Я — нож, проливший кровь, и рана,

Удар в лицо и боль щеки,

Орудье пытки, тел куски;

Я — жертвы стон и смех тирана!

© Шарль Бодлер, «Цветы зла. Самобичевание»

— Я дома! — Чанёль толкает плечом приоткрытую входную дверь, и на его макушку тут же валится что-то твёрдое и тяжёлое. — Ай!

Это оказывается кусок дверного откоса, который, насколько помнится Паку, отваливается уже в четвёртый раз. Мужчина осторожно убирает с головы деревяшку и, положив её на полку с обувью, сбрасывает с ног жёлтые ботинки — их он ставит за порог, на крыльцо, чтобы куски липкой грязи не остались на полу прихожей.

— Поздравляю, Ёншик, твои кривые руки едва не убили нашего сына, — доносятся причитания со стороны кухни. — Я тебе сколько раз говорила пригвоздить тот дурацкий откос? Наигрался со своим «очень надёжным» клеем?

Чанёль ухмыляется, узнавая маму не в хриплом и чуть визгливом голосе, а в грубоватом говоре, в котором она никогда себе не изменяла; Пак, наверное, и не вспомнит, когда её роптания не взывали чувству вины.

— Там всё отлично держалось, — возражает неуверенный бас. — Этот клей мне посоветовал продавец в строительном — сказал, самый качественный, импортный.

— Тебя просто развели на деньги! — Закинув кухонное полотенце на плечо, в прихожую сердитым шагом залетает миниатюрная женщина. — Чанёль, сыночка, наконец-то ты приехал, — счастливо щебечет госпожа Пак, набрасываясь на свою уже давно возмужалую детину; мамины объятия разят чесноком и моющим средством для посуды — от неё зачастую пахнет именно едой и какой-нибудь хлоркой, которой она уже много лет фанатично моет полы во всём доме. Поэтому ламинат в прихожей тусклый, паркет в комнатах вздутый, а руки у мамы очень сухие. — Ты откуда ехал? Из Сеула или Мучжу?

— Мучжу, — тепло улыбается Чанёль, обнимая маму в ответ. — У меня выдался незапланированный выходной — решил съездить к себе домой на денёк. Нужно было Максвелла покормить.

— Удивительно, как твой питон до сих пор не сдох, — фыркает госпожа Пак, расстёгивая на сыне куртку. — Перевези его к нам — будет кому заботиться.

— Ты же боишься змей.

Чанёль унимает суетливость матери, аккуратно перехватив её маленькие ладошки своими, и сам принимается стягивать с себя парку.

Госпожа Пак, как всегда, беспокойна, в её движениях заметна нервозность, которая в подростковые годы раздражала следователя. Может, женщина такой была с самого начала — потому что другой Чанёль её не представляет, — может, она стала тревожной в этот осенний день, четырнадцать лет назад, когда Пак принёс в дом свою первую змею. Впрочем, ни легко возбуждающаяся паника, ни издёрганный норов не мешают женщине заниматься действительно напряженной работой.

— Боюсь. — Она всё-таки забирает у сына куртку и, бережно отряхнув её от капель дождя, вешает на крючок рядом со своим стареньким пуховиком. — Но для этого у нас есть твой бесполезный отец — его не жаль.

— Чонсо, так нельзя! — слышится недовольство всё из той же кухни. — Я, между прочим, тоже боюсь этих гадов! — На что госпожа Пак раздражённо передёргивает плечами и, потрепав и без того лохматого Чанёля по голове, немного заговорщицки воркует:

— Голоден? — Мужчина расплывается в ласковой улыбке, воззрев на свою низенькую, чуть сутулую маму, кажется, преисполненную надеждой на положительный ответ, и кивает. — Замечательно! Я как раз приготовила пулькоги. Пошли завтракать.

Пак Чонсо работает оператором в службе спасения; наверное, её бесконечные сетования и временами жуткие истории так сильно захватывали маленького Чанёля, что, в конце концов, он твёрдо решил, что хочет взглянуть на так называемые мамой «кошмары» собственными глазами. Что случалось с людьми, которые, запертые в горящей квартире, молили женщину на другом конце линии о помощи? Куда девались те, кто выходил из дома за сигаретами и больше не возвращались? Как выглядит тело, упавшее с пятнадцатого этажа спальной высотки? Сколько мертвецов проглотила река Хан?

Уже потом, на третьем курсе, Чанёль понял, что нет ничего интереснее хладной жертвы, растерзанной в бредовом порыве вспыльчивого сумасброда, замученной расчётливым бездушным убийцей.

— Привет, па. — Следователь переступает кафельный лоскут из свежеуложенной плитки, напоминающей цветом раздавленного на стене комара, и останавливается рядом с отцом, что, сидя на корточках, старательно размазывал клей по бетонному полу; неприятно пахнущая смесь в зелёном тазике походила на уличную грязь. — Решил сделать ремонт на кухне?

— Да, — кряхтит мужчина, избавляясь от остатков клея на шпателе. — Но твоя мать, как обычно, ворчит под руку.

— Да потому что кафель криво уложен! — выплёвывает госпожа Пак, подходя к плите. — У нас весь дом разваливается по вине твоих кривых рук.

Чанёль оборачивается на маму, что с нарочитой сердитостью расставляла на свободные конфорки глубокие пиалы, и задумчиво склоняет голову набок.

Наверное, самое неприятное в маминой работе, как полагает Пак, — осознание того, что человека, который в панике лепечет в трубку, скорее всего, через несколько минут не станет, и быть последним, с кем он разговаривал перед смертью, возможно, пугает. Чанёль никогда не разделял переживаний матери, но он знает, что по умершим принято скорбеть, а потерявшим близкого — сочувствовать, и понимает, что, наверное, Пак Чонсо пропускает через себя каждый новый звонок. Профессиональный цинизм со временем очерствел, обратившись в панцирь из истеричности; тем не менее, за кожурой бесцеремонной провинциальной бабы можно разглядеть кроткое милосердие, терзающее спокойствие.

— Ничего не криво, — бубнит Пак Ёншик, вжимая в клей на углу одной из плиток распорку. — Это ты косая. Чанёль, — мужчина хлопает сына по колену и указывает пальцем на несколько коротких рядов из нового кафеля, — как тебе?

Плитка почти не отличается от той старой, которая сейчас покрывала только дальнюю часть кухни, — лишь на несколько оттенков светлее и с вытравленным цветочным узором на углах. Невнятные листики и бутончики должны были собираться в целостную композицию, но отец Чанёля, похоже, решил делать всё по-своему, отчего задуманный орнамент прекратил своё существование уже на третьем керамическом квадратике, намертво прилипшем вверх ногами.

Уставившись на полуразрушенный пол и кое-как уложенный кафель, следователь поджал губы и неопределённо промычал.

— Что? — самодовольно хмыкает Ёншик, вытирая руки об синие болоньевые штаны. — Так хорошо, что язык отнялся?

— Нет, па, — усмехается Чанёль, глядя на мужчину сверху вниз, — это просто ужасно.

— Вот! — торжествующе взмахивает деревянной лопаткой женщина, накладывая в чёрную пиалу пряное мясо. — Я же говорила! Руки у тебя не с того места растут!

— Да ну вас, — обиженно цокает и достаёт из коробки очередную плитку. — Я тут стараюсь для всех, а меня в грязь втаптывают.

Чанёль озадаченно выдыхает и садится на корточки рядом с отцом.

Пак Ёншик гордо зовёт себя инженером-строителем, ловко справляющимся и с проводкой, и с сантехникой, умелым в косметических ремонтах и даже способным сделать небольшую пристройку с нуля, чтобы хранить там старый хлам, который жалко выбросить. Правда, если убавить тщеславие в его выспренных россказнях, обнаружится, что, закончив учиться на маляра, мужчина невежественен даже в простой покраске потасканного временем шкафа. Несмотря на все словесные потуги, из отца Чанёля вышел совсем никудышный строитель: поменяв около десятка работ, никому не сгодившийся Пак Ёншик в конце концов осел у супруги на шее и теперь медленно, но верно сеет в доме хаос своими далеко не сноровистыми руками.

— Зато оригинально, — примирительно хлопает отца по плечу. — Ты молодец — давно пора обновить кафель на кухне.

— Да, — злобно крякает Пак Чонсо, доставая из столешницы металлические палочки. — На твои и мои деньги портит пол в нашем доме. — Она резко задвигает ящик обратно, отчего столовые приборы внутри звякают. — Вот заработал бы сам, мог бы этой плиткой хоть всю проезжую часть обклеить.

— Хватит попрекать меня деньгами! — гремит мужчина, однако его демонстративная грозность никак не вяжется с негодующей и в одночасье виноватой физиономией.

Пак Ёншику присущи безвольность и уступчивость, а рядом со своей бойкой и нахальной жёнушкой он вовсе теряется, да так сильно, что почти исчезает, и его присутствие постепенно забывается. Это забавляет Чанёля: крупный высокий папа, в которого следователь и пошёл ростом, рядом с хрупкой мамой кажется крохотным и неважным. Возможно, женщина задавила его непоколебимостью собственного нрава, а может, он — столь бесхребетный — никогда не располагал твёрдым характером.

— Да ладно, мам. — Чанёль плюхается задницей на пыльный старый кафель, медным языком торчащий среди размазанного по полу клея и как попало выложенной плитки, и подминает скрещённые ноги под себя. — В вашем возрасте принято не работать, а заниматься любимым делом, — улыбается, принимая тарелку с пулькоги, горячим и пахнущим сладковатым маринадом.

— А жить на что? На твою зарплату? Ты молодой — тебе деньги нужнее. — Пак Чонсо протягивает мужу пиалу с едой и, взяв свою порцию, упирает свободную руку в бок; в старой футболке Чанёля, которые женщина почему-то наотрез отказывается выбрасывать, она выглядит пугающе тщедушной. Если бы следователь обычно, обнимая маму, не нащупывал под одеждами мягкие бока, ему бы думалось, что от госпожи Пак в скором времени ничего не останется. Отец же, напротив, с каждым приездом мужчины в родительский дом выглядит всё упитаннее и здоровее, как если бы сварливая супруга в тайне готовила его на забой, откармливая. — Чанёль, ты зачем в своих хороших штанах уселся в грязь?

— Ничего страшного, — машет палочками, — постираю. Ты тоже садись.

— Прямо на пол? — неуверенно вопрошает женщина, опуская глаза на свои заношенные хлопковые штаны.

— Садись — сахарная что ли? — всё ещё злобствуя, чавкает Пак Ёншик и косится на тарелку сына. — Почему ты ему положила почти одно мясо, а мне — сплошные овощи?!

— Не заслужил, — кряхтит, всё-таки опускаясь напротив сына. — Чанёлю надо кушать хорошо. Он вон сколько трудится, преступников ловит днями и ночами, зарабатывает. Между прочим, это на его деньги мы тебе операцию на глаза сделали. — Госпожа Пак кладёт на язык почти прозрачное колечко лука и недовольно причмокивает: — Вырос бы наш сын лентяем, как его папаша, ты бы сейчас слепой на оба глаза ходил.

— Почему это сразу на его деньги, а? — совсем неубедительно парирует мужчина, выуживая из груды тушенных овощей желанный кусок мяса. — Может, это на твои копейки я лечился, а деньги Чанёля ты потратила на всякое бабское отрепье, а?

— Я свои копейки, — кривляет супруга, — на неблагодарного и бестолкового тебя тратить никогда бы не стала. И вообще…

Чанёль беззвучно хихикает, перебирая палочками мясо в пиале, и переводит взгляд на фиалковые обои над печкой, заляпанные многолетними жиром и брызгами еды.

Столько лет прошло, а здесь — в родительском доме — совершенно ничего не поменялось: знакомая ветхая мебель, такая же давнишняя плесень, разросшаяся чёрными пятнами на изношенных годами текстурах, горклый запах старости и немощи. Порой, проведя несколько часов в этих стенах, верно, словно сторожевые псы, хранящих воспоминания детства и юности, следователь ощущает себя разбитым и на десяток лет старше, как если бы этот самый дом, в котором он вырос, выжимал и сжирал его молодость. И кажется, будто гнетущий сплин, пробравшийся в каждый кирпичик, пустивший корни в каждую клеточку родителей, охотится на Чанёля, — в конце концов, маму с папой он уже проглотил.

— Всё, помолчи! — заканчивает бессмысленную перебранку Пак Чонсо, тщательно разжёвывая говядину. — Тошно слушать тебя. Чанёль, как дела на работе?

— Ну… — Он отводит задумчивый взгляд на небольшие настольные часы на микроволновке: блёклый от жира циферблат показывает без двух минут восемь. — Есть чем заняться. Всё в порядке.

— А напарник твой? — Женщина проводит ладонью по прилизанным волосам на макушке, напоминающим влажный грунт с белёсыми островками снега, и вновь берётся за палочки. — Он вроде бы старше тебя, да?

— Да, — кивает следователь. — Старше, где-то на десять лет.

— И как? Не обижает?

— Что за глупости? — хмурится господин Пак, отчего морщины на лбу и в уголках глаз становятся глубже и темнее. — Взрослые люди, серьёзная работа — какие обиды? Не школьники ведь.

— Всякое бывает, — качает головой женщина, придирчиво разглядывая собственную стряпню в тарелке. — Часто случается так, что старшие предвзято относятся к молодым.

Чанёль трёт глаза пальцами, ощущая, как на веки накатывает неподъёмный свинец сонливости: ехать к родителям из Мучжу не близко — пришлось встать до рассвета, чтобы добраться сюда к восьми, — выспаться за выходной так и не удалось, а впереди ещё целый рабочий день, утомительный и наверняка очень нудный.

«Но, может, подвернётся что-нибудь интересно», — вздыхает следователь, наблюдая, как окно, к которому теснилась своей спиной старенькая плита, постепенно покрывается росой звереющего ливня.

Дождь — всего лишь кристаллы, гнездящиеся иглами в стекловате облаков; всего лишь куски льда, что, покинув бесплотное пристанище и устремившись к земле, теряют твёрдость и, уже размякшие, обваливаются на шершавый асфальт, на сухую почву и жёсткую гладь вод. Дождь — всего лишь повод взять зонт, одеться потеплее или остаться дома, если никуда не хочется идти. Так было всегда, пока Кан Нани не оказалась утоплена в раковине клуба, пока Бён Бэкхён её не нашёл.

— Нет, господин О отличный напарник и наставник. — Мужчина чешет палочкой широкую бровь. — Говорят, он один из лучших следователей в Сеуле. Так что мне очень повезло с ним работать.

— Лучший? — радостно восклицает женщина, ставя пиалу с пулькоги на припорошённый бетонной крошкой пол. — Ты работаешь с лучшим следователям столицы? — Чанёль неуверенно ведёт подбородком, вырисовывая в воздухе короткую дугу. — Боже, как же это здорово! Ты слышал, Ёншик, какой наш ребёнок молодец? — По-детски хихикая, женщина притягивает сына за шею и, чмокнув в лоб, принимается ерошить его вороную копну. — Умница!

Чанёль смущённо улыбается, позволяя матери нежничать, и кладёт в рот очередной кусочек мяса. На зубах хрустит кунжут, язык трепещет от маринада, пропитавшего говядину сладостью, — Пак Чонсо готовит вкусно и с любовью, особенно когда знает, что вот-вот приедет сын.

— Хватит его тискать, — раздражённо чавкает господин Пак, защищая сына от любовных рук супруги, — и дай ему поесть.

— Это тебе лишь бы пожрать, — со всей силы шлёпает мужчину по спине. — Ты совсем не интересуешься своим ребёнком. Хоть раз позвонил ему за весь прошедший месяц?

— Позвонил, — бьёт себя в грудь мужчина, отставляя уже пустую тарелку. — Два раза, между прочим.

— Да, чтобы денег попросить, — рявкает Чонсо. — Эгоист.

Внимание Чанёля очередная родительская перепалка никак не цепляет: он продолжает медленно пережёвывать говядину и пялиться на крупные капли, стекающие по грязному стеклу окна, с грохотом опадающие на карниз, а затем и на скуксившиеся от холода лоскуты травы.

Зимородки: маленькое тельце, неброское оперение и большой сильный клюв — всё это, несомненно, как думается следователю, подходит Бён Бэкхёну. То, что мужчина может клюнуть, яростно и больно, Чанёль почувствовал в первую их встречу; казалось, дело времени — когда Бэкхён, щёлкнув зубами в воздухе, наконец-то оттолкнёт от себя Чанёля. Но Бён оказался то ли инертным, то ли мягкотелым, и все его потуги сопротивляться напору и обаянию Пака закончились ретирадой — добровольным отступлением, за которым, как ни странно, следовало не бегство, а смиренное принятие обстоятельств, точнее, воли Чанёля.

Впрочем, покорность поначалу непреклонного Бэкхёна не отменяла тот факт, что невысокий мужчина, чей настороженный взор возбуждал в Паке истое негодование, с первого вздоха, с первого взгляда невзлюбил следователя.

— А что с девушками? — лукаво улыбается Ёншик, толкая сына в плечо, и слизывает с уголка губ семечко кунжута. — В Сеуле наверняка одни красотками. Нашёл себе девчонку?

— Я… — Чанёль сосредоточенно перебирает родинки на лице Бён Бэкхёна, чей лик неясным маревом стоит перед глазами; он смог запомнить только несколько, и в его воспоминаниях они походили на ракушечную крошку, увязшую в пляжных песках. Следователя в миг охватывает раздражение: привычное безразличие к едва знакомому мужчине никак не вязалось с навязчивым интересом к нему; казалось, одна часть Пака греет кости в раскалённом металле, сдирающим жаром кожные и мышечные покровы крепкого тела, а вторая немеет во льдах — впервые пленившее следователя противоречие отзывается болью и возмущением. Чанёль злобно сжимает палочки в ладони, молча изливая гнев на поцарапанную сталь, и, закинув в рот последние кусочки говядины, расплывается в виноватой улыбке: — Как-то не получается.

— В смысле?

— Работы много, а на выходных я обычно отсыпаюсь.

Но Пак, конечно же, врёт — ему просто не нужны отношения, да и люди ему не особо нравятся. И говорить об этом родителям он не будет; пусть думают, что он просто сильно занят.

— Чувствую, — грустно вздыхает женщина, вытирая жирные от еды губы запястьем, — внуков нам ждать ещё не скоро.

— Да какие внуки, — отмахивается Пак Ёншик и принимается ковырять в зубах большим ногтем, под которым чёрным полумесяцем застряли пыль и клей. — Молодой ещё, пусть нагуляется. Ты, Чанёль, не зацикливайся на работе, — гладит себя по колену мужчина, собирая болоньевую ткань штанов мелкими складками. — Сначала учёба, потом работа — так и жизнь вся промчится.

— Я только начал работать, — сконфуженно хихикает следователь, собирая и мамину, и папину пиалы в стопку. — Дайте мне привыкнуть. К слову, мне к одиннадцати нужно быть в Сеуле, поэтому собирайтесь и поехали.

— Да отцу только переодеться нужно, и можно выезжать. — Пак Чонсо одной рукой упирается на сильное плечо сына, второй — на плечо мужа и, наигранно кряхтя, встаёт с пола. — Давай, Ёншик, не тяни время. Чанёль, подай мне тарелки.

Следователь отдаёт грязную посуду матери и сам поднимается на ноги.

Похоже, он не и правда не нравится Бэкхёну. И Чанёля отчего-то не может об этом забыть.

На улице прохладно и сыро, впрочем, таким выдался и конец сентября — в этом году осень особенно студёна. Чанёль сходит с невысокого крыльца и, вскинув голову, подходит к старенькому пикапу, собирая на лице мягкую ледяную морось; сегодня тучи не давят своим пышным могуществом, а небо, кажется, не собирается валиться наземь. Но солнце всё ещё не видно — жёлтый диск затянут плотной серой дымкой хмури, — в воздухе витает мнимое предчувствие конца. Конца всего, что существует под бескрайним пепельным полотном.

«К сожалению, это всего лишь наваждение».

Следователь открывает дверь машины и, застегнув парку до подбородка, садится за руль. В пикапе пахнет одеколоном и тошнотворным освежителем воздуха, который испускает маленькая картонная ёлочка, болтающейся на зеркале заднего вида. А ещё в салоне ужасно холодно. Чанёль вставляет ключ зажигания и расплывается по креслу, выглядывая в противоположное окно спорящих на крыльце родителей.

Дом, в котором Пак прожил ни много ни мало девятнадцать лет, просел и, кажется, даже чуть накренился вбок; краска на деревянном заборе облупилась, маленький дворик — осиротевший без давно сгнивших клумб — густо усеян оранжевой неубранной листвой тех редких деревьев, что летом кутали двор в скудную тень. Раньше дом Чанёлю казался уродливым и таинственным, особенно чулан рядом с его комнатой и прелый подвал, где жили — наверное, как и сейчас — множество пауков, ютился шершавая на ощупь плесень, и витал приятный аромат сырости. Погреб буквально оброс легендами о тех чудищах, что скалили зубы в объятиях влажной темноты, о секретных тоннелях, вход в которые скрывался за чёрной простынёй аспергилла, и даже предполагалось, что где-то там есть вторая лестница, ведущая ещё ниже, в самое пекло.

