встречается глазами с бесстрастным взором Сэхуна. — Похоже, любила черепах.

— Откуда Вы это знаете? — удивлённо басит Чанёль, закидывая ногу на ногу. — Вы с ней общались?

— Нет, — Бэкхён вытирает запястьем влажные губы и ставит бутылку на стол, — я слышал её разговор с госпожой Чон.

В кабинете мрачно; общее освещение никто так и не включил, оставив длинные плафоны коченеть в серости тёмного помещения; тусклой заре же не хватает сил пробраться через холодное стекло окна, укрытого разводами прошедшего ночью ливня. Бёну чудится это место одиноким: шесть небольших столов, парами стоящие друг напротив друга, полупустой кулер с водой и странная каптёрка с окошком, плотно прикрытым белыми жалюзи, — всё выглядит брошенным и сиротливым; чёрные экраны выключенных компьютеров утаивают страшные секреты, старенький электрический чайник на подоконнике наводит тоску, а загнивший кактус окончательно окрашивает кабинет в меланхоличный безысходности.

Бэкхёну трудно представить, как тяжело здесь следователям; офис, где работает Бён, намного светлее и просторнее, и часто бывает оживлённым, так как его коллеги любят лишний раз поболтать. Но даже там находиться мужчине временами невыносимо: стены давят, высокий потолок грозится рухнуть, оттого что и сам устал глядеть глазами-лампами на макушки офисного планктона; а проведи Бэкхён несколько месяцев в этом кабинете — тесном и сумрачном, — то обязательно бы в скором времени умер от горя: зачах бы прямо за столом, в горах папок и бумаг, какие громоздились едва не на каждом столе.

«Или так потому, что нет света?»

— А Вы случайно не знаете, как убитая — госпожа Кан — оказалась в мужском туалете? — интересуется Чанёль и, будто прочитав мысли Бёна, включает настольную лампу; впрочем, с ней лучше в кабинете не становится.

— Думаю, госпожа Чон об этом знает больше, — неоднозначно отвечает мужчина и неуютно ёрзает на твёрдом стуле, рассматривая перед собой протёртую на некоторых клавишах клавиатуру. Он чувствует на себе заинтересованный взгляд следователя Пака, разъедающий любопытством спокойствие Бэкхёна и его невозмутимость; ему не нравится, как мужчина смотрит на него: ласково и увлечённо, словно на забавно тявкающего щеночка. — Но причина была.

— Госпожа Кан в туалете была одна? — безучастно молвит О, потирая припухшие от недосыпа глаза.

— В смысле? — Бён на миг встречается глазами со следователем Паком, но тут же отводит взгляд сначала на бессмысленный принт его широкой жёлтой футболки, а затем и на серую в свете осеннего неба физиономию явно замученного трудовыми буднями Сэхуна.

— Может, когда Вы зашли, там был кто-то ещё, кроме госпожи Кан?

Несмотря на волнующую строгость в аристократичном лице, Сэхун выглядит доброжелательным и мягким: холодной красивости и усталости не удаётся укрыть собой кротость и снисходительность в тёмных миндалевидных глазах. Наверное, Бэкхён бы мог сказать, что следователи О и Пак в этом похожи, если бы от последнего не веяло едва заметным притворством.

— Нет, вроде бы… — Бён утыкается сосредоточенным взглядом в дюжую грудь Сэхуна, спрятанную под чёрным плотным гольфом. — Хотя… Я, кажется, видел убийцу.

— Что? — несдержанно подаётся вперёд Сэхун, упирая предплечья в край письменного стола. — Почему Вы решили, что это был именно он?

Следователь О напоминает Бэкхёну отца — тот тоже обожает носить черные водолазки и строить требовательные гримасы. И если о Сэхуне мужчина ничего знать не может, то его папа, сколько он помнит, никогда не отличался особой теплотой — наверное, это было не в его характере. Зато ему всегда были присущи холодность и непреклонность, которые Бёну так и не удалось ни разу преодолеть.

— Мы столкнулись на входе в туалет. — Сухопарое тело мужчины наливается жутью. — Мне было плохо, и… Он помог мне удержаться на ногах. — Ведь только сейчас Бэкхён осознаёт, что тогда, безвольно повиснув на крепкой руке, он смотрел в глаза убийцы. — Я… Потом я зашёл, и увидел её…

Бэкхён хватается за полупустую бутылку и принимается жадно хлебать воду, ощущая, как вновь начинает тошнить — так же невыносимо, как недавно на крыльце клуба. Жар чужого тела, обманчиво участливый взгляд, сила в широком плече — Бён отчётливо помнит, как его касался тот самый высокий мужчина в чёрном, как он шелестел что-то в маску, как предупредительно придерживал его за локоть. И, наверное, то, что странный незнакомец оказался убийцей не так пугает Бэкхёна, как понимание того, что тот самый странный незнакомец не взывал подозрениям быть хладнокровным палачом.

— Как он выглядел? Вы рассмотрели его лицо?

У Сэхуна не выходит скрыть своё волнение; сложив на столе руки в крепкий замок, он наклоняется ближе к мужчине, приставшему губами к горлышку бутылки. Эту воду следователь купил на заправке, чтобы смыть с языка горький привкус имбиря; и сейчас ему кажется, что он не зря взял именно двухлитровую — господин Бён всю дорогу в отделение не мог напиться, как не может и сейчас.

— Нет, оно было спрятано под маской и кепкой. — Уставившись на крупные часы с металлическим ремешком, обнимающие широкое запястье О, Бэкхён вновь делает глоток — тошнота не уходит. — Он был высоким…

— Насколько? — вопрошает Чанёль, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки на груди; мышцы под просторными рукавами футболки тут же округляются, и Бён решает для себя, что красивый, хоть и не внушающий доверие следователь Пак — самое хорошее, что случилось с ним за сегодня; смотреть на мужчину — одно удовольствие. — Насколько высокий?

— Как Вы, — отрезает Бэкхён, недовольно кривя губы.

— Как я? — переспрашивает Чанёль, расплываясь в обескураженной и в то же время глумливой улыбке.

— Как Вы, — упрямо подтверждает Бён, а потом нехотя добавляет: — Или следователь О.

— Что-нибудь ещё помните? — Сэхун трогает прохладный циферблат своих часов.

— Он был одет во всё чёрное, — заворачивается в ветровку мужчина и снова теряет внимание в окне. — Гольф, джинсы прямого покроя, — продолжает бормотать, глядя на краешек солнца, возвышающийся над горизонтом, — бейсболка, маска… Разве что… — Он делает глубокий вдох и глухо кашляет себе в плечо. — Разве что обувь на нём была другого цвета — жёлтые берцы, а на руках — голубые латексные перчатки, как у медсестёр.

— А Вы не замечали никаких особенностей? — Пак осторожно придвигает к накуксившемуся мужчине диктофон, где красной змеёй уже двадцать три минуты шла запись.

— Вы о… — На лицо следователя проливает свои первые лучи восходящее солнце: смугловатая кожа обретает золотистый оттенок, карие радужки светлеют, обращаясь в два янтарных кольца, а чёрная копна полнится волшебным сиянием. У Бэкхёна перехватывает дыхание, что тут же сказывается на сердце — оно вновь начинает неистово метаться. — В-Вы о чём конкретно?

— Голос, запахи, манеры… Что-нибудь заметное и отличительное, — рассуждает Чанёль, в такт своим словам качая головой. — Иногда это помогает, а так как Вы были к убийце ближе всего, то, возможно, заметили что-нибудь важное.

— Нет, — мямлит Бён, снова сдаваясь взору следователя. — Голос я толком не расслышал, запахов особых тоже — обычный мужчина. Только взгляд у него очень мягкий был, добрый.

— Добрый? — Чанёль так же не отрывает глаз от Бэкхёна. — У убийцы? Разве так бывает, господин Бён?

— Похоже, что да, — шепчет в ответ, — следователь Пак.

Сэхун задумчиво мычит, почёсывая колючий подбородок, и встаёт со стула.

— Хорошо, думаю, на этом можно закончить. — О обходит стол, за которым сидел Бэкхён, и, присев на корточки рядом с мужчиной, открывает нижний ящик. — Вам же нечего добавить? — бормочет себе под нос.

— Нет.

— Тогда, — следователь достаёт из ящика два листа, — вот шаблон и образец. — Он кладёт бумагу перед Бёном и склоняется над ним, упираясь узловатой ладонью в гладкую поверхность стола. — Перепишите этот же текст. Тут, — указывает он пальцем, — Ваши основные данные — тем самым Вы соглашаетесь нести ответственность за свои показания и знаете, что в случае намеренного обмана следствия можете получить уголовное наказание. Внизу Ваша подпись. А вот здесь… — Сэхун находит на захламлённом столе розовый листик для заметок. — Здесь, пожалуйста, продублируйте номер телефона и адрес.

— Понял. — От следователя пахнет имбирём и мужским одеколоном — это вызывающая смесь ароматов заставляет Бэкхёна чихнуть. — Извините.

— Господин О, когда мне позвонить Чон Хянги? — Чанёль протягивает Бёну ручку и останавливает запись на диктофоне. — Сегодня или уже завтра?