Сейчас родительский дом навязывает собой — серым и обветшалым — непосильное уныние, от какого хочется зарыть своё тело в ту самую мёртвую, совсем недавно опавшую листву, и вместе с ней сгнить под непрерывным дождём, свирепыми набегами ветров и разъедающей кожу чернью земли, неторопливо стынущей с неотвратимым приближением зимы. Может, виной тому время, нещадящее ни родителей Чанёля, ни фундамент небольшого домика, так похожего на другие в этих окрестностях и в одночасье так разнящегося от любого другого в этой округе; может, виной тому этот самый день, четырнадцать лет назад, когда Пак всё-таки принёс свою первую змею, несмотря на запреты матери.

— Беспомощный трутень! — фырчит Чонсо, шаркая к приоткрытым воротам в своих новых ботинках, ещё летом купленных Чанёлем. — Даже рубашку надеть не может!

— Да всё у меня в порядке! — кричит вслед супруге Пак Ёншик, быстрым шагом преодолевая узкую аллейку, и застёгивает на чёрной синтепоновой куртке тугие кнопки. — Это ты к каждой складке придираешься! У самой вон, — машет рукой в спину Чонсо, — штаны мятые, будто…

— Па, — с улыбкой перебивает отца Чанёль, открывая изнутри сначала дверь для мамы, а затем заднюю для папы, — у тебя отлично вышло починить крыльцо — теперь ни одна дощечка не скрипит.

— Ну наконец-то кто-то оценил мои старания, — плавится в гордой улыбке мужчина и залазит в машину. — Это было не трудно — за три дня справился.

К счастью следователя, Пак Чонсо решает воздержаться от дальнейших упрёков, которых на её языке вертелся наверняка целый сонм, и, молча сев рядом с сыном, громко и гневливо захлопывает дверь пикапа. Чанёлю плевать на все те склоки, которые постоянно случаются между родителями: ни отец, ни мать не умеют да и не хотят уважать друг друга. Господин Пак не видит ничего зазорного в том, чтобы скинуть и работу, и обязанности по дому на уже немолодую супругу, а госпожа Пак и не пытается удержать во рту унизительную укоризну.

Тем не менее, всё это не трогает следователя — какое ему дело? — пока грызня по-настоящему не начинает раздражать. В детстве он просто закрывался в комнате, до куда крики — визгливые и басовитые — доносились обрывками; сейчас, когда Чанёль наконец-то живёт отдельно, далеко от родителей, от которых мужчина устал, наверное, навсегда, далеко от столицы, где трудно даже дышать, он может ни о чём не волноваться и лишь временами позволять себе тот дискомфорт, переполняющий его в присутствии обыденной родительской ссоры.

— Ты до сих пор носишь её? — Госпожа Пак подбирает с бардачка чёрную кепку и придирчиво оглядывает её, вертя в руках. — Она ведь уже старая, застиранная… — Женщина ковыряет ногтем розоватые пятна на внутренней стороне козырька. — В хлорке. Может, новую купишь?

— Нет, мне нравится эта. — Следователь заводит машину, включает печку и, протянув поперёк груди ремень безопасности, добавляет: — Вы тоже пристегнитесь.

— Кстати, — Ёншик подаётся вперёд, упираясь ладонями в спинки передних сидений, — Чанёль, что за убийство произошло недалеко от Ханама?

— Убийство? — рассеянно бормочет мужчина, сворачивая вправо, на основную дорогу. — Пристегнись.

— По новостям передавали, что откопали труп женщины в посёлке рядом с Ханамом. — Господин Пак послушно закрепляет на себе ремень безопасности и вновь склоняется к сыну. — Вроде по кускам.

— Фу, — с отвращение передёргивает плечами Чонсо, убирая из-под бёдер твёрдый рубчик кремового пуховика. — Это ужасно, — только и добавляет. — Просто кошмар.

— Всякие уроды по миру ходят, — соглашается с женой Ёншик.

Чанёль поджимает губы: вести машину, когда над ухом изливаются в болтовне родители, тягостно; но виду следователь не подаёт, и, беззвучно выдохнув через нос, он выдавливает из себя снисходительную улыбку.

— Я понял, о чём ты, пап. — Пак останавливает пикап на светофоре перед чёрным внедорожником и зачёсывает не так давно растрёпанную маминой рукой копну назад. Кожа у корней отчего-то болит, словно мужчину недавно таскали за волосы; впрочем, у Чанёля ломит всё: и крепкое тело в каждом суставе, и щипающие от недосыпа глаза. — Мы с господином О ездили на место преступления. Там была расчленённая женщина.

— И ты это видел?! — охает Чонсо, сердито откидываясь на спинку кресла, и Паку думается, что даже удивление у мамы выходит с примесью то ли желчи, то ли простой злобы. — Какой кошмар, — повторяет и заправляет свой местами седой хвост за ворот куртки.

— И кто это сделал? — любопытничает Ёншик. — Случайно не тот самый серийный убийца?

Чанёль не сдерживает смешка; уткнувшись локтем в выступ у бокового окна, он прячет напряженный рот в кулаке и нажимает на педаль газа.

Осенний Ханам красив. Хотя, наверное, любой город приятен в это время; постепенно теряющая своё изящество, осень романтично минорна в дымчатых оттенках и броских красках, что сначала перебивают мрачность грубых стволов деревьев, а затем и блёклость влажного асфальта дорог и тротуаров. Всё, чего касается властная рука осени, даже если оно исполнено бессмысленным уродством или уродливым бессмыслием, обретает очарование. Оттого ни скучные маленькие дома, ни спальные многоэтажки, коробками возвышающиеся ближе к середине города, ни стеклянные торговые центры уже не кажутся безжизненными — они неотъемлемая часть чего-то важного, которая перестанет иметь значение, как только Корею укроют ледяная шкура зимы.

Чанёль включает поворотник и едва слышно бормочет:

— Нет, скорее всего, это обычное бытовое убийство.

— Её убил муж? — воскликнула Чонсо, заломив реденькие брови. — Кошмар! Не удивлюсь, если и со мной такое произойдёт. — Женщина косится в сторону супруга, скуксившегося от холода на задних сидениях, и звонко цокает: — Небось тоже моё убийство планируешь.

— Не неси чепуху, — отмахивается господин Пак, — не хватало ещё из-за тебя в тюрьму попасть. Чанёль, а что с серийным убийцей?

— Па, — ухмыляется следователь, провожая взором горделивые высотки и детские площадки, — я не могу о таком говорить, сам знаешь.

— А что с ним может быть? — ворчит госпожа Пак и складывает руки на животе. — Наверняка этот дикий и кровожадный ребёнок, воспитанный монстрами, ходит наслаждается жизнью и тем, что отнимает жизнь у других.

— Монстрами? — переспрашивает мужчина, мельком оглядываясь на маму.

— Ну, а кем ещё? Чудовищами не рождаются, Чанёль; чудовищ воспитывают. Будь у этого человека хорошие заботливые родители, то из него бы точно не вырос убийца.

— Согласен с твоей матерью, — вдруг заявляет Ёншик. — Именно родители учат доброте, уважению и состраданию. Если у человека этого нет, значит, в детстве его просто этому не научили.

Следователь задумчиво мычит, объезжая вишнёвый седан, медленно колесящий вдоль обочины, и неуверенно возражает:

— Думаю, есть исключения. Иногда люди такими рождаются.

— Бракованными? — фыркает госпожа Чонсо, принимаясь тереть подушечкой большого пальца хромированную ручку двери.

— Почему бракованные? — ухмыляется Пак, подкручивая печку ещё сильнее — в машине до сих пор холодно.

Пикап старый, очень старый; Чанёль купил его два года назад с рук, когда наконец-то накопил приличную сумму. Мужчина давно мечтал о машине — уже в старших классах Паку очень хотелось собственный автомобиль, чтобы ездить по ночным улицам города, слушать музыку и подставлять лицо ласковому тёплому ветру, льющемуся незримым сатином из опущенного окна. А когда он, покинув родительский дом, переехал в другой город, подальше от столицы, временами машины стало не хватать — не хватать возможности оказаться в отчуждённом коконе, за границами обрыдлого, хоть и мимолётного, чужого внимания, в маленькой вселенной, где нет ни одной живой души.

В своём выборе Чанёль ни на секунду не сомневался: впервые увидев красный Форд, четырёхместный — что большая редкость для девяностого года выпуска — с широким кузовом и цветными дисками, он твёрдо решил, что этот потёртый десятилетиями пикап должен быть его. Мужчина был готов отдать любые деньги за ремонт бывалой пташки, что, впрочем, произошло, и Пак целый год работал только для неё одной — своей новой машины.

— Бракованные, — подтверждает женщина, согревая дыханием морщинистые ладони. — А как ещё таких людей назвать? Они ненормальные.

— По-твоему, всё, что не считается нормальным, — плохо?

— Да, — настаивает Чонсо. — Совершенно точно. То, что заложено нам природой, является нормой. Если что-то не так, как должно быть, значит, человек болен.

Чанёль снова включает поворотник и останавливается на перекрёстке. Ехать предстоит через весь город — не так и далеко, но причина сегодняшней поездки, как всегда, вызывала у следователя лёгкое негодование.

— А что, если убивать — заложено в природе таких преступников? Что, если они родились такими? Что, если для их природы убивать — нормально? — Мужчина нахмурился, гипнотизируя светофор. — Как, например, гомосексуалисты. Они такими рождаются — отличаются от большинства, но всё равно такие же, как и мы. Они нормальные. Тогда почему убийцы не могут быть чем-то правильным?

— Что за глупости? — кривится Чонсо. — Гомосексуализм — это такая же ошибка, как и психи.

— А ты, Чанёль, — подаёт голос притихнувший Ёншик, — пытаешься найти оправдание человеку, который наверняка убил множество людей в угоду своей прихоти?

Следователь встречается взглядом с чуть настороженным отцом в зеркале заднего вида и, разворачивая руль, с мягкой улыбкой убедительно проговаривает:

— Ни в коем случае, пап.

Поездка заняла час, хотя случалось доехать и быстрее; впрочем, Чанёль не надеялся, что утро четверга обойдётся без пробок и толпы пешеходов, которых то и дело приходилось пропускать на переходе.

Ближайший колумбарий Ханама, чья белая вывеска терялась на фоне огромной надписи «крематорий», располагается на выезде из города. Небольшое отделанное серой шпаклёвкой здание, напоминающее маленький вокзальчик в какой-нибудь провинции, бледным трёхэтажным призраком возвышается на пригорке, утаивая за своей высокой спиной обращённую в пепел общину усопших. Порой низенький крематорий смолит через толстую белую трубу, плотно, будто колонна, приставшую к тылу здания, и пускает в задыхающееся выхлопами небо тёмный смог. И Паку с самого детства казалось странным, что здесь — рядом с крематорием — не пахнет ни палёнными волосами, ни горелой плотью.

Чанёлю колумбарий всегда казался лабиринтом — головоломку из детского журнала, — в чьих известняковых стенах нашли свой приют останки мертвецов. А ещё место, где принято скорбеть и печалиться, напоминает следователю зоомагазин с маленькими аквариумами, где вместо воды и рыбок неизменно восседали тяжёлые погребальные урны — вычурные керамические банки с сожжёнными трупами внутри.

— Ух, сегодня зябко, — бодро заявляет Ёншик, перекладывая букетик из белых лилий в левую руку. — Чонсо, не замёрзла?

— Нет, — упрямо врёт женщина, пряча пол-лица за высоким воротом пуховика. — Нормально. Чанёль, а ты как? Куртка у тебя осенняя, нет?

— Она с тёплой подкладкой, — уверяет следователь, прикрывая за собой.

Здесь всегда морозно: плотная горная порода, из которой возведены монолитные стены, не успевает нагреваться даже на летнем солнце, а в плохую погоду и вовсе кажется, что тут — среди мертвецов — увязли вечные холода.

И чета Паков, и их горячо любимый сын знают дорогу наизусть: прямо до самого конца, потом направо, затем, пройдя чуть дальше, завернуть налево, и снова налево, когда наконец-то впереди покажется броская ниша, в которой, как помнит Чанёль, всегда лежат огромный букет белых роз и ярко-розовая коробка шоколадных конфет. Это вместилище безымянное: на кремовой урне не указано имя, фотографии тоже нет, но сюда постоянно приносят цветы и какие-нибудь сладости. Каждый раз, когда Пак приезжает со своими родителями в колумбарий, он гадает, кому бы могла принадлежать безвестная урна цвета соломы, и всегда приходил к одному — чья-то безответная и уже утерянная любовь. Чанёль не совсем уверен, как это — любить, — но он точно знает, что ради этого странного и всеми воспетого чувства люди способны на многое. Даже на такую нелепицу, как конфеты для мертвеца.

— Привет, Юнми, — бормочет женщина, ныряя левой рукой в карман куртки. — Мы снова пришли, все вместе — я, твоя папа, твой братик.

Чанёль ёжится на слова матери и, почесав подбородок, устремляет осоловелый взгляд на старый, немного выцветший портрет.

Госпожа Пак любит называть Юнми красавицей: каждая её родинка, каждая волосинка кажутся женщине самыми драгоценными и самыми прекрасными на всём белом свете. Она помнит её маленькие пальчики, всегда тёплые ладошки, местами беззубую улыбку и звонкий, чуть писклявый хохот. Чонсо помнит многое, а когда навещает дочь, точнее то, что от неё осталось, воспоминания будто оживают, и женщина слышит её капризы, чувствует её запах, ощущает её объятия. И как страшно становится госпоже Пак, когда в очередной раз приходя в колумбарий, она осознаёт, что всё постепенно забывается, сколько бы она не пыталась удержать память о покинувшей её дочери.

— …мы приехали сегодня пораньше, потому что в последнее время Чанёль очень занят.

В этот раз следователь морщится, однако глаз от фотографии не отводит.

Паку щекастое детское лицо кажется обычным; наверное, затеряйся его ныне покойная сестра на какой-нибудь площадке, он бы не сразу отличил её от других детей. Жиденькая чёлка, укрывающая высокий лоб, маленькие карие глазки и широкая, кажется, забиячливая улыбка — Юнми в семь лет была очень похожа на своих ровесниц, и порой Чанёлю чудится, что каждый год он приходит на могилу едва знакомой девочки, а не родной сестры.

— Ёншик, дай ключи.

— С-сейчас, — подаёт осевший в молчании голос господин Пак и расстёгивает куртку, засовывая свободную от букета руку за пазуху, во внутренний карман.

Чанёль отходит к противоположной стене, уступая папе место перед нишей, и заводит руки за спину, скромно застыв пред другими покойниками.

Следователь крутит головой, осматриваясь: теперь колумбарий напоминает голубятню, а может, гигантскую библиотеку, где стены — каменные шкафы, вместилища — книги, что в подавляющем большинстве скучны и, как думается Паку, бессмысленны.

«Впрочем, в этом мире всё не имеет значения», — следом за вздохом с пухлых губ мужчины слетает облачко его тёплого дыхания.

— Твои любимые лилии, — смущённо бормочет Ёншик и, дождавшись, когда супруга откроет дверцу ниши, меняет старый увядший за прошедший месяц букет на новый. — Надеюсь, тебе ещё не надоел их запах, — с таким же стеснённым смешком добавляет господин Пак; и Чонсо тоже не в силах сдержать грустную улыбку.

Порой Чанёлю любопытно наблюдать, как родители разговаривают с урной, но он терпеть не может, когда упоминают его имя. Следователю кажется это странным и неправильным, а ещё в такие моменты желудок раздувается очень неприятным чувством, какое Пак всё ещё никак не может и, если быть откровенным, не хочет понимать.

— Знаешь, Юнми, — неуверенно начинает Чонсо, принимаясь нервно теребить верёвочки от капюшона своего пуховика, — мы с папой пару недель назад сделали кое-что неправильное. — Чанёль заинтересованно поворачивает голову в сторону мамы. — У нас сейчас небольшие проблемы с деньгами — так, пустяки, тебе не стоит об этом волноваться, — тут же заверяет женщина, как если бы девочка, кротко улыбающаяся на фотографии, обеспокоенно насупилась. — Твой брат много трудится для нас, и я стараюсь усердно работать… В общем, тот кукольный домик, который тебе дядя Чханхён привёз из Америки, нам пришлось продать. Мы знаем, как ты его любила, однако… — Чонсо виновато поджимает губы и, сощурившись, будто намереваясь задавить веками собравшиеся слёзы, делает поклон. — Прости, Юнми, прости.

Чанёль помнит тот домик: высокий, со множеством комнат и уютной верандой, он походил на самый настоящий особняк, который сделали маленьким то ли с помощью магии, то ли усилиями чудесной науки и разрезали пополам, оставив на одном из краёв металлические петли, чтобы можно было его закрывать, когда наступает ночь. Всё казалось настоящим: кровати с мягкой периной, цветастые диванчики с ажурными подушечками, узорчатые обои, серванты с расписной посудой и большая ванная, что водружалась позолоченными львиными лапами на третьем этаже, в самой крайней комнате.

Кукольный домик, который подарили Юнми на шестилетие, действительно был красивым, даже тогда уже двенадцатилетний Чанёль временами играл с ним, воображая различные сцены трагедий из всяких детективных сериалов — их он частенько смотрел с отцом после ужина. Так куклы сестры теряли голову в кастрюле на яркой кухоньке, оказывались повешенными на люстре Тиффани в гостиной или утопленными в металлическом тазу для стирки. Юнми ругалась, жаловалась матери, но та слишком много работала и немало сил отдавала на скандалы с папой, чтобы обращать внимание на детские ссоры.

Чанёль очень хорошо помнит домик, а ещё он никогда не забудет тот день, когда Юнми последний раз переставляла миниатюрную мебель в одной из спален и долго не могла найти картонную картину моря, которая должна была висеть в зале над камином.

— Зато этот домик не будет зря пылиться на чердаке. — Ёншик ободряюще похлопал супругу по плечу, однако слова его обращены небольшой пузатой урне, напоминающей цветом сливочное масло. — В его новой семье целых три девочки — домику точно не придётся скучать, Юнми, но он всегда будет помнить свою первую и самую любимую хозяйку — тебя.

Четырнадцать лет назад Чанёль впервые увидел родителей — обычно сердитых и отвлечённых от всего работой — непомерно напуганными и отчаянными; тогда вопли матери были исполнены не привычным раздражением, а неподдельным ужасом, отец же едва не в первый раз позволил себе взять ответственность — бремя, с которым на плечах им — ему и его тогда ещё молодой жёнушке — сулилось идти всю дальнейшую жизнь.

В этот день, четырнадцать лет назад, комната Юнми, что, как и сейчас, располагалась следом за спальней старшего брата, внезапно опустела, с кукольным домиком вечером никто не играл, а блюдечко, которое обычно стояло за калиткой, так и осталось ненаполненным, без молока для холёного дворового котика. Смерть сестры во многом извратила тот обыденный вечер; например, Чанёль остался без ужина, ему не разрешили пойти гулять с мальчишками из другой школы, а ещё он впервые увидел настоящий труп — маленький, бледный и холодный, словно большая фарфоровая кукла со слипшейся в грязные сосульки чёрной копной и багровой бороздой на шее.

Тем не менее, одна из самых неприятных перемен, как считает Чанёль, — появление утомляющего и бестолкового порядка наведываться в колумбарий. К собственному счастью, он ездит лишь на годовщину — в остальные дни прикрывается работой; а вот Чонсо навещает могилу дочери каждый месяц, изливая выцветшей фотографии и свежему букету цветов своё материнское горе.

— Сегодня я обязательно приготовлю твои любимые пуноппан с бобовой пастой. — Госпожа Пак зачёсывает за уши выбившиеся из хвоста волоски и надевает на голову капюшон, будто стараясь спрятать налившееся нездоровым румянцем лицо от притихшего мужа и сына, застывшего безразличным исполином за её спиной. — Обязательно.

Чанёль решает, что мама, наверное, плачет; в один шаг он подступает ближе и аккуратно обнимает женщину за плечи, отчего та всё-таки не терпит и начинает голосисто рыдать.

«Так странно: столько лет прошло, а она всё никак не смирится, — думается следователю; он поднимает глаза к тусклому небу и беззвучно выдыхает. — Будто что-то было бы иначе, останься Юнми живой».

— Дорогие слушатели, которые только что присоединились к нашему эфиру, — радостно щебечет из динамиков, — а также те, кто с нами с самого утра, желаю вам удачного и продуктивного дня. — Ведущая хихикает и продолжает тараторить сладеньким голоском: — Где бы вы ни были — на работе, в дороге или, возможно, вам повезло, и сегодня у вас выходной, — пусть в эту нелётную погоду у вас всё получится. Не дайте дождю испортить вам настроение!

Чанёль ухмыляется и сбавляет скорость, пропуская вперёд белый минивэн. Перед глазами маячат дворники, со скрипом размазывают по лобовому окну ливень; тяжёлые ледяные капли, что стеной просачиваются через серую марлю мглистого неба, громко барабанят по красному капоту и крыше пикапа. Осенний рокот за пределами машины действует на нервы; Чанёль натужно улыбается себе в боковое зеркало, затем и в зеркало заднего вида, будто силясь этим умерить свои гнев, как он это делает с чужой недоверчивостью, и зудящее от недосыпа раздражение.

Мужчина зло стискивает зубы и вместе с тем сжимает руль покрепче.