— Завтра, наверное, — зевает в кулак Сэхун. — Ты здесь будешь?

— Нет, мне нужно кое-куда съездить, — косится на торопливо пишущего мужчину. — Через часа два вернусь.

— Тогда я у себя — потом подойдёшь. — Сэхун засовывает руки в карманы и, подкравшись к той самой загадочной каптёрке, напоследок басит: — Господин Бён, если у нас вдруг появятся к Вам ещё вопросы, мы Вам позвоним. Просто, чтобы Вы знали.

— Я понял, хорошо, — хрипит мужчина, и дверь за следователем тихо закрывается.

Бэкхён справляется быстро: корявым и едва понятным почерком переписав нужный текст, он ставит внизу листа подпись, а на розовом квадратике черкает номер и адрес. Наверное, Бён спешил по двум причинам: во-первых, уж очень сильно ему хотелось наконец-то оказаться дома и лечь спать, забыв обо всём, что есть в этой дрянной жизни, а во-вторых, Пак Чанёль. Следователь ни слова не проронил с тех пор, как его коллега скрылся в явно тесной подсобке, однако знатно действовал мужчине на нервы, просто неподвижно восседая перед ним, просто вдыхая и выдыхая, просто провожая взглядом каждое движение руки Бэкхёна. Это походило на ребячливую издёвку, которой Чанёль старался то ли вывести Бёна из себя, то ли самоутвердиться.

«Наверное, все следователи такие», — фыркает про себя Бён.

— Всё, — откладывает ручку, — я закончил.

— Отлично, — Чанёль встаёт из-за стола и подтягивает джинсы. — Я Вас проведу; подождите секунду, пожалуйста. — Размашистым шагом он приближается к каптёрке и робко стучит в дверь, тут же открывая её. — Господин О, а служебную машину уже пригнали из ремонта? — Верхняя часть мощного тела скрывается в кабинете, вместе с ней в чертогах тесной комнатки теряется и низкий голос.

Бэкхён не очень рад такому сопровождению, однако возразить он не решается: запомнить дорогу сюда у Бёна, конечно же, не получилось, искать путь обратно из полицейского участка он наверняка будет долго.

Пространственное ориентирование никогда не было сильной стороной мужчины — отец говорил, это передалось ему от матери, Бэкхён же всегда твердил, что всё равно — пусть он даже подхватил причудливую форму умственной отсталости в писсуаре какой-нибудь пиццерии. Раньше терялся по дороге в школу, затем полгода запоминал путь к своему офису, и даже сейчас, в самые плохие дни, мужчина всё равно путается в коридорах стеклянного небоскрёба и не может узнать свой подъезд. Какая разница, почему у него не получается отличить верх от низа и прекратить искать правую руку слева? В конце концов, это лечится также тщетно, как опухоль в сердце.

— Всё, можем идти. — Чанёль зажимает в крупном кулаке ключи и, сняв со спинки стула парку, выходит в коридор.

Бён невнятно кивает и охотно выскальзывает из кабинета.

Идут они молча: Пак бесшумной поступью преодолевает метр за метром, вертя в руке телефон, Бэкхён торопливо семенит следом, сжимая-разжимая бока бутылки, отчего по пустым с утра коридорам разносится хруст. Рядом с Чанёлем беспокойно; он, высокий и сильный на вид, не вселяет чувство безопасности — наоборот, кажется, от него сквозит угрозой. Его вежливая улыбка мнится показной, а робкие ужимки — удалым театром для доверчивых окружающих; Бён знаком со следователем от силы пару часов, но этого хватило, чтобы проникнуться к нему неприязнью, несправедливой, потому что необоснованной, и волнующей, потому что такая ощущается им впервые.

— Господин Бён.

— А? — свистит в бутылку и отпивает.

— Давайте я Вас подвезу.

Бэкхён косится на следователя, продолжая цедить воду. Ему не нравится это внезапное предложение.

— Автобусы ходят, — Бён преодолевает последние несколько ступенек, и мужчины оказываются в главном холле, — я и сам могу добраться.

Бэкхён шаркает к парадным дверям — они стеклянной стеной соединяют улицу и просторный холл; ладонь неуверенно ложится на хромированную ручку. Снаружи ливень.

— Но там льёт как из ведра, — с нескрываемым ликованием констатирует следователь, выглядывая взволнованные дождём лужи. — А у Вас ни зонта, ни куртки.

— Справлюсь.

— Да и ехать Вам прилично, господин Бён.

— Я здесь работаю недалеко — мне не привыкать, — недовольно бурчит, закручивая крышку на бутылке.

— И Вы наверняка очень устали, — не отстаёт Пак и, уставившись на взъерошенного и раздражённого мужчину с высоты своего роста, растекается в невинной улыбке. — Было бы лучше, доберись Вы домой как можно быстрее.

— Захочу — такси возьму.

— Зачем зря тратиться?

— Следователь Пак, — нервно дёргает за длинную ручку дверь, но та даже не приоткрывается — для рук Бёна, потерявших какую-либо мощь, тяжёлый пласт стекла оказался непреодолимым, — почему Вам так хочется затащить меня к себе в машину?

— Я всего лишь хочу Вам помочь.

— Мне не нужна Ваша помощь.

— Вы уверены? — Лицо Чанёль внезапно становится серьёзным и в то же время растерянным. — Господин Бён, Вы что, боитесь меня?

— Вы меня напрягаете, — признаётся Бэкхён, судорожно выдыхая и зажимая бутылку под мышкой.

— Почему? — удивлённо лепечет, почёсывая рёбра через жёлтый хлопок футболки. — Я сделал что-то не так?

— Нет, это… — Бэкхён хмурит брови и переводит взгляд на гнущиеся под натиском ветра кусты шиповника, аккуратно подстриженные и совершенно лысые. — Это проблема во мне — не в Вас, — врёт, запуская свободную руку в свою густую шевелюру.

Немного помолчав, следователь накидывает себе на плечи парку и тепло улыбается:

— Я не буду к Вам приставать. — Бэкхён закатывает глаза, не сдерживая смешка, и, подавив в себе порыв улыбнуться в ответ, принимается теребить металлическую пуговицу ветровки. — Просто позвольте подвезти Вас.

Ехать действительно далеко. Дождь, похоже, не собирается заканчиваться. А ещё мужчина и вправду смертельно устал. Бросив взгляд на облизывающий асфальт и крыши высоток ливень, а затем взглянув на следователя, Бэкхён едва заметно кивает и шелестит:

— Ладно. Давайте Вы меня подвезёте.

— Отлично. Давайте я Вас подвезу, — посмеивается Пак, толкая ладонью дверь; и Бёну думается, что, возможно, Чанёль не такой уж и плохой.

Служебная машина оказалась меньше той, на которой мужчины приехали в отделение: такая же чёрная, но староватая, местами поцарапанная, с грязным бампером и засаленными уличной влагой окнами. Впрочем, внутри комфортно, тепло и пахнет кофе с сигаретами, оттого, утонув в собственной ветровке, Бэкхён едва не сразу проваливается в сон.

Мужчину заглатывает тревожная дрёма; он слышит, как следователь время от времени включает поворотник, как жмёт на педали и шуршит рукавами парки, вертя руль. Ровное дыхание Чанёля укачивает, приглушенное хлюпанье луж под колёсами автомобиля заставляет чувствовать себя более защищённым, ведь холодящая за шиворотом непогода беснуется там, за окном, а не в машине. Тем не менее, несмотря на клубящееся в салоне спокойствие, мужчину вместе с грядущей тяжёлой грёзой пронизывает страх, сводящий мышцы болезненной судорогой.

Сознание подминает волнующее видение: жёлтые трусики любительницы черепах, мохито с сочными листьями мяты, чёрные пятна на рентгеновских снимках, ласковый взор из-под клюва тёмной кепки. Воспоминания отзываются ощущением чужого тепла на плече; расползаясь горячей волной по руке, оно пробирается под кожу и набухает раскалёнными иглами. Теперь знакомый взгляд убийцы буравит Бэкхёна, становясь всё жёстче и холоднее, жар чужой сильной ладони невыносимо печёт, а хватка на плече — крепнет.

— Господин Бён? — Рта не видно, однако маска мнётся над губами и надувается на выдохе. — Господин Бён? — Глаза под козырьком бейсболки чернеют, черствеют — в желудке мужчины собирается страх. — Господин Бён? — Низкий шёпот переходит в зловещий гортанный клёкот. — Господин Бён, пора просыпаться. Господин Бён.

— А? — С трудом разлепив веки, Бэкхён поспешно выпрямляется на сидении.

— Вы говорили во сне. Вам снился кошмар?

Бэкхён смотрит на сильную руку следователя, сжимающую его плечо, и снова устремляет свой заспанный взгляд на красивое в свете зари лицо. Чанёль наклоняется ближе, словно желая рассмотреть потерянного мужчину получше; наконец отпустив Бёна, он укладывает ладонь на спинку кресла, и тихо шепчет:

— Господин Бён, Вы сегодня испугались?

— Чего именно? — отзывается, разглядывая родинку на виске у кромки волос.

— Трупа.

— Нет, — честно отвечает Бэкхён. — Трупы, оказывается, меня не пугают.