— …а я напоминаю, что тема нашего эфира — классическая музыка. — Звонкая трель из радио вновь обращает на себя внимание. Чанёлю кажется, что вместо ведущей в машине трещит стая птиц. — Кстати, ходит множество слухов, что классическая музыка благотворно влияет на наше ментальное здоровье. Поэтому сегодня мы с вами не только наслаждаемся мировыми шедеврами, но и исцеляемся! Следующая композиция наверняка известна даже тем, кто никогда не интересовался классической музыкой. Её также все знают благодаря не менее знаменитой трагедии о любви одного талантливого английского поэта. Догадались, какая композиция нас ждёт? — хитро протягивает девушка, и Пак склоняет голову набок, окунаясь в размышления.

Чанёль редко слушает радио, как и музыку; а вот его мама обожает, когда в машине что-нибудь да бормочет: кулинарное шоу, интервью с молодыми знаменитостями, новости или сектантские проповеди — женщина никогда не вслушивается, лишь наслаждается иллюзией чужого присутствия.

Поэтому следователь едет с включённым радио: по пути домой, из колумбария, госпожа Пак прибавила громкость, пропустила рыбацкий канал и, заслышав знакомую мелодию, что позже оказалась одним из детищ Вивальди, оставила всё так, как есть сейчас. Чанёль же решил ничего не менять — радио ему особо не мешало, да и болтовня о классической музыке оказалась вполне сносной.

— «Ромео и Джульетта», — предлагает свой вариант мужчина.

— Правильно! — громко восклицает ведущая, чем вызывает у Пака новый приступ злости. — «Ромео и Джульетта. Танец рыцарей»!

Чанёль надеялся на нечто преисполненное элегией, по-осеннему спокойное, что бы напоминало о хоть и свирепом, но всё же тоскливом дожде за окном, о листьях, вьющихся под грубыми мановениями ветров, о колючей головной боли. Однако мелодия оказывается тяжёлой с первой ноты; гнетущее мычание тромбонов и валторн подхватывает беспокойный вой скрипок и виолончелей. Пак передёргивает плечами, почти сдаваясь желанию выключить волнующую музыку, но протянуть руку к радио так и не решается — вместо этого следователь до упора подкручивает печку.

Родительский дом остался позади, в Ханаме; впереди недолгая дорога в участок пригорода, где его будет ждать — или уже ждёт — старший коллега, а затем грядёт изнурительный рабочий день, какой обещает быть и завтра, и послезавтра, и на следующей недели. И Чанёль не против; рутина — то, что обязательно принесёт в жизнь покой, долгожданный штиль, который никак не наступит после появления работы. Мужчина всё ещё не в силах привыкнуть к графику, которого, в общем-то, не существует: он может просидеть в участке двое суток, смыкая глаза только в обеденный перерыв, или подорваться посреди ночи, в выходной, от срочного звонка напарника. Пак не высыпается, сильно устаёт и не знает, куда себя деть от безумного ритма столицы, когда остаётся с собой наедине. Наверное, до сих пор Чанёля спасает увлечённость.

Грозная мелодия на миг затихает, а затем обращается в едва слышные блеяние флейты и стенания скрипок. Голову стискивает обруч боли, острой, навязчивой и отрывистой, как если бы мужчине в затылок вбивали длинные гвозди. Пак, даже не посмотрев, едут ли позади машины, спешно сворачивает вправо к обочине и, басисто проскулив, останавливает пикап на краю дороги.

— Пиздец. — Чанёль упирается лбом в руль и протяжно выдыхает; три месяца чудовищного темпа — следователь думал, что самое трудное ушло со студенческими годами, когда он день и ночь сидел над учебниками, а из общежития выходил только за едой. Но работать оказалось на порядок сложнее. — Пиздец! — Пак бьёт кулаками сначала по сидению, потом по несчастному рулю, ударяя прямо в клаксон, отчего машина взвывает в истошном гудение. — Ёбаный пиздец!

Он вновь роняет голову на руль и застывает напряженным исполином, сутулым и изморённым.

Жёлтые, утратившие почти всю листву клёны гнутся под стервозными шквалами, трещат вдоль дороги и, будто низкие солдаты, загораживают жилистыми кронами имения небольших ферм на краю Ханама; немного дальше виднеется яркое голубое табло с ценами на бензин и газ, а за ним — белые огни закусочной, примкнувшей, как наглый полип, к автозаправке. Время ещё не шагнуло за полдень, но трассу уже освещают фонари, свет магазинчиков и придорожных кафе. Эта осень необычайно мрачная.

— Ладно, — бормочет себе под нос, потираясь лбом об прорезиненную дугу руля. — Всё в порядке. — Чанёль набирает в лёгкие воздух — сколько получается, пока рёбра не начнут рвать кожу — и орёт во всё горло: — Всё, блять, в порядке! В порядке! В порядке!

Становится ли легче? Мужчине так и не удаётся понять: попытку унять свой распалившийся импульсивный норов прерывает робкий, но очень суетливый стук в окно. Чанёль реагирует не сразу, а когда всё-таки обращает внимание на глухой шум, рвущийся через мутное стекло пикапа, то напрасно щурится, пытаясь рассмотреть сквозь разводы тёмное нечто.

— Извините, Вы не могли бы мне помочь?

Потерев большим и указательным пальцами веки, Пак несколько раз крепко жмурит глаза и опускает противоположное окно, позволяя влажной прохладе с пьянящим ароматом мокрого асфальта пробраться в машину.

— Да?

— Доброе утро. — Незнакомец кренится вперёд и едва не наваливается на пикап, видать, попытавшись сделать поклон. — Я… — Под широким капюшоном серого дождевика лица почти не видно — лишь курносый нос и обрамлённые щетиной губы. — Мне очень нужно в Сеул или хотя бы до ближайшего вокзала. Вы не могли бы меня подкинуть, — шмыгает носом и запрокидывает голову чуть назад, стараясь из-под края нависшего на лицо капюшона рассмотреть обескураженного мужчину, — если Вам по пути? Пожалуйста.

Удивлённая гримаса сходит, стоит следователю кивнуть: он раскраивает своё красивое лицо в привычной улыбке, ненавязчивой и принуждённой, и открывает дверь.

— Конечно. Правда, до Сеула я не доезжаю, но до электрички или автобусной остановки довезти могу.

— Спасибо большое.

Незнакомец ставит раздутый во все стороны рюкзак под сидение и кое-как залазит в пикап; он так же спешно закрывает дверь и, бережно уложив на колени чёрный фигурный футляр, стаскивает с головы капюшон.

«Наверное, музыкальный инструмент», — предполагает Чанёль, рассматривая дерматиновую обивку на твёрдом чехле.

— Извините, что я так внезапно… — Он бережно вытирает влажным рукавом футляр, укрытый росой дождя, и оборачивается к мужчине, вновь делая поклон: — Я отчаялся здесь стоять. Пытался поймать попутку, но как-то всё не везло; уже надумывал пойти на заправку, чтобы не мокнуть под ливнем, и увидел, что Вы остановились. Решил попытать счастье. — Незнакомец расстёгивает змейку на дождевике и расцветает в яркой обаятельной улыбке: — Им Пансок.

Чанёль бросает заинтересованный взгляд на случайного пассажира: Пансок выглядит молодо, лет на двадцать, смазливый и небритый — Пак невольно тянется к собственному подбородку, тоже колючему и чуть огрубелому от лезвий. Глаза ясные, наивно круглые, будто у рослой детины, а сам парень коренастый и сбитый — его некрупное тело теряется в объятиях сидения, однако и грудь, виднеющаяся из-под крыльев макинтоша, и бульдожья шея ражие и крепкие.

— Пак Чанёль. — Следователь ударяет пальцем по одной из кнопок у руля — стекло рядом с крепким плечом Пансока медленно поднимается, и легонько жмёт на педаль газа — пикап трогает с места. — Как Вы тут оказались, господин Им? — оживлённо вопрошает, подстраиваясь под приподнятое настроение попутчика; хотя, конечно же, мужчина предпочёл бы ещё покричать. — Ни вокзалов здесь, ни остановок. Неужели высадили из автобуса? — усмехается Пак, поглядывая в боковое зеркало.

— Вы почти угадали, — улыбается Пансок, устраиваясь поудобнее. — Неловкая ситуация получилась, на самом-то деле; расскажешь кому-нибудь — обсмеют.

— И всё же. Вдруг Вы какой-нибудь преступник, скрываетесь от полиции. Сейчас не самое спокойное время.

— Ой, ну что Вы, — смущённо хихикает Им, почёсывая ключицу через горчичный свитшот. — Я в Сеуле учусь, а в Ханам езжу к родителям и девушке. Вчера решил съездить домой, повидаться с мамой и папой, а сегодня к вечеру собирался успеть на пары. — Пансок облизывает нижнюю губу, похожую на тонкий срез арбуза — такая же влажная от слюны и пунцовая по краям, будто обмазана острым перцем. — Девушка предложила меня подвезти, — сконфуженно пробормотал Им, спрятав лицо в окне. — Но вышло так, что мы по дороге поссорились — пустяк, но она сильно обиделась и…

Парень замялся, сжёвывая призраки своей улыбки в нервной ужимке. Неясно, что именно заставляет Пансока робеть: воспоминания о нелепой ссоре или тот факт, что его подвозила возлюбленная? Чанёль не понимает. Какая разница, кто ведёт машину? Важно ли, чья она? У общества так много предрассудков, и Паку приходится со всем этим дерьмом считаться: улыбаться, когда они ощущают себя как-то неправильно, уверять, что всё в порядке, двигаться осторожно, чтобы тело не выдавало нетерпение или раздражение, подталкивать к ответу — правильному ответу, какой бы сорвался с их языков, не сожри этих глупых людей предубеждения.

— Высадила Вас? — вкрадчиво подсказывает следователь, совсем немного прибавляя скорость; дорога почти пустая, но в неважную погоду сумасбродничать опасно.

— Да, прямо под дождь. — Пансок полностью снимает с себя макинтош, оставляя его скомканным рогаликом греться за спиной; похоже, в отличие от Пака, парню в пикапе нехолодно. — Кажется, я немного обижен. Только сейчас понял.

— Как и она, раз Вы здесь.

— Да, как и она, — задумчиво протягивает Им. — Но я не виноват.

— В последнее время я часто это слышу, — хихикает мужчина. — И обычно это ложь — заблуждение или враньё.

— Она пыталась купить мне сигареты.

— Это плохо? Вы не курите?

Впрочем, Чанёль и так знает ответ.

— Я и сам в состоянии купить, — фыркает Пансок, прижимая футляр ближе к груди. — Её финансовая опека оскорбляет — ощущение, что она меня усыновила.

— А сколько ей лет? — Следователь поворачивается к Иму и одаривает его очередной тёплой улыбкой, обрывая зреющее в парне возмущение бестактным вопросом. — Если не секрет?

— Двадцать девять. — Пансоку не хотелось отвечать, но отказать мужчине отчего-то он не смог. Чанёль показался ему приятным, хоть и уставшим, поэтому и возражать лишний раз Им не стал.

— Понятно, — весело изрекает мужчина, вороша здоровенной ладонью свои чёрные лохмы.

Молчание. Пикап вязнет в молчании. На удивление Пак ненавидит молчание. Оно редко бывает приятным; не смея подать голос, люди ждут утешений, интереса, понимания.

Впрочем, вечер, к сожалению, прошедшего вторника показался Чанёлю самым приятным за последние десять лет; может, мужчину пленило спокойствие, утолившее его душевную тревогу и снедающую изнутри горячность, а может, следователя поработило чарующее сочетание апатии и перечащего ей негодования. Бён Бэкхён умеет молчать, даже лучше О Сэхуна, чей язык, как думается Паку, когда-нибудь закостенеет; Бён Бэкхён умеет молчать, а ещё он говорит глазами.

Эмоциональное молчание мужчины с красивыми руками, его красноречивый взор напитывали Пака чем-то отрадным и мягким: измождение обратилось в сладкую сонливость, раздражение осело в желудке вместе с жасминовым чаем, а губы впервые не пришлось растягивать в улыбке — это не имело смысла, ведь Бён Бэкхён ей не верит.

Убаюканный присутствием едва знакомого мужчины, усыплённый его немыми возмущением и отрешённостью, изнывающий в неизбывном странном недомогании, Пак в тот день излечился — лишь на пару часов, но он впервые за долгое время почувствовал облегчение. И Чанёлю хочется ещё; он, несомненно, жаждет ещё разок ощутить необъяснимую истому, спрятанную в молчании Бён Бэкхёна.

— На кого учитесь?

Мужчине, по правде говоря, неинтересно, да и слушать пустую болтовню сейчас как никогда тяжело. Тем не менее, поддержать беседу следовало, хотя бы ради того, чтобы избежать дурацкого безмолвия. Потому что Им Пансок, как и все вокруг, громко молчит.

— На международных отношениях.

— Да? Я думал, Вы… — Чанёль косится на футляр, что, словно сытый сопящий ребёнок, любовно прижат к наверняка мускулистому животу. — Музыкант.

— Нет, — хихикает Пансок, оглаживая ладонью изгибы чехла, и зачёсывает мокрую тёмную копну назад, отчего голова парня становится на вид меньше и плоской на макушке. — К сожалению, просто хобби.

— Почему?

— В смысле? — гоготнул Им, робко потянувшись к своему затылку.

— Если Вам нравится музыка, то почему Вы занимаетесь совсем другим?

— А Вы работаете тем, кем всегда хотели? — вопрошает Пансок; его глаза сверкают непритворной улыбкой, а обветренные красные губы тянутся треснутыми уголками то ли к ушам, то ли к едва заметным скулам.

«У меня так не получается, — склоняет голову Пак, косясь сначала на рот парня, а потом на его глаза. — Наверное, поэтому Бён не поверил мне».

— Да, — уверенно отвечает следователь.

— Тогда Вам повезло. В моей семье музыку ни во что не ставят, а международные отношения это… престижно? — будто спрашивает Им. — А где Вы работаете?

— В полиции.

— В полиции?! — восторженно восклицает парень. — Это круто, — и одобрительно хмыкает, — хоть мне никогда не хотелось стать полицейским. И как, тяжело?

— Как и на любой работе, — пожимает могучими плечами Пак. — На чём Вы играете?

Пансок будто с самого начала ждал этого вопроса: аккуратно уложив футляр себе на колени, он щелкает замочками и нетерпеливо отбрасывает, похоже, нелёгкую крышку. В чехле показывается скрипка, рыжая, как прусак, и лощённая, словно щедро обмазанная жиром или маргарином; грушевидный корпус и узкий гриф с пластмассовыми колками на самом конце теснятся в фигурном углублении, а рядом, в узкой выемке, лежит длинный смычок с туго натянутым пучком волос.

Пак хмурится: в завораживающей ухоженностью скрипке что-то не так.

— Она… — неуверенно тянет Чанёль, поглядывая то на дорогу, то на скрипку.

— Без струн, да. Она выглядит странно без струн — самому непривычно; но прошлые лопнули, поэтому пришлось покупать новые. — Им достаёт из-под скрипки синий коробок и вытряхивает оттуда моток лески. — Не знаю, как так вышло; может, я их перетянул… — Пансок резко замолкает, переводя ошеломлённый взор на радио, которое, на удивление Чанёля, до сих пор играло. Следователь и не думал его выключать, однако с появлением попутчика совсем забыл и о музыке, и о звонком голоске ведущей. — Это же восьмой квартет Шостаковича! — радостно заявляет Пансок, указывая коротким толстым пальцем на радио. — Ах, правда, моя любимая часть почти подошла к концу. И как я не заметил с самого начала?

Пак осознаёт музыку вместе с нахлынувшей головной болью. Скрипки. Скрипки. Скрипки. В мелодии лишь одни скрипки; они тревожно повизгивают, скулят и плачут, словно, перебирая собственные струны, хотят предупредить о том, чего сами сильно боятся. Ноты в беспорядке, и собираются они в нечто страшное, вылитое из массивного ужаса, изваянное из удушливой паники и сплетённое из колючих страданий. Рвущаяся зычными возгласами мелодия скатывается гусиной кожей на спине следователя, а затем и селит в его сердце волнение вместе с давно знакомым желанием — желанием убивать.

— Ч-часть? — рассеянно вопрошает Пак, силясь сосредоточиться на дороге и отвлечься от бредовых побуждений.

— Да, — кивает парень, теребя в руках струну. — В этой мелодии пять частей, моя любимая — вторая.

— А сейчас какая играет?

«Ты опаздываешь, Чанёль, — напоминает себе следователь. — Тебе некогда возиться с трупами».

Однако руки чешутся, а с ними распускается жажда узреть, как гаснет жизнь в чужих глазах.

— Третья. Аллегретто. Я очень люблю этот квартет; год назад мы с приятелями играли его на уличном концерте в Каннаме. Непередаваемые эмоции.

— Аллегретто? — бесцельно мямлит Чанёль, ощущая, как нога перестаёт жать на педаль. — Что это?

— Так называют темп в музыке. — Пансок массирует шею свободной от струны ладонью и удивлённо оглядывается, замечая, что машина замедляется и вновь подъезжает к обочине. — Мы останавливаемся? Что-то случилось?

Повертевшись на месте и так ничего не рассмотрев за мутным окном, Им недоуменно воззревает на следователя. Последний сейчас походит на ухабистый холм, неприветливый и поросший бледной нездоровостью: сильно сгорбившись и навалившись локтями на руль, Чанёль гипнотизирует пустующую впереди дорогу; его взгляд мерклый — не хранит в себе ни мысль, ни живость, — чуть испитая физиономия раскрашена на скулах румянцем, который отчего-то неспешно растекался под кожей, а пухлый рот утаивает собой стиснутые зубы, что, судя по напряжению, охватившему челюсть, грозились вот-вот сломаться друг об друга.

Вид следователя нагнал на Пансока необъяснимую жуть.

— Господин Пак, — парень подаётся в сторону следователя, совсем чуть-чуть, — почему мы остановились? Что-то с машиной?

— Нет, — качает головой, продолжая буравить взглядом дорогу. — Нет, всё в порядке. — Он поворачивается к Иму и, мягко улыбнувшись, повторяет. — Всё в полном порядке.

Разглядев в карих глазах что-то нехорошее — нет, что-то действительно ужасное, — Пансок не успевает засомневаться: в скулу прилетает совершенно неожиданный и очень болезненный удар. Локоть следователя твёрдый и острый — второе не сильно ощущается через рукав парки, однако мощи в порыве Пака хватает, чтобы парень, сдавленно охнув, резко отшатнулся и схватился за лицо.

Чанёль действует осознанно и с заметным детским нетерпением: схватив ворот свитшота, мужчина накручивает плотный горчичный хлопок на кулак и притаскивает Има к себе, прижимая крепкую спину к своей груди. Пансок сдаёт позиции с самого начала: лелея свою ушибленную скулу, теряясь в темноте кистей, он упускает возможность открыть дверь, вырваться из рук следователя или хотя бы осознать, что последует далее. Пансок проигрывает в тот момент, когда новая струна, до этого путающаяся в его пальцах, оказывается в ладони Пака.

— Что Вы д-делаете?..

Чанёль молчит. Он ощущает подкатывающий к горлу смех — рвущееся из нутра упоение, что, зачавшись где-то в желудке, постепенно наполняет рассудок следователя; грудь изнутри щекочет взволнованность, руки, растягивающие струну, трясутся, а голова начинает приятно кружиться — стоит металлической бечеве вмяться в кожу, в выпирающий кадык, как боль в затылке тут же слабеет, вместе с ней — раздражение и тревога.

— О-отпустите… — умоляюще шипит Пансок, хватаясь за руки следователя; его почти не слышно за суетливой и зловещей мелодией, однако мужчине вполне очевидно, что в этом момент могут шелестеть обветренные губы. — П-пожалуйста…

Подтянув парня струной ближе к себе, Пак упирается подбородком в его высокий лоб и заглядывает в слезящиеся, едва не чёрные глаза. У него не выходит сдержать улыбки: вот она — крадущаяся смерть, поблёскивает солёной влажностью, растекается мглой разжиревших от страха и боли зрачков, пылает на юном лице багровым и вздувается на висках упругими венами. Безобразная, пахнущая чужим несвежим дыханием и потом, она медленно, как жуткий удильщик, заглатывает жизнь и ублажает шепчущее внутри следователя чудовище. Такая она — эта смерть: заискивающая и негордая, а ещё очень жадная.

— Скоро отпущу, — обещает Чанёль, сильнее надавливая костяшками пальцев на шею. — Осталось чуть-чуть, господин Им.

Пансок уродливо квакает и с тем предпринимает тщетную попытку вырваться. Короткие ноги рассекают так и оставшийся холодным воздух в пикапе: правая задевает носком грязного ботинка окно, левая врезается голенью в бардачок, — кроме грохота, Им ничего не добивается. Сознание мутнеет, голова, кажется, вот-вот лопнет и обратится в пепел от жара, прилившего к лицу вместе с кровью; не в силах вдохнуть, Пансок делает, наверное, последнюю потугу высвободиться из хватки следователя: он вскидывает руку, стараясь немощным кулаком попасть по предвкушающей физиономии Пака, вцепиться в его волосы, сделать как можно больнее, дабы следователь отвлёкся и ослабил натяжение струны.