— Тогда что Вас напугало? — заинтересованно подаётся вперёд; дыхание следователя еле-еле дотрагивается до лица Бёна: оно горячее, лёгкое, будто касание пёрышка, и пахнет чем-то сладким — то ли леденцами, то ли лимонадом. Бэкхён вдруг понимает, что у него изо рта наверняка воняет отвратительно — сигаретами и алкоголем, осевшим кислятиной на языке.

— Я не знаю. — Он поджимает губы, чтобы лишний раз не дышать на Пака. — Наверное, ничего.

— Но Вам ведь страшно.

— А Вам нет? — с вызовом вопрошает Бён и застёгивает самую верхнюю пуговицу джинсовки. — Вам не страшно?

— А должно?

— Ну, Вы ведь тоже труп видели.

— Это не первый мой труп, — ласково улыбается Чанёль; его большие глаза превращаются в две щёлочки. — В любом случае, постарайтесь не переживать об этом.

— Волнуетесь за меня? — издевательски тянет Бэкхён, ощущая прилив истеричного веселья.

— А Вы нет? — хохотнул Чанёль, отстраняясь от мужчины.

— Не волнуюсь ли я за Вас?

На физиономии следователя распускается снисхождение.

— Нет, — хмыкает Пак, кривя губы в непринуждённой вороватой усмешке; и Бёну кажется, что мужчина с такой улыбкой — естественной и чуть дерзкой — выглядит сексуально. — За себя.

— Нет, за себя не волнуюсь. — Бэкхён цепляет длинными пальцами бутылку за горлышко и приоткрывает дверь, высовывая ногу на улицу. — Спасибо, что подвезли. До свидания.

— До свидания, господин Бён. — Чанёль внимательно смотрит, как мужчина вылазит из машины, и добавляет: — Думаю, мы ещё с Вами увидимся.

— Или надеетесь. — Бэкхён никак не уймёт своё кокетство Бэкхён, хоть и ощущаеи, что вот-вот либо свалится на мокрый асфальт от усталости, либо расплачется на глазах у следователя.

— Или надеюсь, — повторяет с улыбкой Пак.

Бён кивает на прощание, захлопывает дверь служебной машины и рысцой направляется к двери своего подъезда. На его востром, затравленном недосыпом лице играет радостная ухмылка, а на душе становится немного легче; Пак Чанёль странный, пугающий, всё такой же подозрительный — Бэкхён ему не доверяет; однако он — столь обаятельный и занимательный, — кажется, Бэкхёна увлекает.

***

— Бэкхён, дружище! — Дыхание Бёна сбивается, когда его завлекают в крепкие объятия, а потом он и вовсе давится воздухом, стоит в спину прилететь тяжёлому, полному горячности удару. — Давно ты не заходил! — вновь шлёпают ладонью между лопаток. — Я уж думал ты того… помер, — последнее слово сжирает скабрёзный гогот.

— Господи, Дэхо, ты меня сломаешь. — Бён гладит худощавую спину в ответ и наконец-то вырывается из рук, чувствуя, как по коже расходится зуд от хлёсткого приветствия. — Когда ты прекратишь меня бить при каждой нашей встрече?

— Не лишай меня удовольствия: ты единственный, с кем я обнимаюсь — остальные шарахаются. — Мужчина виновато чешет бритую налысо макушку. — И женщины в том числе.

Бэкхён хмыкает, расстёгивает молнию на замшевой ветровке и принимается массировать рёбра под левой ключицей, куда отдаёт от сердца тупая боль.

— Да ладно, нужны тебе эти женщины?

— Временами определённо, — фыркает, засовывая ладони в карманы заношенных мешковатых треников. — Я, конечно, как и ты, люблю анальный секс, но только немного в другой позиции.

— А ты попробуй и мою позицию, — может, понравится.

— Когда-нибудь обязательно. — Дэхо неловко взмахивает руками, вырисовывая в воздухе два больших круга, и протяжно выдыхает сквозь сомкнутые губы, отчего те начинают шлёпать. — Ладно, падай на мой прекрасный диван с клопами. Я пойду заварю тебе чай. — На этот раз он чешет пупок через синюю ткань майки-алкоголички, бормочет что-то невнятное и выходит в прохладный коридор, прикрывая за собой дверь.

Бэкхён оборачивается на софу, обитую траурно-чёрным велюром, и плюхается прямо посередине, представляя, как огромное семейство рыжих кровососущих насекомых, притаившихся в щелях мебели, взмывает в воздух вместе с пылью. В кабинете мрачно: на потолке слабо светит голая лампочка с отстающим от стекла цоколем, на полу, рядом с удлинителем, то и дело вспыхивает расцарапанный телефон, прикованный зарядкой к одной из розеток. Наверное, здесь было бы трудно разглядеть даже собственную обувь, если бы не яркая лампа в углу комнаты, склонившаяся над мягким дерматиновым креслом.

— Лимон? — внезапно гремит; свет из коридора белой лентой проползает в боязливо обернувшийся в сумрак кабинет — из-за массивной металлической двери выглядывает гладкая голова.

— Что? — хрюкает Бэкхён, мысленно уговаривая в миг разволновавшееся сердце успокоиться.

— Лимон бросать в чай? — облизывает губы Дэхо.

— Не знаю, — недоуменно тянет мужчина. — Хочешь — брось.

— А ты хочешь, чтобы я бросил?

— Не знаю, всё равно. Какая разница?

— Как это? Вкус меняется.

— Ну, бросай. — Бён отводит взгляд на ряды бутылочек, толпящихся на низком стеллаже, и невнятно бормочет: — А у вас тут нет таблеток для сердца?

— Каких таблеток? — хмурится Дэхо, продолжая топтаться за дверью.

— От боли в сердце.

— У тебя болит сердце?

— Да нет, — отмахивается Бён, вытирая влагу с ладошек об белую джинсу штанов. — Но таблетки всё равно нужны.

— Ну, ладно, — хмыкает мужчина, отступая от двери. — Вроде у девчонки из маникюрного были. Сейчас спрошу.

В комнате вновь становится темно; Бэкхён облегчённо выдыхает, откидываясь на спинку дивана, и прикрывает глаза.

Мир с каждым днём увядает, человечество становится беспощаднее, а Пон Дэхо всё не меняется. Такой же худощавый, такой же безволосый, такой же улыбчивый и беззаботный; разве что татуировок у него с каждым разом всё больше — сегодня Бэкхён убедился, что приятель, как и обещал, окончательно забил правую часть головы, и, как всегда, что именно нарисовано на смуглой коже, — неясно.

«Наверное, опять что-то исполненное философией», — предполагает Бён и с кряхтением потягивается, ощущая приятные спазмы в мышцах спины и ног.

С Дэхо они познакомились в университете, на первом курсе, — у них было очень похожее расписание, одинаковые проблемы с учёбой, реже — общие проекты. В общем-то, Бэкхён не искал себе друзей — приятелей на то время у мужчины не было, — однако от Пона, как потом выяснилось, отделаться невозможно. Пришлось учиться дружить.

— Сахар? — Из-за приоткрывшейся двери снова появляется лысая макушка; на этот раз Дэхо громко зевает, бесстыдно разинув рот; за щекой показываются золотые коронки на зубах мудрости.

— Одну ложку, — поднимает указательный палец.

— Понял.

Жизнерадостный и общительный, Дэхо оказался полной противоположностью Бёна; смущённый вниманием нового знакомого, Бэкхён одно время избегал его, придумывая разные причины, по которым они не могут погулять сегодня, завтра или на следующей неделе. Но, в конце концов, убедительных оправданий оказалось не так много, силы противиться иссякли, и Бён сдался.

Бэкхён накрывает лицо ладонями и жмёт пальцами на глаза, словно стараясь выдавить из-под век призрак воспоминаний — красивое лицо следователя Пака. Его умные и, кажется, лживые глаза, его пухлые губы, наверное, привыкшие растягиваться в любезной улыбке, его густые брови, брехливо подыгрывающие ужимкам мужчины, — всё это прочно засело в мыслях Бёна.

Прошло три дня с того вечера в клубе — совсем немного, и временами Бэкхёну кажется, что во рту всё ещё чувствуется привкус алкоголя, что зажившая ранка на сгибе локтя продолжает чесаться, что слух до сих пор притуплён громкой музыкой. И, наверное, мужчине стоило бы постараться забыть о горячем трупе любительницы черепах, о том, как поблёскивали на скупом свету жёлтые ботинки убийцы, о тех странных чёрных пятнах на снимках слабенького уродливого сердца. Да, наверное, стоило, если бы Бэкхёна всё это волновало; если бы Бэкхёна не волновал лишь странный следователь, чьи глаза казались ему знакомыми.

— Чайник старый — кипит вечность. — Аккуратно удерживая кружки, Дэхо медленным шагом заплывает в кабинет и, закрыв дверь ногой, семенит к раскисшему на софе мужчине. — Я тебе в маленькую чашку налил; надеюсь, ты не против. У меня больше здесь посуды нет.

— Да нет, я всё равно много не выпью. Спасибо. — Бён подносит чашку к носу и втягивает крепкий аромат чёрного чая. — Это чашечка Кюсон? — царапает ногтем Твити и Сильвестра, похоже, тоже распивающих чай за круглым столиком.

— Ага, — осторожно отхлёбывает из здоровенной кружки и садится на стул, рядом с изогнутой буквой «г» лампой. — Она здесь часто сидит.

— Как у неё дела?

— Хорошо, скоро должна прийти.

— Она стала лучше говорить?

— Не особо, — немного удручённо бормочет Дэхо. — Я с ней и книги читаю, и всякие развивающие штуки делаю, — загибает он пальцы. — Мультики с субтитрами смотрим, учим реплики её любимых персонажей, но… — Мужчина вздыхает, нервно проводя рукой по затылку, и ставит чашку на кресло. — Будто никакого толку. Кюсон больше молчит, чем говорит, избегает сложные слова, строит исключительно односложные предложения.

— Ну, требовать от неё что-то сложное несправедливо.

— Знаю, — соглашается Пон, разглядывая дрейфующую в его чашке дольку лимона. — Но хотелось бы, чтобы у неё всё получилось.

— Получится. — Однако Бэкхён и сам до конца в это не верит.

Как потом обнаружилось, Дэхо очень бедовый парень — был им и остался. Он не глуп, но ужасно ленив: уже на второй недели после поступления в университет Пон утратил всякий интерес к учёбе; ни английский, на котором он разговаривал с завидной беглостью, ни китайский, появившийся в его расписании, как полезное развлечение, ни немецкий, что ему давался так же легко, как пропускать пары, не увлекали его так сильно, как это делали постоянные тусовки. Компанейский Дэхо обожал общаться и со сверстниками, и со взрослыми, заводить новые знакомства и так же просто жечь мосты; а ещё ему очень нравилось ухлёстывать за девчонками.

— О, кстати. — Пон поднимает левое бедро и достаёт из переднего кармана штанов похрустывающую пластинку. — Таблетки. У Гырим — девчонки из маникюрного — осталось две из старой пачки. Надо положить под язык и подождать, когда рассосётся.

— Спасибо. — Бэкхён кладёт почти пустой блистер на колено.

— Что у тебя? Как дела? — улыбается мужчина, и татуировка над правой бровью собирается складками. — Два месяца не виделись.

— Да ничего. — Бён опускает брехливый взор на блистер и неуверенно бубнит: — Всё по-старому. — На порванной фольгированной части пластинки различаются слово «нитроглицерин» и число с запятой — его дозировка в одной таблетке. — Единственное…

Нелюдимому Бэкхёну вряд ли бы судилось стать другом для такого ветреного легкомысленного Дэхо, если бы Пон однажды не остался совсем один. Бён мог быть тем, чьё знакомство с Дэхо оборвалось бы так же внезапно, как завязалось: замкнутый Бэкхён, который ничем не занимался, кроме ежедневной учёбы, спал с книгами и чистил зубы, уставившись в учебник, резко наскучил бы Пону, а сам Бён заводить с кем-то дружбу не собирался. Тем не менее, беспечность Дэхо изменила и его жизнь, и жизнь Бэкхёна: просто однажды поленившись натянуть на свой член презерватив, Пон после одного раза в кабинке общежитского туалета стал папочкой.

— Я… — вновь тянет Бён, не находя слов. — У тебя бывало такое, что ты постоянно думаешь об одном человеке?

— О, Боже мой, — присвистывает, хлопая себя по коленям, — Бён Бэкхён, неужели спустя тридцать лет существования на этой бренной планете твоё холодное сердце наконец-то позволило тебе влюбиться? Кто он, этот счастливчик?

— Да причём здесь это? — закатывает глаза мужчина. — Совсем не о том. Я его лишь раз в жизни видел.

— И так сильно понравился? — хрюкает Пон, с характерным шуршанием почёсывая зарисованные уже вымывшимися чернилами плечи.

— Скорее, наоборот.

Дэхо не назовёшь красавчиком. У него грубые черты лица: широкий нос картошкой, такой же большой пухлый рот с невнятным контуром, брови, нависшие густыми домиками над маленькими раскосыми глазами; и в добавок щуплое тело на коротких ногах, которое, кажется, сломается, стоит на него облокотиться. Дэхо, наверное, совсем не красавчик; впрочем, природа Пона наградила невероятной харизмой, обаятельной болтливостью и пышной шевелюрой, что в студенческие годы доставала ему до плеч, а сейчас не успевает вырастать даже на пару сантиметров.

Далеко не смазливый, но свойский Дэхо нравился многим и особенно сильно привлекал девчонок, в первую очередь стильными тряпками, болтающимися на нём, как на вешалке, роскошной гривой и талантом оставлять карандашом на бумаге маленькие шедевры. Бесспорно, Пон отлично ладил с языками, но, как всегда считал Бён, его настоящий дар — рисование.

— В смысле? Это как?

— В прошедшую субботу я пошёл вечером в клуб.

— Лучше бы на свидание сходил.

Дэхо разворачивает свой костлявый корпус в сторону двери, разминая ломящую в пояснице спину; свет яркой лампы падает на его бритую голову, и у Бэкхёна наконец-то выходит рассмотреть новую татуировку друга: голые тонкие ветви дерева тянутся от шеи к затылку, отчего складывается впечатление, что Пон оброс хворостинами, а красные пятна — маленькие, надувшие карминовые грудки снегири — теряются среди чёрных угловатых линий. Рисунок красивый и, как показалось мужчине, очень тоскливый; в сердце снова вгрызается боль.

— Делать мне нечего. — Он хмурится и аккуратно дует в кружку, волнуя горячую поверхность чая. — В общем, так вышло, что там произошло убийство, и я был первым, кто нашёл труп.

— Что?!

Дэхо крупно не повезло: залетевшая от него девчонка станови́ться матерью в свои двадцать не собиралась, но и об аборте говорить наотрез отказывалась. Бэкхён не помнит её имени — возможно, её звали Кёнсим, — но она всегда ему казалось неприятно чудаковатой. Наверное Кёнсим училась с ними в одном университете, на факультете международных отношений; она, как и Пон, любила шумные вечеринки и новые знакомства. А ещё возможно Кёнсим крепко сидела на метадоне.

— Ну, я теперь фигурирую как свидетель в этом деле. — Бэкхён забрасывает ногу на ногу, перекладывая блистер на диван, и упирает тёплое донышко чашки в колено. — Поэтому мне пришлось познакомиться с двумя следователями…

— Стой-стой-стой, — машет обрисованными руками Дэхо. — Давай сначала про труп. Как это произошло? Что за труп? Ты сильно испугался?

— Да нет, — растерянно чешет бровь мужчина. — Это, конечно, шокирует, но… Девушку утопили в раковине.

— А! — восклицает Дэхо и, кажется, теряет всякий интерес к рассказу. — Я слышал по новостям. Девчонку убили в мужском туалете какого-то клуба, в Каннаме.

— Да.

— И ты нашёл труп?

— Да.

— Ох, — с сочувствием выдыхает Пон, облизывая верхнюю губу. — А как хоть выглядел?

— Кто? — мямлит Бён; перед глазами вновь встаёт физиономия лыбящегося следователя, и мужчина недовольно скулит.

— Труп.

— Ну… Как обычная девушка, только мёртвая.

— Ни мух? Ни гнилых конечностей? Ни даже бледной серой кожи и мертвенного взора из-под мокрых волос?

— Блять, Дэхо, — фыркает Бэкхён. — Её убили буквально перед моим приходом. Так что нет, никаких мух или гнили.

— Понятно, — как-то отстранённо протягивает Пон. — Так что там со следователями?

Она отказалась от ребёнка — родила и уехала из Сеула; одно время поговаривали, что возможно Кёнсим переехала в Тэгу, а после — умерла от передоза. Но это были всего лишь слухи, коими полнился университет, и если о наверное Кёнсим забыли уже через несколько месяцев, то имя Дэхо отныне было на слуху не из-за очередной забавной истории, а потому, что в свои двадцать один он стал отцом одиночкой, парнем, который любит «опасный» секс без резинок, парнем, который трахает наркоманок.

От Пон Дэхо многие отвернулись, насмешничая над его безрассудством, многие отдалились, разглядев в весельчаке с подвешенным языком опрометчивого безответственного слабака. Пон Дэхо, приехавший учиться в пыхтящий спесью и амбициями Сеул, остался совершенно один — один с неприметным отчуждённым Бэкхёном на своей стороне.

— Один из них… Он очень странный, — трёт пальцами глаза.

— Странный? — Пон вылавливает из чашки лимон и забрасывает его в рот. — А симпатичный?

— Очень, — поспешно выдыхает Бэкхён, чувствуя облегчение, словно он в чём-то покаялся, исповедался в страшном грехе. — Я бы сказал, красивый. — Мужчина ёрзает на диване, делает большой глоток чая и выпрямляет спину, ощущая, как в груди начинает сильнее ныть. — Он вежливый, улыбчивый, напоминает большого подростка.

— Так в чём тогда проблема? Слишком милый? Нравятся плохие парни? — издевательски хохочет Пон.

— Ты просто с ним не общался… Он… Это будто всё не по-настоящему.

— Притворяется милым?