Однако и здесь Им уступает; крепкая проволока продолжает вгрызаться грубой шероховатостью в тонкую кожу, раздирать её до крови и давить на кадык; последний кислород в лёгких вырывается вместе с соплями через ноздри. Рука Пансока безвольно опадает: пухлые короткие пальцы — совсем не музыкальные, как кажется Чанёлю, — задевают фалангами радио, и скрипки с шипением перебивает попса.

— По-ожал-луйс-с-ста…

И глядя в смешливые и такие добрые глаза мужчины, Им понимает, что всё это — просьбы — не имеет никакого смысла.

Рот парня приоткрывается, выдаёт судорожный гортанный клёкот, протяжный и надсадный, перебивающий нежный женский голосок, что вкрадчиво напевал на французском. Пансок царапает руку своего будущего убийцы, оставляя на запястье еле-еле заметные красные борозды, и с ужасом распахивает глаза, обратив по-звериному испуганный взор куда-то наверх. Паку на миг становится жутко, и он на секунду поднимает взгляд, дабы убедиться, что на потолке пикапа ничего на самом деле нет.

— Почти всё, господин Им.

Чанёль не сдерживает довольного хрюканья, а затем и хихиканья, когда тело парня начинает биться в агонии — разражаться мелкими предсмертными судорогами. На ворот горчичного свитшота стекают слюна, реденькие капли крови и слёзы, от которых воспалённые щёки Пансока испестрялись розовыми полосами. Дело действительно остаётся за малым: Им ещё пару раз дёргает ногами, сбивая старенькую кепку Чанёля под сидение, выламывается в неестественно гибкой волне и протяжно хрипит — Пансок обмякает; карие радужки отдаются зрачкам — теперь он походит на дохлую рыбу с открытым ртом.

— Вот всё и закончилось, господин Им. — Мужчина аккуратно убирает руку Пансока со своей. — Как Вы и хотели.

Под пальцами печёт — жёсткая струна скрипки оставила блестящие ожоги на больших ладонях следователя и кровавую вмятину на сильной шее Има. Чанёль делает глубокий вдох и, положив руку на лоб трупа, обращает взор на единственный тополь, что среди клёнов и осин казался титаном, до сих пор зелёным, до сих пор косматым. Порыв ветра — деревья с мученическим шелестом склоняются набок, тополь лишь трясёт листьями, теряя несколько, однако остаётся стоять непоколебимым благородством среди никудышных на его фоне клёнов. Чанёль выдыхает.

— Я понимаю тебя, — бормочет, наверное, тополю. — Тяжело расти среди ничтожества. — Он опускает взгляд на Има, чей рот всё ещё раскрыт, а глаза всё ещё походят на два стеклянных шарика. — Особенно если оно диктует свои правила. — Пак берёт Пансока под мышки и усаживает его труп обратно точно так же, пока он был жив. — Что же, пора вставать, господин Им; у меня совсем нет времени на дальнейшие беседы о скрипках — столько всего нужно сделать: припарковать где-нибудь пикап, успеть на электричку, не опоздать на работу…

Чанёль не особо старается замести следы: кое-как отчистив кровавую проволоку мокрой салфеткой и протерев вещи Пансока, на которых могли остаться отпечатки пальцев, следователь сворачивает струну обратно в коробóк, кладёт всё под скрипку и выскакивает из машины.

У Пака нет сил думать о кусочках своей кожи, оставшихся под ногтями уже мёртвого парня, о том, что, наверное, его примечательный пикап точно видела пара человек, проезжающих мимо, что труп лучше бы спрятать подальше, а не бросить на обочине. Чанёль такой же уставший, каким проснулся на рассвете, хоть и настроение после убийства ощутимо поднялось — желание броситься в какой-нибудь кювет по дороге пропало, широкие плечи теперь более расправлены, а звуки мотора и шёпот ветра не раздражают. Эмоциональная разрядка удалась, и, в отличие от стынущего на переднем сидение Има, мужчине стало легче дышать.

Из распахнутой двери пикапа доносится всё тот же ласковый тонкий голосок; знаний французского следователю хватает лишь на слово «любовь», которое он различает в строках, похоже, перед припевом. Песня депрессивная — такая, под какую хорошо вскрывать набухшие в горячей воде вены или проталкивать по сухому горлу горсть таблеток — и напоминает Паку бездушный, но красивый и яркий Сеул, который он так ненавидит.

— Кто бы сомневался, что Вы тяжёлый.

Вытянув Пансока вместе с дождевиком из машины, следователь обнимает его ещё тёплое тело поперёк талии и мелкими шажками принимается спускаться по почти пологому склону, что вёл к выстроившимся стеной деревьям. Паку становится жарко уже на полпути: под мышками появляется неприятная влага, на лбу, у кромки волос, выступает испарина, какая прозрачными зёрнышками налипла и по всему лицу мёртвого Има; однако с дуновением ветра ощущение, что тело под тёплой курткой горит, тут же исчезает, и на его место приходит мерзкий озноб.

Им оказывается сидящим под одним из клёнов; уныло уронив голову на грудь, он будто внимательно рассматривает бурую землю у себя между ног, не в силах оторвать стеклянный взгляд от комков мокрой почвы и грязных волглых листьев. Чанёль опускается напротив безрадостного Пансока на корточки и, заглянув ему в лицо, продевает сначала его правую руку в серый дождевик, а затем и левую, такую же мускулистую и округлую. Разинутый рот отчего-то пугает; следователь настороженно всматривается в глубины чужого горла и ошеломлённо выдыхает: казалось, девичий французский исходит откуда-то из чрева мёртвого Има. Мужчина поворачивается чуть вбок и приближается ухом к опустившему голову Пансоку, не страшась почувствовать на коже горячее дыхание. Однако песня громче не становится.

Чанёль фыркает на собственную глупость, застёгивает на трупе дождевик и, перед тем как встать, заявляет:

— Впрочем, если бы в Вас что-нибудь и играло, то, наверное, это был бы Шостакович, господин Им.

Затем Пак переносит из пикапа чем-то набитый рюкзак — следователь полагает, что, скорее всего, там зимние вещи — и футляр со странной скрипкой без струн. Ещё раз протерев чехол от собственных отпечатков, мужчина укладывает его между Пансоком и сумкой, а все использованные салфетки выбрасывает под дерево.

Чанёль возвращается к машине, по дороге загребая ботинками землю, чтобы не оставить чётких следов, ведущих к изучающему землю Им Пансоку.

«Интересно, он и в этот раз прицепиться к салфеткам? — Пак со всей силой пинает камень, и тот отлетает на середину проезжей части. — Столько лет знакомы, а ты всё ещё не заметил, О Сэхун, что салфетки я покупаю всегда в одном месте».

***

— Извините… — Мужчина почти беззвучным шагом выбегает из-за угла и, удержавшись от нелепого падения на холодный бетонный пол, делает вежливый поклон. — Извините за опоздание! Мне пришлось зайти к родителям, поэтому я невовремя. — Вытянувшись солдатиком, Чанёль тяжело шаркает к ряду стульев и уже без особого рвения бормочет: — Добрый день, господин О.

Сгорбившийся на одном из стульев, Сэхун не спешит поднимать голову: похоронив лицо в челне из узловатых ладоней, он едва заметно кивает и глухо бубнит:

— Всё в порядке. Кима только-только привели, так что ты успел. — Он хлопает рукой по соседнему стулу и шелестит: — Присаживайся.

Чанёль послушно плюхается рядом и, откашлявшись себе в плечо, принимается заинтересованно вертеть головой.

Здесь очень мрачно: общее освещение тусклое, окна маленькие и расположены высоко под потолком, отчего даже холодный дневной свет толком не проникает в коридор, спотыкаясь об пыль на прямоугольных стёклах и ржавую на швах решётку; полированный бетон местами затёртый, на стенах лущится бежевая краска, а в воздухе ощущается аромат сырой шпаклёвки и смрад плесени. Паку этот запах напоминает погреб в родительском доме.

Левое крыло здания больше походит на тюрьму, нежели на полицейский участок, да и в целом тут едва не всё отличается от того, что привык видеть Чанёль в столице: мебель старая, ремонт не свежий, и единственное, что вселяло доверие этому месту, — крепкий фундамент. Как ни странно, участок не подавал никаких признаков того, что вот-вот обвалится или разойдётся сквозной трещиной где-нибудь в стене; наверное, он просто смотрится неухоженным, а потому таким отталкивающим.

— Жутковато, — выносит вердикт следователь, и Сэхун хрюкает себе в ладони. — А я думал, только у нас в кабинете постоянно хочется вздёрнуться.

— Как видишь, нам ещё повезло, — с улыбкой выпрямляется мужчина и расплывается по стулу, скрещивая руки на ражей груди. — Выглядишь свежо — выспался?

— Не сказал бы, — тянет Чанёль, почёсывая загривок. — Просто хорошее настроение.

— Есть повод? — заламывает свою длинную выразительную бровь.

О выглядит неплохо, по крайней мере, лучше, чем во вторник, когда Пак с ним виделся последний раз. Под серьёзными раскосыми глазами синяков нет, лицо не обременено усталостью, а лоб не пересекают морщины угрюмости; однако несмотря на вполне бодрый внешний вид, в следователе всё равно было что-то очень тягостное, что-то более непосильное, чем изнурённость или будничная слабость, словно Сэхун бережёт в себе болезненную тоску.

— Нет, но и причины грустить тоже не находятся. — Чанёль заглядывает напарнику в глаза и растягивает губы в смущённой улыбке. — А у Вас всё в порядке? Как провели выходной?

— Я… — Мужчина засовывает длинные пальцы под рукава синей водолазки и как-то рассеянно мямлит: — В кровати. — Он замечает смешливый взгляд Пака, а потому, закатив глаза, сквозь фырканье уточняет: — Спал, я весь день спал, Чанёль.

— Не интригует, — прыскает следователь, упираясь макушкой на стену позади, — но лучше и не придумаешь.

Потолок выглядит грязным из-за серых отсветов пыльных выцветших плафонов и кусками неровно уложенной побелки напоминает монолит из мела. Сами лампы — кладбища для насекомых, а у их краёв обитают небольшие колонии чёрных плесневых грибов.

«Похоже, под плафонами особенно тепло и надолго задерживается сырость», — зачем-то констатирует Пак, разглядывая под лампой тёмный ореол.

— Где твои родители живут? — тихо вопрошает Сэхун, доставая из кармана сигарету.

— В Ханаме.

— Значит, недалеко отсюда?

— Не сказал бы, — мычит Чанёль, прикрывая глаза и укладывая ладони себе под мышки; в коридоре нехолодно, однако ни ледяные пальцы, ни лицо, укрытое уличным ознобом, до сих пор не согрелись. — А Ваша семья? В Сеуле?

— Частично, — нерадостно хмыкает Сэхун, исподлобья глядя на своего напарника. Совсем молодой и на первый взгляд простоватый Пак создаёт своим присутствием уют, правда, не тот, какой ощущается дома, в кругу близких, или в неволе шерстяного одеяла в холодный зимний вечер; скорее, тело разжижает нездоровая и ложная укромность, поддавшись которой можно потом сильно пожалеть. Впрочем, мужчине, как он сам уверен, быть пленённым неким чужим очарованием вряд ли придётся — О редко бывает расслаблен. — Готов?

— Не знаю, — честно отвечает Чанёль, почёсывая раненное запястье. — Я должен вынудить его признаться?

— Не обязательно, — качает головой, глядя на царапины. — Это формальность. Поэтому я решил сегодняшний допрос предоставить только тебе. На Кима улик более чем достаточно, поэтому ему и без этого светит немаленький срок; просто с признанием дело быстрее закроется. — Сэхун облизывает сухие губы и ныряет пальцами в свою аккуратную шевелюру. — В любом случае, для тебя это будет хороший опыт.

Чанёль не успевает ни согласиться, ни возразить: дверь в конце коридора бесшумно приоткрывается — на пороге вырастает округлый приземистый силуэт; тёмная тонкая курточка, свободные хлопковые штаны, под которые наверняка надеты кольсоны, и разросшаяся на макушке и затылке плешь — в проёме допросной показывается участковый Ли.

— Господин О, уже можно начинать. — Мужчина встречается глазами с Чанёлем, заинтересованно выглянувшим из-за напарника, и коротко кивает: — Добрый день, господин Пак. — Следователь тут же подскакивает и, громко поздоровавшись в ответ, делает поклон. — Хочу предупредить: он отказывается с кем-либо разговаривать, а если и говорит, то по большей части это брань. Так что будьте готовы.

— Ничего нового. — Сэхун с заметным трудом поднимается на ноги и, взяв со стула своё пальто, плетётся к участковому. — Как он вообще? В себе?

— По сравнению с тем, каким мы его нашли в ту пятницу, чувствует он себя отлично. — Участковый пропускает в кабинет Чанёля и заходит следом, тихо закрывая за собой дверь. — Он нажрался как свинья. Всё это время провалялся в больнице с алкогольным отравлением, поэтому допрос пришлось отложить аж на сегодня.

Помещение тесное, без окон, почти пустое и вытянутой формой напоминает кирпичный гроб, обшитый изнутри не велюром, а сизым гипсокартоном; в углу сиротливо жмётся металлическая вешалка, рядом, примкнув вплотную к стене, громоздится светлый письменный стол, под которым, похоже, через силу жужжит попахивающий гарью тепловентилятор. В противоположном конце кабинета тяжёлым металлическим пластом чернеет дверь в допросную.

Не дожидаясь приказов от старшего напарника, Чанёль неторопливо стаскивает с себя парку и, достав из карманов мобильный, салфетки и ключи, цепляет её на один из крючков — вешалка заваливается набок, но не падает.

— А что он вообще говорит? — О тоже вешает своё пальто, но на противоположную сторону, отчего кованная стойка возвращается в прежнее положение. — Отрицает всё?

— Конечно! — восклицает участковый, неторопливо подходя к столу. — Мол, весь день спал — ничего не помнит; когда указываешь на улики, лишь плечами пожимает.

— Понятно. — Сэхун поправляет на запястье часы. — Дело у Вас?

— Да-да. — Господин Ли берёт со стола папку и, явно не желая отходить от тепловентилятора, кутающего его ноги в горячий кокон воздуха, протягивает её Чанёлю. — К слову, скоро Минчон — его дочку — приведут на свидание.

— Прямо сюда? — удивлённо бормочет О, разминая шею и кисти рук. — Не самое подходящее место для ребёнка.

— А куда ещё? Да и когда? — Участковый манжетой куртки проводит по своей лысине, словно пытаясь стереть с гладкой кожи белый отблеск, накинутый полукруглой шапочкой скупым светом потолочной люстры. — Пока Ким лежал в больнице, девочку к нему не пускали; завтра-послезавтра его в следственный изолятор отправят. Когда она ещё с отцом увидится?

— Это так важно? — вопрошает Чанёль, изучая содержимое папки; ответа ни от одного из мужчин не следует, а потому, подняв голову, мужчина тянет: — Ей обязательно нужно увидеться с папой?

Задумчиво поджав свой упрямый рот, Сэхун отводит всегда строгий взор к тепловентилятору у ног участкового и осторожно поясняет:

— Теперь он её единственный родной человек, которого она, скорее всего, в ближайшее время не увидит. Это последний шанс встретиться с отцом. — Но на лице Пака упрямо застыло непонимание, что следователя, если быть откровенным, изумило. — Чанёль.

— А?

— Чего ты не понимаешь? — по-доброму усмехается О, закатывая рукава.

— Не знаю. — Зажав папку под мышкой, Пак распихивает по карманам штанов все свои вещи. — Он ведь не любит Минчон. Зачем ей встречаться с тем, кому на неё плевать?

— Почему ты так решил?

— Не знаю, — повторяет мужчина, прижав папку к животу. — Если бы Ким любил свою дочь, то был бы он сейчас здесь?

— Разве можно не любить своего ребёнка?

— Почему нет? — пожимает плечами, подходя к той самой металлической двери, и хватается за округлую ручку. — В конце концов, дети — маленькие люди, а мы часто недолюбливаем себе подобных, даже если они нам родня.

Сэхун на подобное заявление ответа не находит.

В допросной прохладно — Пак даже жалеет, что оставил куртку в кабинете, — зато освещение яркое и приятное. Как ни странно, обстановка в подобном месте оказалась вполне неплохой: тёплые желтоватые стены не давят, маленькое окошко, каких много Пак видел в коридоре, больше похоже на дырку в стене нежели на стёклышко, услужливо вжатое в бетон ради иллюзии — иллюзии полноценной комнаты, а не коробки из толстых бетонных стен; да и само помещение вполне просторное, отчего квадратный серый стол посередине не чудится непомерно огромным. Однако, несмотря на всё это, находиться здесь следователю всё равно бы не хотелось.

Чанёль неуверенно оглядывается на коллегу, тихо проскользнувшего в допросную с пластмассовым стулом в руке, и по привычке виноватым великаном застывает у дверного откоса.

Пак никогда не проводил допрос самостоятельно, зато много раз присутствовал на тех, которые вёл Сэхун. И ему думается, что несмотря на громадный опыт, наработанный годами, О всё равно не знает, как нужно говорить с теми, чьи руки познали чужую смерть. И мужчина так же не понимает, как с таким негибким мышлением Сэхун стал одним из лучших следователей.

«Всё же стоит отдать О должное. — Чанёль переводит взгляд на грузную тушу, ссутулившуюся над столом. — Каждый раз он вкладывается всем собой, чтобы добиться своего. Наверное, поэтому он такой полый и болезненный».

— Садись, — едва не шепчет Сэхун, кивая на свободный стул — место прямо напротив одутловатого, тяжело дышащего мужчины. — Смелее; всё как всегда — ничего нового.

Пак кивает и, проковыляв к столу, плавно и совсем нерешительно опускается на стул, укладывая папку перед собой. Он вновь озирается на коллегу: О забился едва не в угол с включённым диктофоном на колене — порядком далеко от Чанёля, собрав все свои вальяжные крупные конечности в величавых изломах и сосредоточив внимание на происходящем за столом. Паку кажется, что он вернулся в те недавние времена, когда ему приходилось по восемь часов сидеть на экзаменах и думать о том, зачем он вообще сюда пришёл; что делать — неясно, спину прожигает чужой испытывающий взгляд, голова наливается сонливостью — всё, как тогда на практике, только теперь Чанёлю двадцать семь, он настоящий следователь и между лопаток чувствуется снисходительный взгляд напарника, а не усталого раздражённого инструктора.

— Что же… — Пак открывает папку, ощущая всем телом каждые вдох и выдох мужчины напротив, и косится на камеру в углу допросной. — Ким Джэсон, — мямлит он, в очередной раз пробегая глазами по анкетному листу. — Я — следователь Пак Чанёль, мой старший напарник О Сэхун, — едва заметно ведёт головой в сторону коллеги, что будто окаменел в осанистой позе. — Я задам Вам ряд вопросов касательно Вашей покойной супруги — Ким Субин…

— Да что ты говоришь? — Голос мужчины гортанный и хриплый, словно у него в горле застряла змеиная голова. — Интересно, в следующий раз меня допрашивать будет школьник?

Чанёль поднимает удивлённый взгляд на Кима. Джэсон одутловатый и рыхлый, словно его, как плюшевую свинью, набили синтепоном; под маленьким скошенным подбородком, поросшим реденькой чёрной щетиной, влажным шиворотом мнётся толстая складка жира, на обтягивающей его надутое пузо футболке проступают тёмные пятна пота, а глаза его, обрамлённые металлической оправой очков, злые и жёсткие.

— Простите?

— Прощаю, — щерит Ким свою образину; физиономия болезненно обрюзгшая, взор хмельной и отупелый; глядя на его массивное тело, Чанёль ощущает чужое бессилие, отчего становится ещё сложнее держать себя собранным. Наверное, три дня под капельницей, на одной воде и с ощущением тошноты в челюсти сильно сказались на мужчине — выглядит он как восставший мертвец, не утративший румянец, однако, судя по запаху изо рта, уже начавший гнить. — Это неуважительно — заставлять меня откровенничать с тобой.

— Почему? — как-то пристыженно бормочет Пак, почёсывая пальцем бровь.

— Ты сопляк, — констатирует Джэсон. — Ты ещё ничего не смыслишь в этой жизни, но посмотри! — взмахивает руками, демонстрируя большие серые пятна под мышками. — Сейчас ты сидишь передо мной и наверняка думаешь, что лучше меня, потому что я тут в кандалах, — звенит наручниками, — а ты — пресмыкающаяся к системе ищейка и лижущая задницы начальству крыса — едва ли не судья. Но как можно кого-то осуждать, если ничего не понимаешь, а?

— Вы ошибаетесь, — отрешённо тянет Чанёль, рассматривая ладони мужчины. — Я не судья. Я всего-то с Вами беседую — не более. Я так же ни в коем случае не ощущаю превосходства над Вами — мы на равных. Если Вас так волнуют наручники, мы можем их снять.

О недовольно сводит брови и ёрзает на твёрдом стуле, подаваясь вперёд: ему не нравится эта идея — Джэсон чудится неадекватным, а его движения — непредсказуемыми. Впрочем, так кажется только Сэхуну.