— Да, — слабо кивает, вновь нащупывая блистер. — На самом деле, мне было бы совершенно всё равно, но… Я не могу забыть его, Дэхо. У меня не получается выбросить из головы ни его лицо, ни голос, ни взгляд. Знаешь, — Бэкхён тянется ладонью к своим глазам, — у него очень необычный взгляд.

— А? — непонятливо мычит Пон.

— Взгляд у него тёплый и одновременно какой-то неправильный. Но самое отвратительное то, что я не могу избавиться от этого дурацкого ощущения.

Дэхо — живущему одним днём студенту, с новорождённой дочкой на руках — в университете больше делать было нечего: деньги, которые родители откладывали ему на обучение, теперь уходили на внезапно появившуюся внучку, а времени, которое мужчина всё же уделял учёбе, совсем не осталось. Отдав нежеланного ребёнка на попечительство родителей, что бедно жили в посёлке, далеко от столицы, Дэхо вернулся в Сеул, чтобы перебиваться подработками и копить деньги для своей случайной дочери.

И, наверное, работая сутками на нескольких работах, Пон быстро бы опустил руки — бросил бы всё и уехал куда-нибудь в Пусан, оставив свою большую ответственность на родителей; Пон обязательно бы сдался, если бы не затворник-Бэкхён, который оказался единственным настоящим человеком среди тех, кто улыбался Дэхо, и кому улыбался он сам.

— Даже не знаю… — кладёт замок из ладоней себе на макушку. — В любом случае, это пройдёт. Бывают такие люди, которые оставляют после себя… определённые ощущения, скажем, производят неизгладимое впечатление, — хихикает Пон. — Но потом это проходит. Тем более если вы больше не встретитесь, то волноваться не о чем. Эх, хотел бы я на него взглянуть.

— Зачем? — хмыкает Бэкхён, ставя чашку на подлокотник дивана.

— Ты всегда был инертным по отношению к окружающим; когда мы только познакомились, ты и вовсе дружить с кем-либо отказывался. И тут появляется человек, которому достаточно дышать, чтобы заставить тебя думать о нём, — ни это ли чудо?

— Заткнись.

— Нет, правда, друг, сколько можно? — встаёт со своего места Дэхо. — Тебе тридцать лет. Я не говорю, что тебе пора заводить постоянного ёбаря и детишек. Но ты ни разу не был в серьёзных отношениях и никогда не ходил на свидания — нужно начинать волноваться, Бэкхён.

— Волноваться? О чём? Меня всё устраивает. Размеренно и спокойно.

Дэхо остался жить у Бэкхёна — в маленькой квартирке, которую последнему купил папа после окончания школы; Пон спал на полу, ел ужасную на вкус стряпню приятеля, а взамен оплачивал половину коммунальных и по выходным убирался в квартире, когда сам Бён торчал днями напролёт в университетской библиотеке. Бэкхён оказался удобным сожителем: тихий и спокойный, он не имел претензий к Дэхо, даже когда тот оставлял после бритья чёрную щетину по всей раковины. Пон до сих пор ловит себя на мысли, что его друг был больше безразличным, нежели терпеливым.

Бён и сейчас, спустя десять лет, не понимает, почему они сошлись: он всегда избегал близких отношений, а Дэхо, наверное, не особо и нужно было водиться с таким занудой, как Бэкхён. Они бы вряд ли когда-нибудь стали друзьями, если бы Пон от скуки не докучал Бёну; они бы точно никогда не стали друзьями, если бы Бён не смел быть отзывчивым.

— Не размеренно, а бесцельно, Бэкхён. — Пон подходит к стеллажу и принимается переставлять бутылочки с краской. — Ты вообще живёшь?

— Ты меня решил поучить жизни? Что расскажешь? О семье и будущем? — недовольно рявкает, скрещивая руки на груди. — Откуда дети берутся?

— Нет, ты в праве жить так, как тебе хочется. Но… — Дэхо берёт большую канистру с антисептиком и ставит её на пол, под ноги. — Есть разница между желанием и удобством. — Бэкхён враждебно опускает подбородок вниз и устремляет исподлобья обиженный взгляд в спину друга. — У тебя есть только работа, с которой ты возвращаешься в свою маленькую квартирку. И всё бы ничего, если бы она не была пустой — у тебя даже домашнего животного нет. Ты одинокий, Бэкхён, одинокий и парализованный безучастием.

— Что за бред?

— Ты зарабатываешь неплохие деньги, но куда ты их тратишь? Ты хоть раз ездил в другой город? В Пусан, например? Или на Чеджу на Чусок? — Пон наконец-то отворачивается от стеллажа и, поджав губы, сердито изрекает: — Как часто ты гуляешь на выходных? Может, выпиваешь с коллегами после работы? Или…

— Дэхо, — перебивает Бэкхён, тоже поднимаясь с дивана, — чего ты добиваешься?

— Чтобы ты выбрался из своего вонючего панциря и наконец-то начал нормально жить.

— Я и так нормально живу — отвали, — рычит в ответ мужчина, делая агрессивный шаг в сторону Пона. — Каждый раз, каждый раз, когда мы видимся, ты не забываешь ткнуть меня носом в моё же дерьмо. Ты заебал меня.

— Значит, ты признаёшь, что всё это — то, как ты живёшь — дерьмо? — ухмыляется Дэхо, упираясь поясницей в край полки.

— Не лезь ко мне. Отъебись. У меня всё нормально.

— Или ты просто боишься признать, что это полнейший пиздец, — вздыхает Пон. — Бэкхён, ты не должен заводить семью, детей и далее по списку, как, наверное, этого хотели бы твои родители. Но неужели ты никогда не ощущал себя одиноким? Тебе ведь плохо — быть одному, ты не одиночка; сколько я тебя помню, ты всегда был стеснительным и мнительным, но не тем, кто наслаждается обедами наедине с собой.

Бён нервно сгибает блистер пополам и берёт чашку с чаем, что всё это время опасно балансировала на подлокотнике софы. Злиться на Дэхо тяжело — мужчина давно привык к его прямолинейности, — однако эти нравоучения ужасно раздражают; Бэкхён не согласен ни с одним словом приятеля: ему всегда нравилось быть в стороне, за пределами коллектива, оставаться наблюдателем, молчаливым критиком. И нынешняя жизнь Бёна вполне устраивала: сносная работа и уютный дом — всё, что ему нужно.

«Просто мы с ним очень разные, поэтому не понимаем друг друга».

— Дэхо, мне льстит, что ты волнуешься обо мне, но… — ерошит волосы. — Но… — Бэкхён вспоминает те округлые чёрные пятна на своём сердце — прожорливых гнилых монстров, грызущих его под рёбрами, изо дня в день причиняющих ему боль, и с улыбкой выдыхает: — Но у меня всё отлично, правда.

— Какой же ты ублюдок, Бэкхён, — выплёвывает Пон и через плотный флис штанов чешет яйца. — Ты и дальше собираешься тупо работать, тупо сидеть дома и тупо трахаться?

— Ага, тупо да, — хихикает в ответ Бён и, прильнув губами к краю чашечки, булькает: — А когда ты перестанешь тупо забивать своё тело татуировками?

— Не вижу смысла останавливаться, — раскалывается в чуть безумной улыбке Дэхо. — Нетронутыми остались только мои причиндалы, задница и полголовы — я уже почти закончился.

Дэхо увлёкся татуировками, когда устроился работать грузчиком в небольшое отделение частной почтовой компании — оно находилось в одном здании вместе с кинотеатром, где обычно крутили низкобюджетный отечественный артхаус, парикмахерской, магазином дешёвых свадебных платьев и тату-салоном. Именно в последнем Пон набил свою первую татуировку — имя дочери на левой груди; Бэкхёну такой жест показался невероятно сентиментальным и трогательным.

После первого посещения тату-салона Дэхо для себя сделал два вывода: во-первых, на одной татуировке он точно не остановится, а во-вторых, у него появилась мечта — стать тату-мастером. И для Пона, чьи маленькие ладони с коротенькими пальцами были способны созидать действительно прекрасное, подобный порыв был посильным и разумным.

— Лучше бы о Кюсон подумал.

— А что Кюсон? — удивлённо вскидывает мохнатые брови, похожие на перевёрнутые галочки. — Ей наоборот нравится; большинство татуировок мы вместе рисовали. А эту, — Дэхо тычет пальцем в дерево с птичками, — полностью придумала она.

— Я не про это. — Пар от горячего чая приятно облизывает лицо, и отчего-то замёрзшему Бэкхёну становится на мгновение теплее. — Ей девять — у вас с ней ещё многое впереди. Иногда тебе приходится ходить к ней в школу, на её дополнительные, встречаться с предками её одноклассников и делать прочие родительские заёбы. И если меня твои нательные этюды не смущают, а Кюсон будет любить тебя, даже если ты в один прекрасный день превратишься в какого-нибудь уродливого слизня, — рассуждая, взмахивает рукой Бэкхён, — то очень многие в окружении твоей дочери этого не поймут. Тебе и так тяжело общаться с её классной руководительницей, а что будет дальше?

— Д-да ладно, — растерянно бормочет Дэхо. — Справимся как-нибудь. Тем более ты мне помогаешь, — смущённо хлопает друга по плечу, отчего тот едва не проливает чай на ботинки. — Без тебя я бы не справился.

— Просто мы живём не в том мире, где прощают самобытность. Исключительность отпускают лишь тогда, когда с ней не «посчастливилось» родиться; добровольный выбор не имеет оправданий.

— Предлагаешь плясать под дудку снобов и ханжей? — кисло улыбается Дэхо, отгрызая заусенец на мизинце.

— Нет, прошу быть более осторожным…

— Дядя Бэкхён! — Крик выходит не таким громким, каким, видать, задумывался, и очень писклявым. — Дядя Бэкхён!

Бён не успевает опомниться и достойно отреагировать на отчаянный детский вопль: поскуливая то ли от радости, то ли от возмущения, девочка неуклюже захлопывает тяжёлую дверь кабинета, срывается в сторону сутулого мужчины, спрятавшего нос в её чашечки с Твити и Сильвестером, и врезается лицом в его живот.

— Ох, привет, Кюсон. — Бэкхён поспешно ставит чашку на стеллаж позади и обнимает девочку в ответ, ощущая, как через изумрудный хлопок лонгслива, спрятанного под замшевой курточкой, пробирается тёплое дыхание. — Как дела, малышка?

— Хорошо, — неразборчиво лепечет Кюсон, задирая голову. И Бён в который раз ловит себя на мысли, что лицом девочка вся в отца. — Пришла. С тренировки.

— Значит, чужому дядьке ты на шею бросаешься, а любимого папку игнорируешь? — недовольно ворчит Дэхо, одёргивая майку.

Девочка поправляет за ухом петельку слухового аппарата и, немного помедлив, будто переваривая сказанное отцом, еле-еле выговаривает:

— Папа всегда здесь. Дядя Бэкхён редко здесь.

Пон Кюсон родилась глухой: может, виной тому плохая генетика, а может, так на девочке сказалась зависимость её матери. В любом случае, Кюсон с первого дня жизни ничего не слышала: ни дрожащий голос своего тогда юного папы, ни озабоченное воркование бабушки, ни кряхтение деда, который, иногда оставаясь с внучкой наедине, отдавался настоящей мужской панике. Она не знала, как звучит пение птиц, как гудят переполненные машинами дороги столицы, почему некоторые люди, из чьих ушей тянутся провода, пританцовывают на переходе, почему все хлопают парню с гитарой, которого в то время Кюсон частенько видела в центральном парке. Всего этого она не знала до пяти лет, пока Дэхо наконец-то не нашёл деньги на имплантат.

— Дядя Бэкхён на работе?

— Я? — Мужчина чуть заметно хмурится, пытаясь понять, что имеет в виду Кюсон. — Ах, да. Я много работаю — нет времени приходить сюда.

Пон закатывает глаза на столь дурацкое враньё, стаскивает с плеч дочери нелёгкий рюкзак с улыбающемся Олафом, а затем и влажную от дождя, голубую курточку.

— Дядя Бэкхён придёт… — Девочка закусывает губу, помогая папе снять с себя верхнюю одежду, и капризно пыхтит, не в силах вспомнить подходящие слова. — Придёт…

— На соревнования. — Дэхо отрывает Кюсон от приятеля и, плюхнувшись на свой стул, принимается приводить дочку в порядок. — У неё через несколько месяцев соревнования по теннису. Постоянно о них говорит.

— Конечно приду, — вымученно улыбается Бён и оседает на пол, рядом со стеллажом; тело мужчины резко охватила слабость, и его ноги почувствовали это первыми. — Собираешься стать чемпионкой?

Но, судя по недоумению на лице, Кюсон не поняла Бэкхёна, и вопрос остался без ответа.

Твёрдый кружочек на затылке мешает расчёсываться, в ухе непривычная штука — тоже мешает: после появления имплантата жизнь никогда до этого не слышащей девочки превратилась в ад. Громко, неудобно, беспокойно — всё это тревожило и раздражало Пон; желание понять, почему отец постоянно двигал ртом, когда разговаривал с ней жестами, зачем нужны микрофоны и что такое музыка, сразу перестали иметь значение. Кюсон было тяжело смириться, что внезапно всё вокруг, кроме запаха, цвета и вкуса, вдруг приобрело и звук; и ещё сложнее было притерпеться с тем, как любимый папочка заставляет говорить, произносить непонятные звуки, читать глупые буквы.

Даже спустя четыре года девочка так и не привыкла слышать мир. И Дэхо порой казалось, что ей это и не нужно.

— Понравилось? — спрашивает у дяди Бэкхёна, оглаживая пальчиками разрисованную голову папы.

— Понравилось. Сама придумала?

— Придумала, — кивает, позволяя Дэхо сначала заколоть ей набок смольную чёлку, а позже, задрав школьную юбку, подтянуть плотные белые колготки, за день сползшие едва не до середины попы. — Птички. И дерево.

— Не хочешь и дяде Бэкхёну придумать? — подленько ухмыляется Пон, доставая из детского рюкзачка сиреневую пластмассовую расчёску. — Уверен, он будет не против.

Бэкхён фыркает, ощущая, как в голову и грудь приливает свинец боли. Он косится на блистер, зажатый в руке: очень хочется наконец-то проглотить таблетку, в надежде, что мучения исчезнут раз и навсегда. Однако при Дэхо мужчина этого сделать не может — появится много вопросов, на которые придётся выдумывать ответы.

— Хочу! — оживлённо восклицает девочка и следом шипит: — Ай, больно.

— Потерпи, — ворчит Пон, в очередной раз проводя тупыми зубцами гребешка по густой сальной копне, — всё запуталось за день. Почему не расчёсываешься в школе?

— Времени не имею.

— Какая занятая, — бубнит себе под нос Дэхо.

— Что?

— Ничего, стой смирно.

Кюсон уже девять; она едва разговаривает, чуть лучше понимает то, что ей говорят. Кюсон ходит в специальную школу, самостоятельно добирается домой и наизусть помнит дорогу до папиной работы, где он украшает тела гостей его маленького кабинета иногда жуткими картинками. А ещё Кюсон мечтает поскорее вырасти, чтобы выйти замуж за дядю Бэкхёна.

— Дядя Бэкхён, Вы станете мужем?

— Чьим? — удивлённо спрашивает Бён, отвлекаясь от боли в сердце.

— Моим, — заявляет девочка, поворачиваясь к папе спиной, чтобы тот заплёл косу.

— Не получится, — хихикает Пон, ловко перебирая пальцами грязные пряди. — Дядя Бэкхён любит мальчиков.

— Мужчин, — цокает Бён, пряча лицо в ладонях. — Твоя версия звучит очень превратно.

— Ну да, — соглашается Дэхо, снимая с узенького запястья дочери резинку. — Мужчин. Прости, Кюсон, но дяде Бэкхёну нравятся мужчины.

— Врёте, — недовольно топает. — Мальчикам нравятся девочки. Мальчикам мальчики не нравятся.

Пон ухмыляется, завязывая кончик толстой чёрной косы, и заправляет белую рубашечку в юбку.

Дэхо знает, как сильно Кюсон нравится его друг — оно и не удивительно; для девочки Бэкхён что-то вроде принца: красивый, добрый и заботливый, он всегда одет в нарядную, как кажется Кюсон, одежду — наверное, так потому, что папа обычно носит треники и старые футболки, а вещи Бёна зачастую новые и яркие; иногда он помогает с уроками и никогда не требует слушать или говорить. Бэкхён, думает девочка, самый лучший мужчина на свете, потому что он ни на чем не настаивает и часто ей улыбается. Бэкхён для неё единственный и настоящий герой, когда вечером приходит забирать её после тренировок, если у папы не получается, и на обратном пути покупает какао с зефиром. С ног до головы разрисованный забавными картинками отец, конечно, самый лучший, но дядя Бэкхён почти от него не отстаёт.

Пон же понимает, что герой из Бэкхёна на деле никакой.

— Ладно, Дэхо, — Бён цепляется за край стеллажа и резко поднимается на ноги, отчего больное сердце начинает возмущённо покалывать. — Мне пора — кое-куда нужно заскочить, — врёт, застёгивая змейку на замшевой курточке.

— Не останешься? — оттопыривает нижнюю губу Кюсон, прыгая на обжитую клопами софу.

— Не могу, — качает головой. — Ты слишком поздно пришла.

— Я не знала. — Девочка поправляет слуховой аппарат и бесстыдно расставляет ноги в стороны, отчего из-под юбки через белый капрон показываются розовые трусики в цветочек.

— Торопись. — Мужчина подходит к двери. — В следующий раз.

— Кюсон, не нужно задирать ноги, когда ты в юбке, — вздыхает Пон и, встав со своего места, идёт за приятелем. — Я тебя провожу.

Мужчина уверен, что без Бёна не справился бы даже сейчас, когда он, Дэхо, уже твёрдо стоит на ногах, когда его дочь — Кюсон — спокойно ходит в школу, по несколько раз в день решает, кем хочет стать, и не понимает, зачем нужны мамы, ведь и с одним папой хорошо. Точно бы не справился, потому что Бэкхён вместо него ходит на все школьные собрания, чтобы Пон своим «непристойным» видом лишний раз не мозолил глаза учителям, занимается с Кюсон английским и порой остаётся с ней ночевать, когда Дэхо уходит на редкие свидания вслепую.