— Стали бы меня волновать какие-то железяки, — квакает Ким. — Я столько всего пережил! — взвывает мужчины в потолок. — И что теперь? Я сижу здесь, трачу своё время на тебя. — Он наклоняется вбок, выглядывая из-за Пака, и добавляет: — И на тебя. — Сэхун никак не реагируют на подобную грубость. — Только из-за того, что кто-то, — Джэсон неестественно закашливается, будто силясь утаить смятение, налившее язык, — убил мою жену.

— Вы любили её? — внезапно вопрошает Чанёль.

— Кого? Жену? — чванно фыркает Ким.

— Да, жену.

— Глупый вопрос.

— Потому что очевидно, что ответ отрицательный?

— Погоди, хочешь сказать, что ты сейчас собрался меня хулить за жену? Что ты вообще об этом знаешь?

— Ничего.

— И мне придётся отчитываться тебе — малолетке? О своей жене?

Руки мужчины тоже пухлые и по локоть в крови, хоть она давно утекла вместе с водой в жерло раковины; на пунцовых мокрых ладонях рваные порезы, мизинец подрублен на верхней фаланге, а потому зашит грубым швом, щедро обмазан зелёнкой и наполовину укрыт пластырем — вторая часть повязки грязным языком болтается в воздухе и то и дело прилипает к другим пальцам. Его руки — руки Кима — не дрожат, как и недовольный, даже брезгливый взор, как и голос, когда он говорит о своей жене. Потому что Ким Джэсон ни о чем не жалеет. Перед ещё молодым Пак Чанёлем — монстром во плоти, чьё сердце, как многие бы сказали, знай они страшную правду, не больше гальки и холоднее самого льда — сидит такое же чудовище, как и он сам.

Следователь душит свою улыбку в плотно сжатых губах и тихо молвит:

— Да, придётся, господин Ким.

— И что же тебе рассказать, салажонок? — надменно хрюкает Джэсон, нарочито беспечно разваливаясь на стуле; даже такое простое движение тут же воззвало отдышке. — Какого размера её сиськи? или, может, ты хочешь узнать, как я её трахал?

— Ну, это, господин Ким, я и без Вас знаю: судя по Вашей отдышке, Вас надолго не хватает. — Джэсон тут же оскорбился, однако с неумело прикрытым смешком следователя в углу допросной, и вовсе потерял дар речи. — Хотелось бы узнать, где Вы, по Вашей версии, были в момент убийства своей жены — Ким Субин. То есть ровно неделю назад, в четверг, вечером…

— Я не буду ничего отвечать. Пошли вы все на хуй, — выплёвывает Джэсон, и вполне удачно: пара капель слюны попадают Паку прямо на щеку и кончик носа.

— Все улики против Вас, — несчастно бормочет Чанёль, вытирая рукавом яркого свитера лицо и беспомощно оглядываясь на коллегу. О лишь кивает и, похоже, вмешиваться пока не собирается. — Отпечатки пальцев на орудие убийства — лобзик, найденный служебными собаками на предполагаемом месте преступления — в роще, рядом с пригородом. Там же были одежда покойной, множество следов её крови и несколько пакетов — таких же, в какие были завёрнуты части тела Субин. А ещё из показаний Вашей дочери…

— Послушай меня, мальчик. — Джэсон роняет скованные руки на стол и, громко стукнув по нему, наклоняется к Паку: — Я в праве хранить молчание, не в курсе? учился плохо, а? Я не идиот, чтобы самого себя подставлять. У меня уже голова от всех вас болит.

Сэхун устало выдыхает, с упрёком глядя на раскрасневшегося волглого Кима; нахальный и самоуверенный, он смотрит на Пака свысока, потому что чувствует себя старше, умнее и сильнее, замечая, какой следователь робкий и в своей осанке, и в своих словах.

«Это никуда не годится», — качает головой О, рассматривая сутулую широкую спину напарника, а затем опуская взор на ноги, скрещённые под стулом: новые жёлтые ботинки, в которых Чанёль в последнее время ходит всюду, сильно измазаны в грязи.

Подобное несоответствие между внешним видом Чанёля и его поведением привносит в сознание Сэхуна неприятный диссонанс. Пак крупный и крепкий, уверенно владеет своим телом и зачастую даже в самых трудных ситуациях сохраняет абсолютное и временами пугающее спокойствие; тем не менее, в характере преобладает подростковая мягкотелость: перечить он не решается, настаивает редко, а на рабочем месте, в окружении других коллег, пришибленно молчит. Пак Чанёль будто огромный ребёнок, в чьих глазах, в отличие от его твёрдости и зрелости, бойко проклёвывается такое неправильно равнодушие.

— Ну хорошо, господин Ким. — Тело следователя на миг натягивается тугой тетивой — суставы в размашистых, забитых усталостью плечах звонко хрустят, а с губ мужчины слетает шипящий выдох. Потянувшись, Пак вновь горбится и придвигается вместе со стулом ближе. Сэхун напрягается: что-то в напарнике изменилось. — Возможно, Вам действительно не нравится говорить о Вашей хладнокровно убитой и расчленённой на уродливые кусочки супруге. Тогда давайте поболтаем о погоде.

Сердитое лицо Джэсона смягчило удивление.

— О погоде?

— Да, о погоде. — Добродушная улыбка обескураживает Кима, однако, разглядывая чужие губы, на коих застыла очень тёплая усмешка, он не замечает, что глаза Чанёля смотрят на него с издёвкой и неприязнью. — Как Вам погода сегодня, господин Ким?

— Вы издеваетесь? — мямлит Джэсон, однако в сторону маленького окошка всё равно косится. Сэхун тоже; тем не менее, в окне он ищет не определение во истину отвратительной погоде, а причину, по которой Ким вдруг начал говорить с Чанёлем на «Вы».

— Ни в коем случае, — спокойно басит Пак. — Всего лишь интересуюсь. У нас же с Вами беседа — простой разговор, так почему бы нам не поговорить о погоде? К примеру, я очень люблю дождь и считаю сегодняшнюю погоду потрясающей. — Джэсон недоуменно пыхтит, продолжая рассматривать лоскут безликого неба в окне. — Сильный ливень — он, если не ошибаюсь, идёт уже несколько недель; под таким не погуляешь, а если на улицу всё же приходится выйти, то мгновенно становишься мокрым до нитки.

— Только идиоты выходят в такой дождь.

— Или те, кому очень надо. — Глаза Чанёля торжествующе сверкнули, по крайней мере, так показалось Киму, об этом обязательно бы подумал и Сэхун, не сиди к нему напарник спиной. — В подобную погоду ужасно хочется спать, Вам нет? — Джэсон неуверенно кивает. — Наверное, люди, которым, несмотря на ливень, всё равно нужно куда-то идти, вынуждены превозмогать и свою леность, и своё бессилие. В Вашей жизни было что-то похожее?

— Конечно. — Мужчина укладывает потные ладони себе на пузо. — Тем не менее, я всегда шёл на работу.

— Вы ответственный, — одобрительно тянет следователь, проводя длинными пальцами по краям стола. — К сожалению, мне не удалось заиметь такую полезную и достойную черту, как ответственность. Моему старшему напарнику, господину О, приходится мириться с постоянными опозданиями и регулярными прогулами.

Сэхун поправляет диктофон на колене и заинтересованно выглядывает на профиль коллеги. Пак врёт; конечно, он временами опаздывает — за что потом полдня извиняется, — однако, с самого начала зарекомендовав себя исполнительным, Чанёль всегда приходит на работу и зачастую делает больше, чем, в общем-то, обязан. Сейчас следователь лжёт, специально принижая себя в глазах бесцеремонного и невероятно самонадеянного Джэсона; и О очень любопытно, зачем и к чему это в конце концов приведёт.

— Я такой с самого детства, — горделиво крякает Ким, умащивая свою немаленькую задницу на металлическом стуле. — Меня так воспитал отец. Он говорил, что я должен выполнять свои обязанности добросовестно и до самого конца, иначе я вырасту не мужчиной, а сопляком. Как видите, из меня действительно получился настоящий мужчина.

— Наверное, Вам приходилось трудно? — Поймав подозрительный и совершенно недовольный взгляд Джэсона, Пак складывает ладонь к ладони, словно моля о прощении, и примирительно добавляет: — Ответственность — ноша, какая не каждому под силу. Некоторые намеренно её избегают, зная, что не справятся. И любое бремя, хоть и благородное, будет тяготить даже самого надёжного и серьёзного человека. Разве Вы со мной не согласны, господин Ким?

Чанёль всматривается в округлое и потное лицо мужчины: Джэсон чуть расслабился и, похоже, стал более снисходителен к следователю — это радует Пака. Ким заносчивый, а оттого и ужасно тупой; он не различает в участливой интонации Чанёля манипуляцию, он не замечает в его лице лёгкую насмешку, оттого что совершенно уверен, что Пак всё ещё глуп в силу своей молодости, а потому прислушиваться к его словам нужды нет. Подобное самодурство на руку следователю: чем больше Джэсон будет убеждён в собственном превосходстве, тем больше он будет болтать, тем быстрее он обмолвится.

— Да, — качает головой Ким, рассматривая погрызенные ногти на правой руке. — На меня навалилось всё, как тогда, так и сейчас. Раньше я отстраивал наш дом, в котором постоянно всё ломалось, — вскидывает руки мужчина; Чанёль не удерживается от улыбки — в доме его родителей тоже всегда было что чинить. — Пахал на работе, на выходных возился с этой несносной девчонкой, планировал бизнес. А сегодня что? — вдруг спрашивает он Пака.

— Тягот стало только больше? Никакой поддержки? — делает предположение. — Семья — это… — Чанёль пытается скорее сообразить, какой ответ точно понравится Джэсону. — Семья — это всегда обуза, которая никогда не бывает по-настоящему благодарной за все твои старания.

— В точку! — хлопает ладонями по столу, отчего притаившийся в конце допросной Сэхун раздражено ведёт плечом. — Они никогда не говорили даже простого «спасибо» — ни мать моя, которая к старости совсем ополоумела, ни жена, которая должна была благодарить меня каждый хуев день за то, что я вообще согласился взять её к себе под крыло, ни эта девка — Минчон, — чей папаша, наверное, сейчас либо до сих пор работает на заводе упаковщиком полуфабрикатов, либо сдох от нищеты. Неудачник!

Последнее слово мужчина выкрикивает, глядя следователю прямо в глаза; оскорбление обращено не Чанёлю — лишь мутный от похмелья и злобы взор, ведь Ким Джэсон сейчас ищет в молодом и, как ему думается, бестолковом Паке поддержку, одобрение своим же словам. И Чанёль, еле заметно кивнув, исполняет его прихоть.

«Так Минчон не его родная дочь, — отмечает про себя Сэхун, сопровождая теперь очевидную мысль, гремящую в голове его собственным голосом, хрустом суставов в длинных узловатых пальцах. — Тогда Чанёль может оказаться вполне прав — далеко не каждый сможет любить чужого ребёнка». На мужчину тут же набрасывается волнение, которое так сейчас некстати: стиснув зубы и выпрямив свою и без того ровную спину ещё пуще, О вырастает на стуле и становится похожим на облачённую в одежды смертных статую.

— Быть такого не может, — с сожалением и в тот же час осуждением лепечет Пак. — Неужели Вас никто не ценил в семье? В семье, ради которой Вы лезли из шкуры вон?

— Так бывает, представляете? Я заслуживаю большего, намного большего, а не этих жадных задниц, сидящих на моей шее, — рявкает, звонко хлопая себя по жировому горбу на холке. — Я столько мог сделать для себя! Но нет, я делал всё для них!

Чанёль позволяет себе немного расслабиться и облокотиться на спинку стула; он старается не отрывать взгляд от лица Кима, поросшего багровой яростью, и так же усердно вслушивается в его скучный утомительный трёп. Возможно, в любой другой день Пак с удовольствием бы вник в прозаичную драму, переросшую в не менее обыкновенную трагедию, если бы не голод, образовавшийся к приезду в полицейский участок, если бы не эта дурацкая поездка в колумбарий, от которой у мужчины всегда портится настроение, если бы не разбитость, морозящая тело и голову следователя уже вторую неделю.

«Господин Им, мне жаль это признавать, но, возможно, Вы сегодня умерли зря».

— Не так давно, — Чанёль чешет колючий подбородок, — я общался с Минчон. Она потеряла маму, и, конечно же, я ожидал, что девочка будет истерить, ведь для любого ребёнка, как и для взрослого человека, потерять кого-то из родителей — трагедия. — Пак едва не слово в слово повторяет сказанное участковым тогда в общежитие, перед дверью в комнату Кимов. Мужчина понимает, что это правильно — то, что сказал господин Ли, это то, что ожидают все услышать. — Тем не менее, Минчон не переставала сетовать о том, что Вы ей так и не купили велосипед. — На это Джэсон гневливо хохотнул. — Жаловалась, что Вы не давали карманных денег, иногда били. И вот скажите мне, она такая эгоистка в своего настоящего отца или это результат материнского попустительства?

Сэхун в который раз удивляется. С девочкой он успел побеседовать ещё в тот день: Минчон едва выговаривала буквы, глотая их вместе со слезами и соплями, постоянно просилась к маме и иногда спрашивала, приедет ли за ней отец; девочка упоминала велосипед, но не говорила, что злится на папу, девочка рассказывала о сдаче, которую мама втайне отдавала ей на обеды в школу, но не говорила, что папа жадничал. Рассказ Минчон больше напоминал детскую исповедь о том, как плакала мама, когда в очередной раз получала от тяжёлой отцовской руки, как плакал папа, когда проезжал мимо бетонного пустыря рядом с лугом, как плакала сама девочка, когда отец запирал её в ванной или выгонял в коридор общежития, чтобы она не мешала ему делать что-то странное с мамой на кровати. И О ни разу не смел думать, что несчастная, осиротевшая в один день Минчон лукавит — и его отзывчивое сердце, и здравый смысл верили маленькой дикой пиратке. Потому вопросы Чанёля изумляют. И возмущают.

— Разумеется! — гремит на всю допросную Ким, поправляя очки на носу. — Разумеется, дрянные гены — не всё ведь зависит от воспитания. Будь это мой ребёнок: во-первых, был бы точно мальчик, — загибает толстый короткий палец, напоминающий перетянутую в нескольких местах сардельку, влажную от залежалости и красную, словно она до отказа напичкана нитритом натрия, — а во-вторых, он вырос бы послушным, умным и самым удачным, какого вообще возможно было зачать с моей… — Джэсон поморщился. — Женой. Да и не в кого этой девчонке быть такой дурной, если не в папашу; моя супруга, знаете ли, была дёрганной и беспомощной, будто кролик перед убоем. — Мужчина съезжает на край стула, возбуждённо причмокивая, и наклоняется к Чанёлю поближе, словно собираясь посвятить ему самую заветную тайну. — Когда она встречалась со мной глазами, то тут же съёживалась — я, кажется, слышал её бешеный стук сердца. — Глаза Кима расширяются в неподдельной восторженности; Сэхун с омерзением дёргается, как если бы Джэсон смотрел на него, Пак же, наоборот, подаётся вперёд, навстречу одутловатому мужчине: ему очень интересно, отчего именно Ким испытывает такой восторг. — Знаете, её дыхание становилось частым, а голова начинала дрожать — будто в шее смещались позвонки и её пустая черепушка начинала мелко трястись. — Пак замечает у Кима усилившееся слюноотделение — несколько вязких дорожек изо рта опускаются на стол, едва не на папку. — Она меня боялась, словно Дьявола. Однажды она с таким ужасом посмотрела на меня, что мне даже пришлось подойти к зеркалу.

— Зачем?

— Чтобы убедиться, что я не обратился в какого-нибудь монстра.

Чанёль пару секунд удивлённо глядит на лыбящегося Джэсона, а потом, выдав то ли икоту, то ли хрюканье, принимается громко смеяться. Его крупное тело трепещет в хохоте, а из широко открытого рта хлещет басовитый ритмичный смех. Сэхун ошеломлённо наблюдает за напарником: он впервые видит, как Пак по-настоящему, от всей души смеётся, однако, что больше его поражает — причина исступлённого веселья.

— Монстра? — сквозь гогот переспрашивает следователь, собирая манжетой свитера подступившие слёзы с уголков глаз.

— Да, — недоуменно хихикает в ответ Ким. — Монстра. Вот такой у неё был испуганный взгляд.

— Монстр, — глубоко вдыхая, повторяет Чанёль. — Вдруг в зеркале монстр. Вы расстроены, так?

— Чем?

— Тем, что Ваша супруга была слабовольной и бесполезной?

— Конечно, — задумчиво кивает. — Я приютил её — брюхатую от кого-то безответственного болвана, — помог устроиться в школу учителем, потому что она без меня боялась идти на собеседование. Я ей говорил: «Боже, посмотри на себя! Твоё пузо скоро будет похоже на шар для фитнеса! Такую убогую никуда не возьмут. Нужно срочно устроиться на работу, а потом уйти в декрет, пока ты не стала выглядеть ещё хуже». А она мне: «Ой, я так волнуюсь! — Его голос становится глумливо высоким. — Вдруг ты прав, и они даже не захотят со мной разговаривать». Мне пришлось идти с ней, иначе бы она и на порог школы не ступила.

— А Вы не думали, — О неожиданно встревает в чужой диалог, видать, не находя в себе терпения молча слушать это безумие, — что в её, как Вы выражаетесь, убогости именно Ваша вина? — Чанёль оборачивается на коллегу, изо всех сил удерживая себя от укоризненной гримасы — Пак почти у цели, и Сэхун с его глупыми замечаниями сейчас совсем ни к чему. — Разве не Вы виноваты в её неуверенности?

— Нет! — рявкает Джэсон, вытирая растянутым краем футболки потный лоб и демонстрируя своё огромное прыщавое пузо, с растяжками на боках и густой волосяной дорожкой, ползущей к самому пупку. — Я всего лишь говорил правду. — Не имея никакого желания разговаривать с О, который, похоже, не разделял с ним взгляды на его несчастную жизнь, Ким небрежно машет на следователя рукой и снова обращает своё внимание к Чанёлю. — Я потратил на неё и её отродье самые лучшие годы жизни, я заслуживал хотя бы поддержки, — поясняет, словно оправдываясь перед Паком; Чанёль согласно мычит. — И когда наступили самые тяжёлые времена, когда прогорел мой бизнес, на который я отдал всё, что у меня было, — дом матери, машину, кредит, — стало ясно, что моя бестолковая жёнушка не собиралась ни помогать мне, ни хотя бы умнеть.

— А что насчёт Вашей мамы?

— Её разум подкосила старость. Она была как овощ, занимающий комнату в доме. Если быть откровенным: когда она померла, мне стало легче дышать — под конец, когда мы переехали в общежитие, с ней вовсе стало невыносимо жить. — Ким разводит ладони в стороны, натягивая цепь наручников. — Поэтому её смерть для всех нас была освобождением от лишнего рта, от лишнего тела, живущего с нами в маленькой комнатке.

— И что дальше? Вы так и не смогли найти общий язык со своей супругой?

— Какое там… Мне приходилось тратить свои выходные на то, чтобы вбить в голову этой идиотке, что деньги нам нужны на выплату кредита. Я забирал её зарплату, чтобы оплачивать хотя бы проценты, накапавшие за месяц. Но от её нытья не спасал даже литр коньяка. «Минчон надо учиться! У Минчон не выходит математика — ей нужен репетитор! Минчон нужна новая одежда — она выросла!». — Джэсон крупно вздрагивает, кажется, от злости. — Мне на выпивке приходилось экономить — пить помои, чтобы этой дряни, которой вообще не стоило появляться на свет, купить ботинки.

— Это не семья, господин Ким. — Чанёль закрывает глаза, ощущая покалывания в висках, и поднимает подбородок в сторону небольшого окошка. — Вас не уважали, не заботились о Вашем комфорте. — Пак кладёт ладонь себе на горло и принимается размеренно и с нажимом его потирать. — Им нужны были только Ваши деньги. Они Вас никогда не любили. Я бы на Вашем месте сгорал от ненависти к этим людям. Я бы желал отомстить им за всё, что они со мной сделали. — Пак приподнимает веки, выглядывая на Джэсона из-под ресниц, и шепчет: — Мерзкие, неблагодарные, они не заслужили ничего, кроме Вашей ярости. — Кима начинает заметно потряхивать, будто ему стало очень холодно. — Они заслужили только самое плохое. Но я — ответственный и справедливый — дам им ещё один шанс. Я буду давать им шанс раз за разом, — монотонно бормочет Чанёль, и его ровный голос словно передразнивает дождь, дробью стучащий за стенами здания. — Ответственный и справедливый, даю им возможность всё исправить, ведь сам я делаю всё правильно. — Джэсон цепляется пальцами за край стола и со всей силы его сжимает, выпучив глаза на следователя. Чанёль ухмыляется и вновь опускает веки, под которые тут же пробирается дрёма. — Я делаю всё правильно. Я самый ответственный и справедливый. Однако у меня, ответственного и справедливого, тоже есть предел. — Большая ладонь гладит длинную крепкую шею, вынуждая кожу краснеть в раздражении. Джэсон заворожено наблюдает за плавными движениями следователя, из которых сочилась сила и пугающее спокойствие. — И мой предел, моя последняя капля это…

— Она украла из кошелька все мои деньги! — внезапно кричит Ким, вскакивая со стула; Сэхун вздрагивает, однако сам не встаёт. — Она украла их, чтобы купить Минчон школьную форму! Я по её вине утратил всё: своё будущее, свои мечты! Я мог быть кем-то! — Его рёв обрывает подступивший кашель — это не останавливает мужчину. — Но из-за неё я живу в сраной общаге, ссу в один унитаз с ещё двадцатью бедными, ничего надобившимися уродами и раз в месяц драю старую печь от жира. И она ещё смеет красть мои деньги?! Я потребовал самого малого — извинений! — Джэсон взвизгивает, будто поросёнок, которого оторвали от земли. — А тупица даже этого не смогла! Она начала оправдываться!