— Бэкхён, — Пон переступает сразу несколько ступенек, дабы сравняться с другом, — у тебя точно всё пучком? Ты какой-то подавленный.

— Я… — Мужчина жадно набирает в лёгкие воздух и начинает заливисто кашлять; с каждым шагом вверх по лестнице кислорода становится всё меньше, голова — тяжелее, а Бён — бледнее. Впрочем, Бэкхён не подаёт виду, что вот-вот сомлеет. — Всё нормально… — В горле резко пересыхает, и у Бёна появляется скромное желание, чтобы на выходе его ждала потрёпанная служебная машина следователей — у них уж точно найдётся бутылочка воды. — Просто работы много — не передохнуть.

— Это из-за убийства, да? Всё-таки волнуешься?

Пон кладёт ладонь на плечо друга, отчего шаг последнего замедляется. С повисшим на руке Дэхо взбираться нелегко, а добраться до спасительной двери, ведущей на улицу из подвального помещения, очень необходимо.

— Да, — причмокивает высохшим ртом Бэкхён, хватаясь за хромированные перила. — Такое тяжело забыть. Но, как ты говоришь, это скоро пройдёт.

Мужчина не знает, почему они с Бёном стали друзьями. Во времена своей студенческой жизни Пон с бравадой нарекал себя подонком: ему нравилось пользоваться людьми, которые безустанно тянулись на его харизму, ему нравилось знакомиться, чтобы потом ни с кем не общаться. С Бэкхёном они просто сидели рядом на лекциях, иногда переговаривались, давали друг другу списывать, и несмотря на то, что Бён так же, как и все, уступал обаянию Дэхо, он всё равно казался мужчине недосягаемым.

Бэкхён с самого начала показался Пону скрытным, иногда ему думалось, что и отшельническая манера, и ярая увлечённость учёбой — неумелая надменность. Но позже Дэхо убедился: Бён Бэкхён, которого на самом деле никогда не интересовала учёба, который учился только потому, что не находил себе другого занятия, — нерешительный трус с добрым сердцем.

— В любом случае, ты всегда можешь приехать сюда или к нам домой, если понадобится поддержка или просто появится желание.

— Знаю, спасибо. — Бэкхён с едва скрываемым облегчением хватается за ручку двери и поспешно вырывается из душного подвала на свежий влажный воздух. — Дэхо…

Вечером стало ещё холоднее. Дождь, который лил с самого утра, наконец-то прекратился, однако приятный запах сырого асфальта и ещё сохранившейся на деревьях листвы напоминает, что вспученные тучи ещё не рассосались, что в любую секунду с неба вновь может пойти ливень.

— М-м-м? — Пон растирает свои худые плечи и выглядывает на стоянку рядом — машин совсем немного. В будние дни сюда редко кто приезжает.

— Тогда в клубе, перед тем как я нашёл мёртвую девушку… — Бэкхён ёжится с порывом холодного ветра и прячет ладонь, где грелся блистер с двумя таблетками, в карман куртки. — Я встретил убийцу.

— Что? — икает Дэхо, повиснув на ручке двери. — Что значит «встретил»?

— Мы столкнулись в туалете. И знаешь… — Бэкхён чешет подбородок об замшевый воротник. — Его глаза… Всё это время я вспоминал его глаза.

— Я думал, ты боролся с мороком в лице обворожительного, но подозрительного следователя, — лукаво ухмыляется Пон, на что Бэкхён нерадостно хрюкает:

— Это другое, — и ударяет друга в разрисованное плечо, — придурок.

— Так что?

— Ничего. Просто… На меня ещё никто так ласково не смотрел. — Встретившись глазами с изумлённым другом, Бэкхён делает жадный вдох, дабы унять головокружение, и растягивает рот в неестественно весёлой ухмылке. И какой бы лживой улыбка не была, Дэхо всегда в неё верил — в добрую и всегда чуть печальную. — Ладно, я пойду. Ты тоже иди — нехорошо оставлять Кюсон в тёмном подвале.

— Её так просто не испугаешь, — качает головой Пон и пожимает другу руку; ладонь у Бёна сухая и слабенькая, какой всегда и была. — Заходи почаще — нам без тебя грустно.

— Ну да, я тот ещё весельчак.

— Мы всегда тебе рады — даже если ты в очередной раз не подготовил часовой стендап. — Неловко почёсывая затылок, Пон в несвойственной себе манере трескается в смущённой улыбке и, дёрнув за всё ту же ручку, приоткрывает дверь. — Пока, дружище.

— Пока, Дэхо.

На секунду Бэкхёну показалось, что он здесь — в целом мире — совсем один: проезжая часть пустая, рядом с невысоким пятиэтажным зданием никого, а скудное освещение иногда моргающих фонарей делает улицу необъяснимо жуткой. И такое безлюдье не могло не навивать тоскливые мысли о том, что за всё то время, которое Бён провёл с другом, планета Земля осиротела; и, возможно, спустись мужчина обратно в подвал, он там уже никого не найдёт.

Но вот на противоположной стороне улицы, где за кованным забором шелестел маленький парк, показывается пара с коляской, укутанная уже в зимние куртки, из парадных дверей маленького супермаркета выходит на перекур молодой продавец, а из серого внедорожника на стоянке доносится задорный женский смех.

Бён вздыхает на собственную глупость, осевшую страхом в желудке, и выдавливает из блистера белую таблетку.

— Придурок-Дэхо, — цокает, укладывая под язык нитроглицерин. — Забился в ебеня, а мне потом возвращаться полночи.

Бэкхён натаскивает на ладони рукава тонкого лонгслива и, протолкнув в горло сладкую слюну, оцепенелым шагом пускается вдоль зданий.

Дэхо действительно работает далеко от центра и тем более от дома Бёна. Сейчас нужно дойти до вокзала, оттуда на электричке доехать до ближайшего метро, а там с тремя пересадками на разные ветки добраться до нужной станции, откуда всего лишь полчаса трястись в автобусе. И наверное, мужчина прав, когда думает, что без интернета и кучи знакомых, которых у Пона всегда было много, об этом клоповнике никто бы не узнал. Дэхо мог бы арендовать кабинет и в центре, но тогда его кошелёк резко бы опустел, что совсем не прельщало молодого отца.

— …Бён! — Мужчина резко останавливается перед шлагбаумом, но не оборачивается. — Господин Бён! — Низкий зов знаком — точнее, Бэкхён сразу его узнаёт, отчего в груди возбуждёнными червями начинает извиваться тревога. — Господин Бён, до Вас не докричаться — как сильно Вы ушли в собственные мысли?

— И угадайте, о чём я сейчас думаю. — Бэкхён вскидывает голову к небу, укрывшему за тучами свой бесстыдный лик, и тихо добавляет: — Следователь Пак.

— О том, что я Вас преследую, — грозно звучит у самого уха.

— В точку. — Бэкхён ждёт пару секунд, прежде чем испуг растворится в подступающем раздражении, и разворачивается. — Так что, Вы меня преследуете?

Бён смотрит на мужчину с вызовом, упрямо поджав рот; он совсем не рад видеть его здесь и сейчас, он собирался его — донимающего мысли — забыть. Однако вот Чанёль стоит перед ним: такой же высокий, как в ту злосчастную субботу, такой же красивый, всё с той же широкой улыбкой. И это не на шутку злит Бэкхёна.

— Не сказал бы, — уклончиво тянет, заводя руки за спину.

— Совпадение? — сердито щурится Бён, делая полшага навстречу, отчего расстояние между мужчинами сокращается до локтя.

Чанёль выглядит бодрее, чем в день их знакомства, и более собранным: на ногах уже тёплые ботинки цвета горького шоколада, бёдра прячут чуть великоватые светлые джинсы, а широкий в плечах торс греется под лёгкой ветровкой — плотный вельвет горчичный на по́лах, зелёный на груди и красный на рукавах. Яркая расцветка молодит Пака ещё сильнее, отчего его озадаченная и в то же время счастливая физиономия мнится Бёну слишком юной и даже немного наивной.

— Вы не рады меня видеть? — загребает пятернёй лохматую копну.

— Нет, — сурово отрезает мужчина, глядя в распахнутые в наигранном удивление глаза. — Опять хотите затащить к себе в машину?

— Только после кофе, — с изогнутых в улыбке губ слетает грудной хохот, и Бэкхён нехотя признаёт, что у этого настырного полицейского, кроме морды, очаровательный и смех. — Я бы выпил с Вами кофе, а потом, может быть, затащил Вас к себе в машину и… — Чанёль делает паузу, склоняя голову набок. — Снова бы подвёз домой.

Бён едва сдерживает возмущённый рык: ему совершенно плевать, флиртует с ним странный следователь или просто издевается, но мужчину по-настоящему выводит из себя то, что этот Пак Чанёль увязался за ним в другой конец города, чтобы просто подразнить.

«Я похож на дурную малолетку?»