Чанёль останавливает ладонь на середине шее, прекращая мучать уже пылающую кожу на кадыке, и легонько сжимает пальцы.

— Какой была на ощупь её шея?

— Такой же мерзкой, как и всегда, — студень с костями, — брезгливо шипит Ким и, сняв очки, бросает их на стол. — Я её трахал только по субботам — в самый отвратительный день недели, потому что мне приходилось оставаться с ними дома, и самый лучший, потому что я мог позволить себе нажраться вусмерть. — Джэсон шумно затягивает ртом воздух, отчего его пузо надувается ещё сильнее. — От неё всегда воняло дешёвой туалетной водой, будто с унитазным бачком в общественной параше целуешься. Задница тощая, сиськи как две тряпки, а вагина будто ведро — после родов она совсем стала мерзкой! Почему я — человек, который вытащил из дерьма эту глупую шлюху — должен трахать такую гадость?! Трахался когда-нибудь с такими? — прямо вопрошает у Пака.

— Не-а, — усмехается Чанёль, щупая свой кадык. — Ни разу.

— Вот и не надо. — Ким замечает на себе неприязненный взор Сэхуна и делает шаг в его сторону, но не более. — Что? Что ты смотришь?! Не смей меня осуждать! Ты не знаешь! У тебя нет ни жены, ни детей! — Сэхун не сдерживает кривой и совершенно невесёлой улыбки: в один миг холоднокровный убийца Джэсон обратился в его глазах на мелочного напыщенного труса.

— Умоляла? — Пак тоже встаёт со своего места; аккуратно задвинув стул, он засовывает руки в карманы чёрных джинсов и медленным шагом подходит к задыхающемуся в злости Киму.

— Начала просить прощения. Но чем больше она извинялась, тем сильнее я её душил. Я ждал, когда её шея хрустнет, но… В итоге эта сука просто задохнулась.

— Наверняка ей было страшно. — Следователь обходит Джэсона, останавливаясь у него за спиной наседающим своим превосходством верзилой. — Пока она была жива, конечно же, — добавляет. — Как думаете, она осознала свою вину, когда Вы сжимали её шею?

— Надеюсь, — равнодушно чеканит Ким, ощущая, как на его влажные плечи ложатся горячие ладони. — Иначе я зря потратил силы.

— Да, — протягивает Пак, — столько сил. — Он встречается глазами с напарником, что молча выжидал кульминации абсурдного и мерзкого камерного представления, и многообещающе, добродушно и совсем уж робко улыбается. — Что было самым трудным?

— Всё, — стыдливо вздыхает Ким. — Тащить её под дождём, через рощу; разделывать труп тем дурацким лобзиком, который нужно было выкинуть ещё год назад…

— Ничего страшного, — утешающе бормочет Чанёль, — ведь пригодился. А что насчёт ямы? Какого было копать в ливень?

— Я чуть сам туда не упал. — Джэсон вздрагивает то ли от неприятных воспоминаний, то ли от ощущения чужого жара — жара чужака, который, как вдруг осознаёт сам Ким, на самом деле не желает ему добра. — Д-думал, лучше сжечь, но потом решил всё-таки остановиться на пакетах… — Он находит глазами диктофон на коленке Сэхуна и будто трезвеет. — Что происходит?

— Господин Ким, — Чанёль ненавязчиво подталкивает его обратно к стулу и лёгким нажатием на плечи усаживает на место, — даже в убийстве своей супруги Вы оказались ответственны. Донесли труп, несмотря на дождь, разделали его тщательно и так же бережно, как Вы относились к жене, когда она ещё дышала, разложили по пакетам и даже закопали. Очень ответственно. Вы по наставлениям отца выполнили свои обязанности убийцы до самого конца. — Пак садится на край стола, перед мужчиной, и скрещивает руки на груди: — Тем не менее, господин Ким, это всё, на что Вы способны, — быть ответственным. — Джэсон вжимает подбородок в шею, отчего тот тонет в волглых складках жирах, — глумливый взор следователя обижает и расстраивает. — От Вашей ничтожности воротит, а то, как Вы усердно ищете благородство в собственных страданиях, взывает омерзению. Вы настолько ненавидите свою жену, что ни разу не произнесли её имя за всю нашу беседу, а смерть Субин настолько воодушевляет Вас, что Вы захлёбываетесь в собственной слюне. — Чанёль сцепляет руки на груди сильнее и наклоняется вплотную к обомлевшему Киму. — «Она причина всех моих бед», — думается Вам; однако именно Вы, господин Ким, были её проблемой, и, как мне кажется, Субин очень повезло умереть — хотя бы так ей не придётся каждый день терпеть Вашу образину. — Следователь прогибается в спине, будто разморённая на солнце крупная кошка, и подавляет зевок, чуть кривя своё красивое лицо. — Вы настолько никчёмный, что не смогли ни открыть бизнес, ни устроить свою жизнь, ни даже скрыть какое-то дурацкое убийство. — Чанёль расплывается в виноватой улыбке и, смущённо втянув шею в плечи, весело молвит: — А знаете, что самое смешное? Субин — это имя Вашей жены, если вдруг Вы забыли — была закопана едва не там же, где и Ваши тупые амбиции, и утраченные деньги. Червяк, у которого ничего в этой жизни не получалось, кроме как унижать жену, бить дочь и жалеть самого себя, — это Вы.

Допросную кутает в себя тишина, которую дырявит бормотание дождя за окошком. Чанёль выжидает, когда Ким наконец-то придёт в себя от охватившего его потрясения, — Сэхун тоже. И вот, этот момент наступает: Джэсон медленно, словно подрубленное у самого основания дерево, клонится вперёд, наваливается локтями себе на колени и, спрятав лицо в ладонях, начинает громко плакать. Он воет, как маленький обиженный ребёнок, что-то лопочет навзрыд; разобрать хотя бы слово в потоке бессвязного блеяния у следователей не получается, впрочем, оно им и не нужно — всё, что требовалось, Ким уже сказал.

Сэхун останавливает диктофон на мобильном и обращает свой, как обычно, серьёзный и пытливый взгляд на коллегу.

— Думаю, мы закончили, да, господин О? — бодро вопрошает Пак, перегибаясь через весь стол за папкой. — Можем идти?

— На обеденный перерыв рвёшься? — зачем-то интересуется мужчина, продолжая рассматривать копошащегося с бумагами Чанёля. — Есть куда спешить?

— Да, проголодался ужасно, пока ехал сюда. И… Я договорился с кое-кем встретиться в обед… — Следователь сворачивает папку в трубочку и послушно уточняет: — Ведь можно, да? В обед же?

— Конечно, можно. Я тебя подвезу.

О засовывает телефон в карман штанов и поднимается со стула, одёргивая край водолазки. Кожу щиплет чужая истерика, что, водрузившись тучным мясным клубнем на металлическом стуле, только росла в своих размахах, и чужая беззаботность, которая буквально слопала Чанёля, стоило допросу закончиться. Сэхуна словно окунули в дерьмо: гнусные россказни Джэсона, лживая улыбка Пака и никакого раскаяния — трагедия, воплощённая первым и обсмеянная вторым. Мужчине паршиво, но из-за кого именно — тирана, сморкающегося в свои ладони, или напарника, которому, похоже, совсем плевать на боль несчастной женщины, — он разобраться не может.

«Меня не должно это трогать, — следователь сжимает указательным и большим пальцами переносицу — головная боль опустилась с макушки в лоб, — каждый по-разному воспринимает смерть. Может, это не так плохо — хоть кто-то из нас двоих должен быть с холодной головой. — Сэхун смотрит на сладко зевающего Пака. — Или с холодным сердцем».

— Погодите, господин О, — возмущённо бурчит Чанёль. — Вы что, с самого начала не планировали меня подвозить? Хотели, чтобы я на электричке до Сеула добирался?

— Почему бы и нет? — ухмыляется О. — Сюда же доехал.

Участковый за всё это время, кажется, от тепловентилятора и не отходил. Завидев, как следователи выскальзывают из допросной, лысоватый господин Ли прячет телефон в карман ветровки и с надеждой, почти шёпотом спрашивает:

— Ну как?

— Признался, — только и отвечает Сэхун, закрывая за собой дверь.

— Быстро вы справились, — с уважением отмечает участковый. — С другими только руганью. И даже бить не пришлось?

— Конечно нет. Просто оказалось, что коллега мой талантливый и пронырливый. — О косится на Чанёля, застывшего в углу тёмного кабинета невыразительным огромным пятном. — Теперь будет вместо меня чаи с маньяками распивать.

— Господин О, я не могу лишать Вас такого удовольствия, — совершенно серьёзно заявляет Пак; Сэхун хихикает, наблюдая, как на смазливом лице напарника строгость сменяет смущение. — В следующий раз будете допрашивать Вы. — Чанёль хмурится, опуская взгляд на свои жёлтые ботинки, и снова переспрашивает: — Да ведь?

— Посмотрим, — хмыкает Сэхун. — Можешь выйти, если тебе здесь некомфортно. Нужно некоторые формальности уладить — я за пару минут справлюсь.

Слова мужчины будто спускают Пака с поводка: попрощавшись с господином Ли, он тут же подлетает к двери и спешно выходит в коридор, впуская в кабинет холодный ком ветра.

— Странный он у Вас, — отмечает господин Ли, глядя вслед крепкому высокому мужчине.

— У меня? — Сэхун чешет затылок и недовольно цедит: — Он не мой.

«Пак действительно необычный».

Чанёль едва удерживается от зычного вздоха облегчения, а затем и от вопля на весь участок: стены допросной под конец начали сжиматься, напирать, а когда Пак оказался в том страшном кабинете без единого окошка, стало ещё хуже. Присутствие раздражающего Джэсона взращивало в нём нетерпение, желание свернуть последнему шею и вылезти в ту прямоугольную форточку, в надежде, что до земли лететь пару десятков этажей, а не один. Беседа состоялась любопытная, но скудоумие Кима утомило, и теперь Чанёлю очень хочется убежать туда, где нет ни души. Или хотя бы пообедать с чудным господином Бёном. Пак предпочёл бы последнее.

— Это же ты! — Чанёль обращает удивлённый взгляд на стулья, где они с господином О не так давно сидели, и приветственно кивает девочке в серой курточке с пухом и снежинками на таких же дымчатых манжетах. — Тот самый длинный и странный дядька, который любит говорить всякие гадости! Пак Чанёль!

— Полагаю, это я, — усмехается мужчина, шаркая к ряду стульев; он садится на самый крайний, так, чтобы быть на предельно большом расстояние от машущей туда-сюда ногами детины. Казалось, сядь Пак ближе, и брошенный всеми ребёнок во что бы то ни стало привяжется к нему, как утята прикипают к тем, кого видят впервые после рождения. — А ты та девчонка, чья мама сейчас по кусочкам кормит червей в земле, а папа вот-вот сядет за решётку на несколько десятков лет?

— Ага, — закатывает глаза, вытирая над губой сопли, — но можно просто Минчон.

— Я помню твоё имя. Смотрю, ты взбодрилась — стало легче?

— Всё так же дерьмово, — морщится девочка, дуя на пух. — Но чем больше я плачу, тем больше вокруг меня собирается взрослых, которые постоянно спрашивают и приговаривают: «У тебя всё хорошо? Ну, чего ты плачешь? Всё будет в порядке. Нам очень жаль. Нужно жить дальше». Поэтому я стараюсь делать вид, что у меня всё нормально. Иногда мне хочется как папа: взять топор и всех порубить на кусочки.

— Не выдумывай, — фыркает следователь, пряча ладони в край своего свитера. — Он всего лишь задушил твою маму — размахивать топором у него кишка тонка. Почему одна? С тобой должен быть сопроводитель.

Чанёль осматривается, выглядывает хоть кого-нибудь в коридоре участка, однако, кроме него и сопливой девчонки, поблизости ни души. Мужчина достаётся из кармана джинсов пачку мокрых салфеток и протягивает их Минчон:

— Держи, а то уже вся в соплях.

— Спасибо, — шмыгает, забирая у следователя салфетки. — Со мной тётка какая-то пришла, псих которая.

— Психолог. — Минчон кивает. — И где она?

— Свалила за таблетками для горла. — Девочка вытягивает из пачки салфетку, пахнущую мылом, и принимается тереть ею нос. — Такая занудная: мультики не смотрит, в игры не играет, про пиратов ничего не знает… Вот ты, Пак Чанёль, смотришь мультики?

— Иногда, — протягивает мужчина, считая родинки, собравшиеся кольцом на виске Минчон. Пять, их ровно пять. — Недавно смотрел какой-то про детей, которые превратились в рыб.

— Что? — хихикает, сморкаясь в салфетку. — Звучит странно. Мой самый любимый мультик «Зверополис» — хочу, чтобы вышла вторая часть, где Джуди и Ник обязательно будут вместе. — Девочка мечтательно вздыхает, комкая использованную салфетку в кулак, и глухо кашляет себе в ладошку.

— Ты простудилась?

— Да, и во всём виновата эта дура Сунрэ!

Минчон выглядит очень неухоженной: одежда грязная, волосы, завязанные в хвост, сальные и тяжёлые, словно голову девочки облили водой, на щеках цветёт шершавый розоватый диатез, а в уголках маленького рта кровоточат заеды. Она выглядит ещё хуже, чем когда её впервые встретил Пак; будто всё это время, с того самого дня, ребёнка никто не мыл, не переодевал, а на завтрак, обед и ужин Минчон кормили сахаром. Ей двенадцать лет — она могла бы следить за собой сама, но также очевидно, что девочка слишком безалаберная.

— Сунрэ?

— Соседка, у которой я всё это время жила.

— Я её видел, да? — Чанёль чуть сползает, вытягивая свои длинные ноги вперёд, и укладывает затылок на спинку стула; край свитера задирается, совсем немного обнажает крепкий смуглый бок — это не обходит внимание Минчон. — Это та женщина, которая сидела в ту пятницу с тобой?

— Да. Она злая и докучливая. — Девочка подкладывает под голову капюшон и, скрипнув стулом, копирует позу следователя. — Всё ей не так, всё ей воняет; вот она вчера открыла окно на ночь, и меня продуло. Даже температура была — тридцать семь и два, — деловито заявляет Минчон, продолжая бесстыдно рассматривать маленький кусочек мужской наготы.

— Ну да, большая, — хмыкает Чанёль в потолок. — Небось едва не умерла?

— Да, но, к сожалению, всё обошлось. У тебя странная кожа. — Девочка наклоняется, налегая на стулья, и тычет мужчину холодным пальчиком в бок. — И ты горячий, как раскалённый уголёк.

— Чем это она странная? — Прикосновение Минчон отзывается неприятной болью на коже, как если бы тело следователя жевал озноб, оставляя невидимые укусы на его молодой плоти; Пак ненавязчиво опускает свитер вниз и складывает руки на животе, будто мертвец. — Как у всех.

— Не-а. У тебя гладкая и мягкая, а у моего папы кожа прыщавая, шершавая, покрытая фиолетовыми линиями, на змей похожими.

— Ты про растяжки? — заламывает бровь Пак.

— Наверное, — пожимает спрятанными курточкой плечами.

— Ну, не удивительно. У него лишний вес — иногда кожа не выдерживает и деформируется.

— А ещё мне нравится твой свитер. — На этот раз девочка дёргает мужчину за салатовый рукав. — Яркий. Взрослые редко носят такие цвета. И мама мне покупала в основном всё серое.

Чанёль оборачивается к девочке, встречаясь с ней взглядом, и ласково улыбается, хоть на самом деле хочет заорать и поскорее отсюда сбежать: и от девочки, и от участкового с Сэхуном, что уже какую минуту болтали в том мрачном кабинете.

— Я могу тебе купить похожий, — без задней мысли предлагает Чанёль. — Если хочешь, конечно.

— Правда?! — Завидев утвердительный кивок, Минчон радостно вскрикивает: — Круто! Я хочу жёлтый, как лимон! Можно?

— Можно.

— И ты прямо в детдом привезёшь?

— Тебя уже переселяют в детдом?

— Мгм, завтра, — равнодушно бросает девочка; возможно, в другой раз она бы обязательно расплакалась — расставаться с уродливым общежитием, куда временами заглядывают тараканы, и где зачастую очень холодно, Минчон всё равно не хочется: там остаются её друзья, её детские воспоминания и воспоминания о маме, о любимой мамочке, которая, как говорит следователь, больше никогда не вернётся. Однако сейчас голова девочки занята только мыслями о новом красивом свитере, который купит ей Пак Чанёль, оттого желание зареветь, как того на самом деле хотелось Минчон, сейчас совсем позабыто. — Даже вещи уже собрали.

— Тогда привезу туда.

— Серьёзно? — вновь восторженно пищит и, схватив стул по краям сидения, принимается раскачивать его туда-сюда. — Правда-правда?

— Да, — терпеливо кивает Пак, наблюдая за радостной вознёй. Как обычный свитер может привести в такой восторг, Чанёль понять даже не пытается — знает, что не сможет.

— А как ты узнаешь, где я? Я имею в виду, — машет рукой, шурша влажной тканью куртки, — что и сама не знаю, куда меня увезут. Как я тебе скажу, куда ехать?

— Я сам найду. Я ведь следователь, — хмыкает мужчина, прикрывая глаза.

— Точно, — улыбается в ответ Минчон, счастливо и с щенячьей преданностью во взгляде, которую Пак, конечно же, не замечает, — ты ведь следователь.

Девочка в какой раз, пока здесь сидит, осматривает коридор — он напоминает ей общежитие: такой же невзрачный, ветхий и тусклый.

Минчон нравилось шастать в закромах общежития, бесцельно стучать в двери соседей и подкладывать в чужую еду на кухне жгучий красный перец. Больше всего её забавляло гонять пухлощёкого Кёнджина по лестнице вверх-вниз: он потел, захлёбывался в собственных вдохах, под конец еле-еле перебирал ногами, а штаны мальчика — тесные для его сдобных бёдер — сползали вместе с бельём вниз, отчего из-под одежды показывалась тёмная волосатая щербинка.

Да, Минчон обожала смотреть, как лицо друга окрашивает пунцовым изнеможение; впрочем, измываться и над другими двумя мальчишками, что, напротив, напоминали девочке недокормленных хорьков, ей тоже доставляло удовольствие. Поэтому она однажды заставила Вонхёна сидеть на гнезде красных муравьёв и считать до десяти тысяч; мальчик, конечно же, не выдержал: кожа горела от укусов насекомых, аллергия, которая у Вонхёна едва не на всё подряд, дала о себе знать — лицо опухло, горло отекло, и дышать у мальчонки тогда перестало получаться.

Минчон жестокий ребёнок, что пленит лупой лучи полуденного солнца и прожигает в жабах дырки, который не умеет дружить — лишь использовать тех, кто попадает под её диктатуру и приклоняет голову её монархии. Она, возможно, хуже сидящего рядом мужчины — Пак Чанёля, чьи руки и горячность погубили немало душ, — однако никто об этом не узнает, ведь никому это не нужно.

— Мой папа там? — указывает пальчиком в сторону двери тесного кабинета.

— Да, — так и не открыв глаза, мямлит Чанёль — он почти уснул.

— Как думаешь, — Минчон склоняется к мужчине вплотную, почти утыкаясь носом ему в скулу, — он по мне соскучился?

— Нет, — фыркает, ощущая несвежее дыхание на щеке. — Конечно, нет. — Девочка следователю неприятна; может, потому что она слишком навязчивая, может, даже такой человек, как Чанёль, ощущает в этом ребёнке что-то плохое, а может, просто некоторая нелюдимость Пака даёт о себе знать. Тем не менее, виду мужчина не подаёт, впрочем, как и всегда. — Он тебя не любит. Никогда не любил.

— Мама говорила…

— Она врала, — безжалостно перебивает Чанёль. — Ты сейчас с ним встретишься — приглядись. Он ненавидит тебя больше всех на свете.

— Но почему он меня ненавидит? — недоуменно икает девочка, рассматривая красивые черты лица долговязого следователя.

— Просто, — лжёт Пак. — Так бывает. Не обязательно для этого иметь причину.

— А ты ненавидишь кого-нибудь?

Чанёль разлепляет глаза, однако его взор, обращённый девочке, тут же соскальзывает в сторону приоткрывшейся двери — из кабинета выходит Сэхун, уже в пальто и с верхней одеждой Пака, о которой тот после допроса совсем забыл.

— Иногда я ненавижу всех, — тихо молвит девочке. — Порой лишь немногих. С этим нелегко жить.

— А любишь кого-нибудь? — также шепчет Минчон, исподлобья глядя на шаркающего к ним следователя О.

— Никогда не пробовал.

«Всё равно день вполне удался, — утешает себя Бён, вжимаясь в угол лифта. — Даже если эта ебучая коробка сорвётся вниз».

— Простите, — шелестит, высовывая ступню из-под чужого остроносого ботинка. В ответ извинений не следует, мужчине они и не нужны — от равнодушно брошенного слова пальцы на ноге болеть не перестанут.

Лифт останавливается на двенадцатом этаже, но никто не выходит, — наоборот, в душную и, казалось, вполне просторную кабину втискиваются ещё пару человек: миниатюрная девушка в шифоновой кремовой рубашке, крашеный паренёк с кофе в картонных холдерах и статный сухопарый мужчина, чья седая до белизны шевелюра поблёскивала на свету панельных ламп перламутровой волглостью. Алюминиевые створы сходятся; Бэкхён, затаив дыхание, ждёт, когда лифт вновь начнёт опускаться.

«Не болит, — с облегчением выдыхает мужчина, укладывая ладонь себе на грудь; холод руки пробирается через тонкую ткань белой сорочки и оседает на коже мурашками, шероховатыми и слегка болезненными. — Похоже, таблетки действительно помогают».

Сердце Бёна не любит лифты, особенно когда они, плавно тронувшись с места, скользят вниз; в такие моменты грудь сводит тупой спазм, а за ним и колючая судорога, как если бы под рёбра мужчины, туда, где раздаётся тревожный и глухой рокот, засунули соцветья чертополоха, крупного и давно созревшего. Но сейчас всё в порядке: лекарства, которые прописали, действуют, и с самого утра Бэкхён ещё ни разу не почувствовал себя плохо.

Бён с трудом достаёт из кармана брюк телефон; выше, чем к животу, его поднять не удаётся — несмотря на то, что мужчина забился в самый угол, двигаться всё равно тяжело. Впереди две потные спины, настойчиво жмущиеся к Бэкхёну, сбоку — чужое плечо и чьё-то выпуклое пузо. Бён обычно не страдает социофобией, но сейчас мужчине очень хотелось бы оказаться на необитаемом острове с крепким знанием того, что никакой Пятница здесь точно не появится.

«Восемнадцать пропущенных. — Бён просматривает непринятые вызовы от лечащего врача и виновато поджимает рот. — Нужно будет перезвонить. Когда-нибудь».

Лифт буквально подскакивает, извергая из себя, словно возмущённый несвежей стряпнёй желудок, офисный планктон. В обеденный перерыв холл такой же людный, как и в начале рабочего дня: все либо несутся в здешнюю столовую, либо в ближайшие кафе, где обычная еда дороже, но вкуснее и разнообразнее; Бэкхён из тех, кто спешно покидает офисную многоэтажку и скрывается в уже полюбившейся забегаловке. В еде он привередлив, что попало не ест, даже если очень хочется, да и обедать в кругу коллег Бён всегда сторонился.

Накинув на плечи замшевую куртку, Бэкхён ловко пробирается через поток людей и, выскочив на крыльцо здания, отходит к притаившейся за одной из колон урне, чтобы наконец-то покурить.

— Урод, — шепчет себе под нос Бэкхён, доставая из внутреннего кармана бомбера пачку сигарет. — Ёбаный урод.

На улице сыро, ноздри щекочут запахи мокрого асфальта и сырой почвы из каменных вазонов с облысевшими к холодам кустиками. А ещё очень свежо: хлопковые штаны щиколотки не укрывают, невыглаженная рубашка совсем не греет, к слову, как и мягкая на ощупь куртка. Бэкхён одет не по погоде — мужчина осознал это, когда по пути на работу пальцы в оксфордах почти онемели.

— Мразь. — Бён делает первую затяжку, жадно и с облегчением на повторном вдохе, и упирается спиной на ледяную стену здания. — Подавись своими текстами, своим французским, своей работой. Подавись. — Он стряхивает на перфорированную макушку урны пепел и добавляет: — И сдохни.

Боль всё-таки находит Бэкхёна, не в сердце, которое мужчина с детским злорадством продолжает травить сигаретами, а в затылке. И виной всему, как твёрдо считает Бён, начальство.

— Расскажу твоей жене, как ты каждые вторник и пятницу дерёшь девчонку из вёрстки. — Бён выдыхает дым куда-то в небо и ёжится. — И буду смотреть, как из твоего павлиньего хвоста рвут перья.

Но, конечно, он никому ничего не расскажет.

Гигантский напряжение — оно безобразно сшито из дедлайнов, небрежной критики и переработок. Бэкхён не против с головой окунуться в дела, чтобы забыть о тех переживаниях, которые он и сам толком не понимает; в последнюю неделю завалы на работе помогают лишний раз не думать ни о болезни, ни о действительно странном следователе, нередко врывающемся в мысли Бёна. Но обратно мужчине вынырнуть не дают, и в первую очередь его топит безжалостная тяжёлая рука начальства — человека, который пользуется своей властью, пользуется Бэкхёном и обесценивает все его старания.

Бён решает всё-таки надеть куртку; зажав в зубах тлеющую сигарету, он просовывает руки в рукава бомбера и застёгивает змейку до горла. Становится теплее.

Опять стряхнув пепел в урну, мужчина напряженно оглядывает оживлённую дорогу и не менее людные тротуары, окружённые холодным стеклом небоскрёбов и магазинов. Сначала Бэкхён всматривается в перекрёсток, где как раз толпа едва не по-зимнему закутанных прохожих переходит дорогу на зелёный, но ничего знакомого там не находит; потом он переводит растерянный взгляд в противоположную сторону: на одной из многоэтажек переклеивают билборд — похоже, вместо рекламы косметики, теперь здесь будет маячить афиша нового танцевального шоу, — рядом с одной забегаловкой переминается с ноги на ногу нечто, напоминающее сладкий печёный картофель, а из парикмахерской по соседству доносится американская попса. И ничего из этого Бэкхёну не помогает — не помогает вспомнить дорогу в кафе, куда он всегда ходит обедать.

— Ну, пиздец, — отчаянно тянет мужчина, ища в деталях улицы хоть какие-то подсказки. — Просто пиздец.

— Вы очень любите ругаться, да, господин Бён?

Бэкхён, кажется, понимает, как это — когда останавливается сердце; его зацелованное прохладой лицо вытягивается поначалу в изумлении, однако стоит мужчине встретиться взглядом с тем, кого ему хотелось бы наконец-то забыть, как карие глаза тут же грозно щурятся, а челюсть напрягается в неприкрытом раздражении.

— Какого чёрта?

— Вы не рады меня видеть?

— Угадали! — зло восклицает Бён, и, видать, достаточно громко: на него оборачиваются спрятавшиеся под розовым и серым зонтами две молодые девушки, — к сожалению, это оказываются его коллеги; зачем-то приветственно им кивнув, Бэкхён прячет рот в вороте бомбера и сердито цедит: — Мне думалось, позавчера я сделал всё возможное, чтобы Вам не захотелось преследовать меня вновь.

В эту совсем нежеланную встречу Чанёль выглядит ещё привлекательнее, чем он казался мужчине прежде, — это Бёна возмущает. Рослый крепкий Пак взлохмаченный, словно небрежный подросток-акселерат, по-особенному яркий — Бэкхёну думается, что, наверное, это из-за выглядывающего из-под парки салатового свитера — и какой-то взбудораженный. Смеющиеся глаза блестят недосыпом и совсем неуместным воодушевлением, пухлый рот, как всегда, растянут в мягкой лживой улыбке, а сам следователь, расправив плечи, едва спокойно стоит на месте — и, похоже, именно это необъяснимое для обоих мужчин возбуждение делает Чанёля необычайно обворожительным.

Бён нервно выдыхает, разрывая пальцами угольную шевелюру, и затягивается.

— Мне понравилось с Вами молчать, — весело басит Пак. — Я бы повторил. Но я также не против поговорить.

— Что же, — фыркает, выпуская дым через ноздри, будто подчёркивая свою ярость, бушующую вместе с голодом в животе, — я разочарован в себе, раз мне не удалось Вас отвадить. Что Вы тут делаете?

— Я… — Чанёль расцветает в лукавой улыбке, скрещивает руки на груди и наваливается плечом на колонну, вальяжно сплетая ноги. — У меня обед.

— Поздравляю, — без какого-либо энтузиазма бормочет Бён. — Но это не объясняет Ваше присутствие здесь.

— Разве? Я хотел провести это время с Вами.

— Ага, — рассеянно стряхивает пепел. — У Вас проблемы, да? Вы не можете самостоятельно ни пить, ни есть?

— К счастью, могу, — машет головой.

— Тогда… — Бэкхён сдерживает неистовство, пытаясь оставаться вежливым и в тот же время изо всех сил стараясь показать настырному следователю, что ему абсолютно не нравятся его упрямство и внимание. — Может, у Вас проблемы с коллегами? Просто… Я не понимаю, почему Вы ко мне прицепились…

— У Вас тоже, — вкрадчиво перебивает Чанёль, почёсывая щёку об плечо.

— Что?

— У Вас тоже проблемы с коллегами, иначе бы Вы не стояли здесь один.

Бён делает последнюю затяжку, докуривая сигарету почти до фильтра, и тушит окурок об металлическую шапку урны. Мужчина заинтригован — заинтригован упорством Пака; и немного напуган. Чанёль не вселяет доверие, — скорее, наоборот, источает едва уловимую опасность, как кусок полония, который незаметно кормит тело разящей радиацией. Бэкхёну не хочется сближаться с Паком — вдруг он станет жертвой его малопонятного ненадёжного естества.

— Глубоко, — наконец-то отвечает Бэкхён, высовывая руку за пределы здания, чей высокий стеклянный козырёк укрывал от ледяных осадков. Дождь прекратился. Следователь непонятливо склоняет голову вбок, чем напоминает Бёну то ли смышлёного попугая, то ли прислушивающегося к словам пса. — Глубоко глядите, — поясняет мужчина, засовывая ладони в карманы бомбера. — Что-то ещё?

— В смысле? — Теперь недоумение Чанёля оседает на его нахмуренном лбу и чуть надутых губах.

«Точно подросток. Инфантильная детина».

— Ну может, у Вас есть ещё что добавить, прежде чем я пойду на обед.

— Господин Бён. — Поджарое тело Бэкхёна пробирает неприятная и одновременно сладкая судорога — голос следователя отчего-то стал на тон ниже и строже. — Почему Вы не хотите пообедать со мной?

Мужчина задумался: особых причин он не находит.

— Я привык есть один. — Бэкхён облизывает сухие от курева губы и выходит из-под навеса. — Не хотелось бы нарушать эту традицию. — Он медленным шагом пускается к пешеходному переходу, понимая, что Чанёль гигантским хвостиком плетётся за ним.

— Я Вам так не нравлюсь, — улыбается следователь, с любопытством наблюдая, как худые ноги мужчины, спрятанные под песочными хлопковыми штанами, наступают на стыки бежевой клинкерной плитки. Щиколотки Бёна узкие и хрупкие на вид, а сейчас они ещё и розовые от холода, как если бы их кто-нибудь хорошенько нарумянил. — Почему?

— Не нравитесь? С какой стороны посмотреть, — косится на Пака. — В любом случае, Ваша навязчивость возмущает, — уже более прямо заявляет Бэкхён.

— Я не навязчивый, — возражает следователь, втягивая носом волглый холодный воздух — после дождей в столице дышать становится намного легче. — Это Вы застенчивый.

— Бред, — констатирует Бён, останавливаясь позади толпы, ожидающей зелёный. — Вы, без сомнений, нарушаете моё лично пространство.

— В каком это месте? — До нахохлившегося то ли от холода, то ли от недовольства мужчины не так далеко — рукой подать, — однако подобное расстояние Паку никогда не казалось маленьким. — Мне до Вас едва ли дотянуться.

— Надеюсь, Вы не найдёте причин ко мне тянуться. — Бён нетерпеливо смотрит то на светофор, где всё ещё горит красный для пешеходов, то на следователя. Больше всего сейчас он завидовал тёплой куртке Чанёля. — Хотя, судя по всему, Вам причины и не нужны.

— Это Вы на что намекаете? — со свистом хихикает Пак, прощупывая глазами сердитое лицо Бэкхёна.

— Ну, — пожимает широкими плечами, — захотели — затащили меня в машину; стукнуло в голову — выследили меня и заставили пить с Вами чай. Сейчас же Вы упорно навязываетесь ко мне в обеденные собеседники. И никаких причин, ведь так?

Чанёль ловит глаза Бёна своими, чуть ведя головой, повторяя движения взвинченного негодованием мужчины, чтобы не утратить зрительный контакт, и совершенно серьёзно, даже как-то умоляюще басит:

— Господин Бён, у многого в этом мире нет причин, для многого они и не нужны — эти причины. Как я уже говорил позавчера, мне от Вас ничего не нужно, я не преследую никаких целей, вторгаясь, как Вы выразились, в Ваше личное пространство. — Чанёль проговаривает всё медленно и чётко, чтобы Бэкхён совершенно точно услышал каждое его слово. Бён краем уха улавливает, как начинает сигналить светофор, но даже не дёргается, потому что вырвать взгляд из неволи чужих глаз он не может. — Вам не нужно меня бояться. — К щекам почему-то приливает кровь, в ушах звенит спокойный низкий голос; Бэкхён старается сосредоточиться на своих ощущения — раздражении и голоде, — но Пак не позволяет даже нахмуриться, и вместо желания пнуть следователя в колено, у мужчины появляется потребность подступить ближе. — Я просто хочу с Вами провести время, потому что мне понравилось, — признаётся Чанёль, в который раз проносясь глазами по растерянному лицу Бёна. — Поэтому позвольте мне с Вами разделить обед, хотя бы раз. Если я надоем, то сразу уйду — Вам даже не придётся меня выталкивать. — Губы следователя растягиваются в смущённой ласковой улыбке, а голова чуть опускается вниз, будто Пак только осознал разницу в росте.

Стоит Чанёлю шевельнуться, как мужчина тут же приходит в себя; шумно выдохнув и поспешно спрятав взгляд в пустом сером небе, Бён закусывает нижнюю губ и сводит брови к переносице, словно он собрался решать какой-то очень важный вопрос.

«Один раз? — Сверху ни облачка, и Бэкхёну думается, что, наверное, сегодня небо — сплошная туча. — Никогда не обедал с кем-то в компании. Даже с Дэхо. — Бэкхён чувствует на себе взгляд следователя, и ему кажется, что, похоже, к этому вполне посильно привыкнуть. — Может, действительно согласиться? Может, я завтра умру и даже такую глупость у меня уже не получится попробовать?»

Чанёль старается на наседать, хоть ему и казалось, что размышляющий о чём-то Бён порядком медлит. Следователю становится холодно, намного холоднее; он подозревает, что это всё из-за мужчины, что куксится напротив. Чёрный вихор волнуют лапы ледяного ветра, из-под шоколадной замшевой куртки торчат крылья тонкой сорочки, кожа на щиколотках стала ещё ярче — всё это делает погоду более зверской и в температуре, и в пощипывающем лицо воздухе.

«Он наверняка замёрз. — Пак приглаживает волосы назад, убирая со лба чёлку. — Но упрямо стоит посреди улицы. И что вообще это за словосочетание «обеденные собеседники?»

Следователь едва сдерживает усмешку.

— Ладно. — Чанёль, к собственному удивлению, ощущает величайшее облегчение, стоит Бэкхёну вынести приговор, в котором он, оказывается, так нуждался. — Хорошо. Пойдёмте. Только я ужасный собеседник — это так, предупреждение. Не рассчитывайте на безудержное веселье и болтовню по душам.

— Я постараюсь не разочароваться. — Пак примирительно улыбается и добавляет: — Я тоже не особо силён в разговорах, так что… — Мужчина подходит к краю тротуара, вплотную к зебре, и кивком подзывает вросшего в асфальт Бёна. — Куда пойдём?

— Ну, — Бэкхён покорно шаркает следом, обнимая себя руками, — я всегда хожу в одно кафе. — Светофору отсчитывать ещё полминуты до зелёного; Бён мнётся на месте и чуть пружинит на носочках, пытаясь согреться или хотя бы не замёрзнуть ещё сильнее. Но, кажется, чем больше двигается мужчина, тем быстрее холод пробирается под одежды, поэтому Бэкхён решает замереть и почти оцепенеть. — Но… — Он замечает, как Пак заинтересованно смотрит на его нагие щиколотки, а оттого возмущённо цокает: — У Вас извращённый пунктик на ноги?

— Нет, — растерянно хрюкает следователь, робко отворачиваясь. — Просто жалко Вас.

— Да прям-таки.

— И всё же, куда мы идём?

— Не знаю, — бурчит себе в плечо Бён.

— Как это? — Чанёль вновь оборачивается к мужчине, демонстрируя своё невинное удивление. — Вы же туда каждый раз ходите, разве нет?

— Да, но… — Бэкхёну не хочется признаваться, но объяснить следователю, почему он так внезапно забыл дорогу туда, куда ходит уже несколько лет, похоже, всё равно придётся. — Я забыл. Я забыл, как туда идти.

— Как такое возможно? — Чанёль даже наклоняется, чтобы заглянуть в досадливую физиономию скукожившегося Бёна.

— Так бывает. У меня проблемы с ориентированием в пространстве и запоминанием дорог.

Уставившись на Бэкхёна, Пак сначала озадаченно чешет за оттопыренным ухом, а затем, расплывшись в растерянной улыбке, начинает смеяться.

Секундомер на красной лампе показывает цифру десять, а сам светофор начинает предупредительно сигналить. Но Бён вновь всё игнорирует, потому что высокий странный следователь, оказывается, чарующе смеётся; громко, заливисто и откровенно — последнее совсем не вяжется с его брехливыми улыбками. Голова запрокинута донельзя назад, будто Пак старается что-то рассмотреть в пасмурном небе, из открытого рта хлещет зычный гогот, а крепкое тело мелко трясётся. Бэкхёна вдруг охватывает необъяснимое детское упоение и праздничное настроение: словно вот-вот пойдёт первый снег, словно дома мужчину ждёт наряженная ёлка, словно перед ним стоит не подозрительный и очень красивый Пак Чанёль, а папа, в чёрной водолазке, с безрадостным лицом и подарком в руках — потому что папа смеётся точно так же, потому что папа обычно смеётся на Новый Год, когда к нему приезжает его обожаемый старший брат.

— Хватит хохотать! — Однако и сам Бэкхён выдаёт смешок.

— Извините, — продолжает хихикать Чанёль и, осторожно подтолкнув Бёна в спину, ступает на пешеходный переход. — Я не знал, что так бывает. Меня это поразило.

— Меня тоже каждый раз это удивляет.

— Что же, тогда мы можем вместе поискать это место. — Пак ловко проскальзывает через гурьбу людей, уверенно шагающую навстречу, и вновь заскакивает на тротуар. — Вы совсем ничего не помните?

— Нет.

— А что Вы там обычно заказывали? — останавливается у того самого светофора и достаёт из кармана куртки телефон.

— Чапче.

— Ох, давно я такого не ел, — бормочет себе под нос Чанёль, глядя в экран. — Думаю, кафе где-то недалеко отсюда.

— Очевидно, господин следователь, — не удерживается от ехидного замечания Бэкхён, — стал бы я ехать в другой конец города за лапшой в свой несчастный обеденный перерыв?

— Да кто Вас знает, господин Бён, — ухмыляется Пак, водя замёрзшим пальцем по экрану. — Вы, похоже, полны сюрпризов. К слову, — Чанёль искоса смотрит на мужчину, разглядывающего свою холодную обувь, — «обеденные собеседники» — такое действительно существует?

— В жизни — да, как словосочетание — нет, — прыскает Бэкхён, клацнув зубами от холода. — Ну, что там?

— Что-то есть.

Тем не менее, то самое кафе они так и не находят; обойдя квартал несколько раз, Бён в конце концов окоченел, Чанёль тоже изрядно замёрз, хоть и был одет намного теплее, поэтому мужчины решили осесть в первой попавшейся забегаловке, где голод дразнили ароматы пряного тушёного мяса и сладковатого соуса карри.

— Приятного аппетита, — звучит у уха нарочито радостный голос. На стол опускается две пиалы с па́рящей лапшой и две больших кружки. — Что-нибудь ещё?

— Нет, спасибо.

Бён провожает взглядом молоденькую официантку и притягивает к себе тарелку с чапче, которую, к его счастью, здесь тоже подавали.

Девушка Бэкхёну напоминает амазонку, по крайней мере на фоне непривычного для забегаловки интерьера. Бурые стены с выбоинами и каменными наростами напоминают монолиты скал, будто маленькое уютное кафе притаилось не на одной из улиц центра города, а где-то в горах, в тёплой пещере, в которой пахнет не её обитателями и влажным грунтом, в которой витают ароматы вкусной еды. И в окружении этих тёмных горных глыб, местами укрытых пучками пластикового мха, высокая плечистая официантка выглядит воинственно с толстой косой, дотягивающей до самой поясницы, в чёрном комбинезоне, обтягивающем её небольшую грудь, и по-настоящему сильной из-за больших ботинок на её худых длинных ногах.

Первое, что делает Бён, — два крупных глотка чёрного чая, игнорируя прибивающуюся к верхней губе дольку лимона; дёсны едва не плавятся почти в кипятке, горло начинает печь, однако мужчина игнорирует боль и отпивает из кружки ещё раз. Зябкость до сих пор царапает тело Бэкхёна, хотя в ожидании заказа он просидел под обогревателем минут пятнадцать: под сорочкой всё так же холодно, зубы продолжают друг об друга стучать, а пальцы на ногах еле-еле шевелятся. Мужчина перемёрз, и сейчас только-только заваренный чай кажется Бёну единственным возможным спасением.