Скрестив руки на груди, Бён нервно поджимает губы и негодующе ворчит:

— Вам что-то нужно от меня? — В глазах Чанёля блекнет, казалось, брехливая весёлость — он перестаёт как-то натужно щуриться, а его улыбка мутирует в ласковую, но совсем нерадостную усмешку, отчего у мужчины пропадает всякое желание возражать и вообще сопротивляться. Воля Бэкхёна обмякла, потому что сейчас уже серьёзный следователь чудился уютным в этой большой ветровке и единственным очагом тепла во всём мире. — Я имею в виду, — смиренно вздыхает Бэкхён, скрывая рот в вороте куртки, — для расследования.

— Почему Вы так решили? — спокойно вопрошает Чанёль, с интересом созерцая, как тёмные волосы мужчины напротив нескромно треплет ветер.

— Потому что другой причины, по которой Вы могли сюда приехать, я не нахожу. Ощущение, что Вы собираетесь подмазаться ко мне… — морщит лоб Бён, отводя глаза на незамысловатую вывеску круглосуточного супермаркета. — Чтобы потом что-нибудь выведать. Но я вам с Вашим коллегой всё уже сказал; если хотите что-то спросить — вперёд, мне нечего скрывать. Не следует делать из меня идиота и преследовать.

Бэкхён напоминает следователю зимородка: хрупкий на вид, невзрачный птенчик, но очень хорошенький и, похоже, норовистый. И, наверное, больше всего Пака задевает в этом непокорном воробушке то, как он хохлится в его присутствии, как он враждебно косится в его сторону. Чанёля недоверие обескураживает: он не понимает, что делает не так, за что Бён Бэкхён его невзлюбил. И, похоже, поэтому Пак сейчас стоит здесь, среди низких зданий, на почти пустой улице, на окраине столицы, и смотрит на мужчину, упрямого и насупленного. Ведомый, скорее, не уязвлённой гордостью, а незыблемым любопытством, он хочет что-нибудь узнать.

Чанёль набирает полную грудь воздуха, прерывая шелестом вдоха молчание, и вкрадчиво бормочет:

— Нет, господин Бён, меня сюда привело не расследование, а невинное желание выпить с Вами кофе.

— Как странно, — с наигранным изумлением высоко тянет мужчина, — а у меня такого желания не возникло. Кажется, не судьба.

— Пожалуйста, господин Бён, — делает опрометчивый шаг в сторону Бэкхёна, и тот незамедлительно, будто копируя движение Пака, тут же отступает назад, тем самым упираясь спиной в холодный шлагбаум. — Вы что, действительно боитесь меня?

— Да не боюсь я Вас! — сердито выпаливает Бэкхён, вновь подаваясь вперёд. — У Вас синдром восьмиклассника? Я просто никуда не хочу с Вами идти! Отчего Вы ко мне пристали?

— Вы даже можете со мной не разговаривать! — неожиданно для самого себя повышает голос Чанёль. — Просто уделите мне и кофе двадцать минут!

— Я не люблю кофе, — упрямствует Бэкхён, но изо рта вырывается истеричный смешок, и мужчина расплывается в гневливой улыбке. — Вы серьёзно?

— Да, серьёзно. Тогда чай.

— Вы приехали в другой конец города ради того, чтобы выпить со мной кофе, а если не кофе, то чай?

— Да.

— Вам заняться нечем?

— Есть, но из всех занятий, — Чанёль не сдерживает бесстыжей улыбочки, — я выбрал чаепитие с Вами.

— Ну, пиздец, —разводит руки Бэкхён. — Может, Вы таким ужасным образом пытаетесь меня подцепить? Может, Вы просто хотите трахнуть меня?

— А Вы гей?

— Для Вас нет.

— А так да?

— Это не Ваше дело, — цокает Бён и, развернувшись, наконец-то обходит шлагбаум.

— Вы первый начали про это говорить, — басит в след и быстрым шагом догоняет семенящего прочь от стоянки мужчину. — Так что не смейте на меня обижаться.

— А то что, не переживёте?

— Ну, — задумчиво мычит Пак, возведя глаза к пасмурному небу, — я буду себя корить…

— Врёте, — неумолимо перебивает Бэкхён, останавливаясь перед пешеходным переходом.

— Вру, — признаётся Чанёль. — И всё же…

— Ладно, господин Пак…

Мужчина резко оборачивается к следователю и, едва не врезавшись носом в его крепкое плечо, в тот же миг отшатывается; а потом происходит то, что Бён вполне ожидал: одна нога цепляется за другую, ослабшее в последнее время тело не удерживает равновесие, и поэтому Бэкхён стремительно валится назад, полагая, что падение на бордюр будет очень болезненным.

— Господин Бён. — Реакция у Пака отменная: быстро схватив под локоть, он без особых усилий утаскивает онемевшего перед предстоящем падением мужчину обратно на себя, тем самым не давая заднице Бэкхёна встретиться с асфальтом. — Вас непреодолимо тянет вниз, не замечали? — На этот раз от следователя пахнет ментоловым гелем для душа и выпечкой, будто он совсем недавно сидел в какой-нибудь булочной, где плохо работает вытяжка. Через плотный цветной вельвет пробивается жар тела, а пальцы, сжимающие руку Бёна, приносят лёгкую боль, которую, впрочем, Бэкхён не замечает — ему некогда, ведь он отчаянно борется с чувством дежавю. — Так что Вы хотели сказать?

— К-когда? — бормочет, невольно принюхиваясь к одежде следователя. — И почему от Вас пахнет булочками?

— Вам не нравится запах булочек? — заламывает брови Пак, продолжая удерживать мужчину за локоть.

— Не знаю, — равнодушно пожимает плечами, — наверное, мне больше всё равно.

— Тогда почему спрашиваете?

— Просто.

— Так что Вы хотели сказать, господин Бён? — повторяет свой вопрос, заглядывая в испуганные карие глаза.

— Я… — Бён невзначай высвобождает руку и отступает от следователя на пару шагов, пряча ладони в рукава куртки. — Я хотел сказать, что ладно, давайте с Вами выпьем чай, если Вам так хочется.

— Спасибо, — демонстрирует свою улыбку Чанёль, и на этот раз она кажется искренней. — Кофейня слева за углом — пойдёмте. — Он кротко подталкивает мужчину в нужную сторону, продолжая елейно улыбаться, и взрывается в громком гоготе, когда Бэкхён выдаёт очередной недовольный комментарий:

— Вы всё спланировали, раз так хорошо здесь ориентируетесь.

— Ни в коем случае, — усмехается Пак, застёгивая куртку до подбородка. — Просто, пока Вас ждал, рассматривал карту.

— Типичный следователь?

— Я не так долго работаю, чтобы заиметь привычки, — возражает Чанёль, рассматривая сутулую спину мужчины, шаркающего чуть впереди.

— Сколько?

— Без практики три месяца, с практикой — чуть дольше.

— Тогда неясно, почему Вы такой назойливый, — брюзжит Бэкхён, поворачивая налево; следователь не соврал: сразу за углом показываются вывеска кофейни и высокие окна, через которые легко можно рассмотреть небольшой светлый зал.

— В смысле? — с недоумением спрашивает Пак.

— Что именно у Вас вызвало замешательство? — тянет на себя дверь.

— Всё. Я не назойливый, это Вы сделали меня таким.

— Ах вот как, — с возмущением хихикает Бэкхён, кивком здороваясь с девушкой на кассе. — Добрый день, чёрный чай с лимоном, пожалуйста.

— И зелёный с жасмином, — не глядя на девушку, Пак кладёт кредитку на монетницу. — Я заплачу.

— Если Вам так хочется, — буркает Бён и, взяв со стойки несколько салфеток, направляется к одному из столиков, теснящихся рядом с окнами.

В кофейне никого, — к слову, в десять вечера, в такой глуши ожидать наплыва клиентов было бы глупо, да и сидеть здесь не очень-то приятно. Ни бледно-сиреневые стены, ни унылые серые столики не придавали уюта тесному помещению, пропахшему кофе и розовым освежителем воздуха, который пробирался из уборной в другом конце зала. Тем не менее, мужчине сейчас не особо важно, где он, — важнее то, что в этот миг перед ним появляется картонный стаканчик с ароматным чаем, а за столик подсаживается странный и очень красивый следователь.

— Что дальше? — Бэкхён заглядывает в телефон — семь пропущенных от лечащего врача.

— Кого Вы так беспощадно игнорируете? — тихо любопытствует Пак, дуя в стаканчик.

— Своего врача.

Губы Чанёля вздрагивают, выдавая его заинтересованность, а лицо мрачнеет, отпускает натянутую, будто кожа на барабан, неестественную оживлённость. Пак становится вдумчивым и даже неприветливым. Больше вопросов он не задаёт.

Грея руки об ребристые стаканы с чаем, они пристально смотрят друг на друга. Недовольный мужчина кажется Чанёлю очень уставшим и несчастным в мягком свете низких потолочных ламп; его вострые черты лица словно тая́т в себе жуткий секрет, а в карих радужках — тяготящая удручённость. И, наверное, Пак бы опешил, услышав, что Бэкхён видит в его лице то же самое; и уж точно Пак бы не удивился, скажи Бэкхён, что в его глазах — серьёзных сейчас и холодных — он различает истое зло, хоть этого пока и не осознаёт.