Отставив чашку, Бён берётся за палочки и исподлобья выглядывает на перебирающего лапшу Чанёля.

Следователь послушно молчит, как и позавчера, когда они в полной тишине пили чай. И кажется: он полностью увлечён содержимым своей тарелки, ему совсем нет дела до Бэкхёна, которого прошлый раз Пак ненавязчиво весь вечер испытывал взглядом. Но вот Бён замечает очередной полный любопытства взор, обращённый в его сторону, слабую улыбку, слегка растянувшую пухлый рот, и понимает, что ничего не изменилось. И отчего-то мужчину это немного тешит.

Чанёль укладывает металлические палочки на край тарелки и припадает губами к своей кружке — из неё тянется аромат жасмина, да такой яркий и вкусный, что с языка Бэкхёна вдруг срывается:

— Вы любите жасминовый чай? — Бён не знает, зачем он это спросил; наверное, молчание, лелеющее спокойствие, уже наскучило, и мужчина, сам того не понимая, решил его нарушить.

— Терпеть не могу. — Пак видит отражение улицы в карих радужках, изогнутое и очень маленькое, а затем и разочарование, осевшее, как вязкий ил, в глазах Бэкхёна. Впрочем, печальное волшебство взора укрывает самое настоящее смятение. Чанёль с издёвкой фыркает: — Конечно, люблю. Иначе я бы его не заказывал.

— Я, вообще-то, пытался начать беседу, — бурчит Бён, цепляя палочками тушёный гриб; он мельком поднимает взгляд на улыбающегося следователя и заявляет: — И что Вы лыбитесь? Давайте продолжайте то, что Вы испортили.

— Испортил? — хохочет Пак, расстёгивая змейку на парке. — Вы бы могли спросить меня что угодно — зачем заходить со спины такими нехитрыми вопросами?

— Люблю прелюдии, — сардонически ухмыляется Бён, наконец-то отправляя маленький грибочек в рот.

Есть хотелось ужасно, по крайней мере, до этого момента: стоило Паку опять заговорить, как желание набить желудок отступило — на его место пришёл неподдельный интерес. Бэкхён не любит есть в компании, — наверное, потому что не привык, — как и с кем-нибудь болтать, — оттого что говорить с ним, как думается самому мужчине, не о чем. Но в совершенно бессмысленной болтовне с Чанёлем неловкости будто нет; может, потому что Пак, как кажется на первый взгляд, совершенно не требовательный собеседник, а может, он так сильно раздражает Бэкхёна, что робеть перед ним просто не получается.

— Буду знать, — покорно кивает Чанёль, оставляя куртку висеть на спинке стула.

— Хорошо, — Бэкхён наконец-то проглатывает гриб и укладывает всё ещё холодную ладонь на кружку, — сколько трупов за сегодня Вы уже видели?

— М-м, — Чанёль задумчиво причмокивает, закатывая рукава зелёного свитера, и протягивает: — Один. А Вы?

— Пока что ни одного.

— Пока что? Вы планируете?

— Не сказал бы, но всякое случается. — Бэкхён загребает палочками тонкую, почти прозрачную лапшу и, перед тем как положить колтун из теста в рот, вопрошает: — И какой он был?

— Кто? Труп? — смущённо улыбается в кружку. Бён кивает. — Ну, он был молодым. — Чанёль отворачивается к окну, ощущая, что почему-то избегает взгляда жующего мужчины. — Скрипачом и экономистом. Но больше экономистом. И очень любил Шостаковича.

— Откуда Вы знаете? — облизывает жирные от стряпни губы Бён и кривит рот в улыбке; такая вольность на лице мужчины отражается впервые, отчего у следователя на секунду перехватывает дыхание — с подобной усмешкой Бэкхён уже не кажется простеньким зимородком. И это впечатляет, и настораживает, и восхищает. — Вы с ним были знакомы?

— Нет, — равнодушно бросает Пак и тут же врёт: — Я беседовал с его родственниками. А Вы кем работаете?

— Я… — Бэкхён нервно выдыхает в чай и явно нехотя булькает: — Ничего впечатляющего.

— Ничего впечатляющего? Потому что на Вашей работе не принято ковыряться в трупах и бегать с пистолетом?

— К сожалению, — посмеивается Бэкхён и, засунув в рот побольше лапши, чавкает: — Я перевожу разные тексты на корейский в одном издательстве.

— С каких языков? — Пак щурится в улыбке, изо всех сил пытаясь не засмеяться, — Бэкхёна, видимо, мало что стесняет, да и манеры его совсем не заботят.

Мужчина запивает ком разжёванной еды горячим чаем и как-то неоднозначно бубнит:

— Английский. — Пак кивает. — Китайский. — Следователь одобрительно поджимает губы, а Бёну отчего-то становится стыдно. — Французский, — уже тише проговаривает мужчина. — И немецкий.

— Так много, — присвистнул Чанёль, подбираясь на стуле. — Это… круто.

— Не так уж. А что с серийным убийцей?

Следователь понимает, что Бэкхён разговаривать о своей работе не хочет — его тревожность легко считывается.

— Вам он тоже очень интересен?

— Не особо, — вновь запихивает в рот лапшу, но на этот раз совсем чуть-чуть. — Но мне думалось, что та девушка… что ту девушку в клубе убил именно он.

— Может быть. — Чанёль подаётся вперёд, упираясь локтями на стол, и наклоняется к уминающему обед Бёну. — А что Вы вообще об этом думаете?

— О чём?

— Об убийствах. О том самом убийце.

Бэкхён проводит языком по зубам и сыто причмокивает, хоть в тарелке стынет ещё половина порции.

— Я думаю… Думаю, это нечестно.

— Нечестно?

— Да. — Мужчина замечает недопонимание на лице Пака и с удивлением уточняет: — Отбирать у кого-то жизнь — нечестно.

— Почему?

— Н-не знаю, — тушуется Бэкхён, находя глазами тонкий кусочек моркови. — Просто нечестно. А Вы так не считаете?

— М-м-м… — Чанёль подпирает своей большой ладонью подбородок и мягко улыбается, глядя на Бёна из-под опущенных век. — Я фаталист; я склоняюсь к тому, что такова судьба — умереть так или иначе. Кого-то сбивает машина, кто-то умирает от болезни, — Бэкхён вздрагивает всем телом, хотя ничем плохим слова следователя в нём не отзываются, — а кто-то становится жертвой убийцы.

— Я не верю в судьбу. — Бён обнимает ладонями кружку с чаем и прижимается к ней холодным кончиком носа. — Иначе жизнь перестаёт иметь смысл.

— А она имеет? — Мужчина закатывает глаза, чем вырывает из Пака смешок. — Кстати, как Вы после того раза?

— О чём Вы? — Бэкхён поднимает глаза к потолку: сверху стелется рубчатая шоколадная гладь, будто хорошенько отшлифованный плот, а на ней покачиваются чёрные длинные лампы, напоминающие нанизанные на спицы летающие тарелки.

— Мне кажется, что несмотря на Ваши капризы, увидеть труп для Вас было неизгладимым впечатлением.

— Капризы?! — возмущённо восклицает Бён, до неприличия зычно и высоко, и откидывается на спинку стула. — Какие капризы? Это Вы сталкер! И вообще… — Бэкхён закидывает ногу на ногу и ворчит прямо в кружку: — Вы подозрительный.

Чанёль в очередной раз заходится в низком грудном смехе, однако уже не взахлёб; хихиканье ровное, чуть глухое из-за длинных пальцев на губах. Встретив разъярённый взгляд мужчины, Пак чешет колючий подбородок об ладонь и выпрямляется в спине, хватаясь за кружку с жасминовым чаем.

— Я не сталкер; мне просто хочется с Вами пообщаться. Но Вы всё ещё смотрите на меня… — Следователь замялся, не находя правильных слов. — Как будто я Вам сделал что-то очень плохое.

— Не делали, — отрезает Бён, ощущая, как в носу начинает щипать. — Однако… Временами Вы не настоящий. — Мужчина игнорирует то изумление, наползшее на лицо следователя, и отпивает чай. — А ещё временами Ваши глаза мне кажутся знакомыми.

— Правда? — Лицо Пака всё ещё растерянное. — И где бы Вы могли меня видеть?

— Не знаю. — Бэкхён хихикает, морща нос, — в ноздрях уже печёт. Совершенно честное смятение на физиономии следователя веселит мужчину. Его охватывает ребячливое желание поиздеваться над Чанёлем, а потому он подбирает свои палочки, слизывает с них кусочки овощей и, направив их на Пака, прищуривает один глаз. — Но если смотреть только на Ваши глаза. — Бён прячет нижнюю часть лица следователя влажным от слюны металлом, а рукой перекрывает обозрение на высокий лоб и беспорядочную вороную копну. В груди стремительно тяжелеет — Бэкхёна на миг охватывает паника, что боль вот-вот вернётся, — но за неприятным чувством ничего не следует, и Бён осознаёт: это не те чёрные пятна на сердце скоблят по нервам — во всём виноваты глаза напротив, которые он точно где-то видел, которые бередили в нём тревогу и животный страх. Мужчина взволновано сглатывает, смело вглядываясь в карие тёплые омуты, и неожиданно для себя выпаливает: — То они похожи на глаза убийцы.

Следователь беспокойно ищет в чужом взгляде иронию, но находит там лишь зачатки неосознанного испуга. Он не знает, шутит Бён или нет; и Бэкхён, по правде говоря, тоже не уверен в собственных словах.

— Вы в порядке? — вдруг вопрошает Чанёль и даже привстаёт со стула.

— В с-смысле? — Мужчина с недоумением следит, как Пак без особой суеты, но всё же спешно вытаскивает салфетки из деревянного коробка на краю стола.

— У Вас кровь из носа идёт. — Следователь протягивает салфетки Бёну и озабоченно заглядывает ему в лицо. — Вам плохо?

Бэкхён скомкивает салфетки и прижимает их к носу — они не спасают ни куртку Бёна, ни штаны: первые несколько капель приземляются на рыжую замшу, другие — на бежевую штанину. Мужчина смотрит на расплывающиеся кровавые пятна и тихо бормочет:

— Нет, нормально. Просто давление.

***

— Блядство.

Мужчина отбрасывает уже порядком измятую фотографию и укладывает голову на руль; снимок девушки в жёлтых трусиках и блестящем сарафанчике, той самой любительницы черепах, поблёскивающей глянцем на плотной бумаге, отлетает на соседнее сидение, а оттуда соскальзывает на пол, под бардачок.

В машине тепло, даже жарко; Сэхун вспотел в своём твидовом пальто, пока сидел и собирался с мыслями, и сейчас вылазить на холод, который к вечеру только окреп, совсем не хотелось. О нащупывает рядом с коробкой передач ещё неоткрытую бутылку воды и, с трудом открутив крышку, жадно припадает к ребристому горлышку.

С пола из-под рыжих прядей на следователя испугано смотрит Кан Нани; вернее мимо него, куда-то за его спину, будто позади притаился тот, кто не так давно забрал её жизнь. Но всё это — паранойя, которая в последнее время только сильнее налегает широкой грудью бредовости.

— Она меня убьёт, — вздыхает в бутылку, как провинившаяся детина, и косится на окна седьмого этажа — кроме жалюзи и штор, из-за которых лился мягкий жёлтый свет, ничего не разглядеть. Следователь делает ещё два глотка, опустошая сразу полбутылки, и закручивает крышку обратно. — Отчитает и уничтожит. — О кидает бутылку туда же, куда и фотографию, однако первая так и остаётся лежать на сидении, булькая большим взволнованным пузырём воздуха. — Дожил: в тридцать шесть лет боюсь бывшую жену.

Сэхун застал его первое убийство. Четвёртое февраля — в этот день следователю пришлось оставить двухлетнего сына родителям, проглотить завтрак, едва прожевав его, и рвануть в другой конец города, чтобы посмотреть на растерзанное арматурой тело. Это был сорокалетний мужчина — продавец в ларьке с уличной едой; в его животе было четырнадцать сквозных ранений, в черепе — две кровавые вмятины, а голова до приезда полиции всё время жарилась во фритюре, покрываясь жирной хрустящей корочкой. О тогда стошнило прямо в лоток с сырым тестом — позже он привык, в конце концов, работа в отделе по особо тяжким преступлениям с самого начала ничего приятного не обещала.

В тот день Сэхун решил для себя, что преступник — самый настоящий монстр; немного погодя его отношение к убийце чуть смягчилось, когда выяснилось, что лицо мужчины оказалось в кипящем масле уже после того, как его сердце остановилось. Преступника это не оправдывало, но в глазах О, который не хотел признавать собственную снисходительность к тогда только-только показавшему себя чудовищу, такой гуманный жест делал убийцу чуть милосердным.

— Вам на какой этаж?

Сэхун рассеянно смотрит на кнопки лифта, долго осознавая вопрос, а затем косится на девочку, зашедшую за ним в кабину. На вид ей лет пятнадцать; лохматая и пухленькая, она закутана в халат цвета персиков, какие рисуют в мультиках, на ногах у неё большие резиновые сланцы, видать, папины, а с кольцом в перегородке носа подросток напоминает следователю его хорошую подругу. Сначала одежда девочки показалась мужчине странной, а потом он заметил в руке с уже слезшим маникюром мусорное ведро, и всё стало на свои места.

— Этаж… — О ещё раз пробегает взглядом по цифрам и сухо бормочет: — На седьмой, если можно.

Девочка кивает, нервно ёрзая в тёплом мохере, и жмёт сначала на седьмую кнопку, а затем на тринадцатую.

Убийство за убийством. Сейчас следователю кажется странным, что только через два года после начала сумбурных бессистемных убийств полиции удалось связать хотя бы четыре насильственных смертей в серию. Впрочем, О, как и весь отдел, абсолютно уверен, что жертв одних и тех же беспощадных рук намного больше, чем официальных восемь.

Глупый варвар. Хитрый дикарь. Беспечный, потому что попадается на глаза свидетелям, небрежный, оттого что легкомысленно оставляет фрагменты себя на трупах и вещах, и невероятно нахальный, ведь убивает буквально под носом у десяток или даже сотни людей. Кажется, ему всё равно, поймают или нет, но он стирает свои отпечатки пальцев, скрывает лицо и порой прячет то, чем отваживался забрать чужую жизнь.

Сэхун выходит из лифта, напоследок зачем-то взглянув на девчонку в халате — та поспешно отводит глаза к потолку кабины, — и заворачивает налево, в коридор седьмого этажа. Первая дверь, нежно-розовая — специально перекрашенная, чтобы хоть и опрятная, но всё же серая лестничная клетка не казалась унылой; рядом подпирают стену сложенный детский велосипед и жёлтые пластмассовые сани, напоминающие длинный таз. О касается пальцами рамы с почти стёршейся надписью фирмы и опускает взгляд на помятые, местами сломанные спицы колёс.

Кан Нани очередная жертва серийного убийцы — Сэхун не сомневается. Мужчина с камер наблюдения, мужчина, о котором говорил в своих показания Бён Бэкхён, подходит под описания, что давали свидетели из прошлых дел; да и на записях высокий крепкий незнакомец, проглоченный чёрным своих одежд и самоуверенный в жёлтом своих ботинок, вышел из уборной почти сразу после смерти любительницы черепах и перед тем, как туда зашёл тот самый Бён Бэкхён. Осталось дождаться результатов экспертизы, чтобы подтвердить совпадение.

«Но это всё равно ничем не поможет. — Следователь без колебаний жмёт на звонок. — Может ли случиться, что мы его так и не поймаем?»

— Что ты тут делаешь? — Она застывает в дверном проёме, скрестив руки на груди, и обращает невероятно сердитый взгляд из-под густой чёлки на сникнувшего Сэхуна. И хоть иной встречи О не ждал, такое недовольство его немного удручало.

— Я к Муёну пришёл.

— Он ждал тебя в субботу, в которую ты так и не явился. Сегодня тебя здесь быть не должно.

— Я знаю, Инсон. — Мужчина судорожно выдыхает и, потерев осунувшуюся физиономию большой огрубелой ладонью, тихо бормочет: — Но в субботу не получилось, у меня было много…

— Работы, — резко обрывает следователя. — Да, как всегда, Сэхун. Мне даже врать не пришлось.

Ён Инсон прекрасна, по крайней мере, об этом следователь думает каждую их встречу, которые обычно заканчиваются глупыми ссорами. Она всё такая же вкрадчивая и в жестах лишённого заметных округлостей тела, и во взгляде больших карих глаз, такая же красивая, как и в первое их знакомство, и такая же непреклонная, как в день их расставания.

О виновато улыбается, глядя на две морщинки между серыми колосками-бровками, и едва не шепчет:

— Правда, Инсон, я ничего не могу с этим сделать.

— Я знаю. — Девушка поджимает бледные тонкие губы и, заправив каштановую прядь за ухо, уже более снисходительно бормочет: — Я бы отпустила Муёна, но он простудился, тем более ему завтра в школу.

— А… — Мужчина бросает взгляд за узкое плечо Ён — в прихожей никого, но следователь замечает на вешалке большую синюю куртку, на полке сверху — мужские шарф и шапку, аккуратно сложенные, словно их выставили на продажу, а рядом с детскими резиновыми сапогами проглядываются узорчатые носки коричневых брогов, какие в этой квартире мог носить только один человек. — Тхэгван дома, да?

— Да, поэтому… Я не могу тебя пустить — будет неловко.

— Согласен, — кивает Сэхун, не имея ни малейшего желания встречаться с нынешним воздыхателем Инсон, — будет неловко. — Он воровато оглядывает Ён, умастившую кисти в рукава голубого пушистого кардигана: без макияжа, с примятой чёлкой и со следами кофе над верхней губой — Ён выглядит по-домашнему небрежной и уютной. Рот следователя порывается искривится тоскливой дугой — О сильно скучает по всё ещё любимой, уже бывшей жене; мужчина давит в себе слабость натужной улыбкой и лишь кончиками пальцев касается тонких посечённых волос, едва дотягивающих до ключиц. — Ты подстриглась?

— Немного, да, — мягко улыбается она, и её улыбка зачинает в следователе желание зареветь. — Никак не получается привести их в порядок.

— Тебе и так идёт. — Сэхун поспешно прячет руки в карманы пальто, будто он только что совершил нечто бесславное и позорное.

— Нездоровые волосы к нездоровому лицу? — посмеивается Ён, и мужчина с порицанием цокает. — Нужно было позвонить, чтобы зря не ехать.

— Я звонил — ты была недоступна, — усмехается следователь, сонливо жмуря глаза.

— Правда? — Инсон пристыженно ёжится и переступает с ноги на ногу, принимаясь тереть ладошкой кончик носа — О знает, она так делает, когда смущается или чувствует себя виноватой. Этот жест — большая редкость для Ён. — Ох, наверное, я забыла поставить телефон на зарядку. Прости.

— Ничего страшного.

— Позвони завтра вечером. В конце концов, Муён тебя всегда ждёт, — улыбается женщина. — Заберёшь его на выходные. — Сэхун послушно кивает, массируя ломящую в позвонках шею. — Только не води его в бар к своей подружке. Он после того раза принёс уйму неприличных слов и рассказывал их одноклассникам.

— О! — Следователь гулко хохотнул, демонстрируя широкую улыбку, во все зубы и по-настоящему счастливую. — Да, Ёнран может научить.

Инсон поморщилась, но в ответ улыбнулась, хоть совсем не искренне: она всегда ревновала О к его единственной подруге. И сейчас Ён это ужасно злит: они расстались с Сэхуном четыре года назад — разъехались, а потом развелись, тихо и мирно, — и теперь ей должно быть всё равно, какие отношения у Сэхуна с этой чудно́й Ёнран и вообще с кем он спит. Точно должно быть всё равно, но недостойная ревность до сих пор здесь, между ней и бывшим мужем, раздутая гневом и тревогой в груди, и Инсон всё ещё кажется, что Ёнран — единственная, с кем Сэхун мог быть по-настоящему счастлив.

— Тогда я пойду, — машет головой в сторону лифта. — Если что, я заберу Муёна прямо завтра, вечером.

— Хорошо. — Инсон преодолевает порог квартиры, из которой тянулся запах выпечки, наступает босой ногой на холодный бетонный пол и, избегая грустного и осоловелого взгляда, обнимает следователя за шею. — Ты выглядишь очень усталым, — шепчет она в тёплую кожу, пахнущую одеколоном и сигаретами. — Не перетруждайся на работе. — Сэхун прикрывает глаза, удерживая в горле хныканье, и, поборов свою горячность, обнимает Ён в ответ, крепко и с ощутимой жадностью. — Заботься о себе, ладно?

Сэхун ничего не отвечает; напоследок втянув запах сладкого парфюма, следователь отстраняется от Инсон, целует её в мягкую нежную щёку, отчего-то напитавшуюся румянцем, и быстрой, чуть ослабевшей поступью устремляется к лифту. В кармане звенит телефон. Сэхун решает не отвечать, хотя бы в первый раз, и думает, что, наверное, это неплохо — то, что сегодня так и не получилось забрать сына. Потому что О знает: ему наверняка звонят из-за очередного убийства.