Не проходит и секунды, как Чимин растягивает губы в удивлённом «о» и разворачивается, заметая весь снег со спинки скамейки себе за шарф. Всё это время проведя за наблюдением неспешного полёта хилых облачков, Юнги вяло реагирует на звук, бессознательно тянется к бардаку на спине Пака и стряхивает тающие под его ладонью комья. Чимин забавно машет на окно жилого дома. Морозный ветер обжигает — и кожа на его костяшках мгновенно краснеет.

— Цветы умирают.

— Как ты их там высмотрел, — щурится Мин и разглядывает небольшую клумбу на балконе первого этажа, разместившуюся на металлических перилах, откуда свешиваются увядающие белые хризантемы. Переломленные ночной метелью стебли слабо держатся за остатки корневища, сползая всё ниже и ниже.

Юнги ещё раз соглашается с утверждением, что это парень — вихрь. Неусидчивый, беспокойно забирающийся в любые закоулки и вечно движущийся двигатель: Пак вскакивает, огибая куст, под которым остался след его недавнего падения, и направляется к чужому балкону. Пробирается через невысокие, но колкие сугробы, один раз оступается, садясь в пятно солнечного луча, но вновь встаёт. Отряхивается.

Выбираясь из владения четырёх стен, Чимин каждый раз вырывается из мира, покидает клетку собственного разума, забывая про существование действительности и её наблюдателей — и это пробуждает в Юнги тепло. Тихое, еле слышное, оно подбирается ближе, приобнимает за плечи и заставляет улыбаться. Мин знает его лживость, его суицидальные наклонности, но всё равно беспечно даёт себя обманывать.

С невероятно умным видом продумывая стратегию по краже растения, Чимин бродит под окном, всё закидывая на плечо сползающий шарф, и вдруг поворачивается. Взмахом руки подзывает к себе топчущегося неподалёку Юнги, который с глубоким вздохом подходит под балкон и вопросительно уставляется на парня. Чимин кивком головы указывает сначала на руки Мина, потом на длинную клумбу.

— Подсоби-ка.

— Я не собираюсь участвовать в краже.

— Это операция по спасению незаслуженно сломленного существа, — продолжает гнуть своё Пак, в то время как Мин разглядывает расстояние от земли до железных прутьев и прикидывает, насколько плохо будет его спине. — Их всё равно выбросят.

— Что за корявое воплощение синдрома спасателя, — цыкает Юнги, уже принципиально не желая соглашаться на чужие условия.

Пропустив язвительность мимо ушей, Чимин продолжает полыхать настойчивостью:

— Я тебя подсаживал на свой балкон? Подсаживал. Теперь твоя очередь.

— То была твоя идея.

— Факт есть факт.

Стоит Юнги с громким цыканьем сцепить ладони в замок и чуть наклониться, как Пак с видом воодушевлённого победителя хватается за прутья и готовится запрыгивать. Отталкивается ногой от ладоней Мина, подтягивается и опирается носком за пол балкона, перевешиваясь через перила. Он с особой осторожностью протягивая руки белым хризантемам, отщипывает их стебельки и с лёгкой улыбкой хвастается результатами Юнги.

— И куда ты планируешь деть эти цветы? — звучит снизу. Мин загребает пальцами немного снега и отряхивает уже чистые руки. — Восседаешь, как принцесса.

— И почему это «как»? — с шутливым недовольством тянет Пак и изображает из себя актёра, раненого в сердце. — Вот же мой букет принцессы. Тц, цветы достал, а меня не ценят.

— Тогда уж рыцарь.

— Кто сказал, что принцессы не могут спасать невинных существ?

— Это растение, — вздыхает Юнги и всеми силами старается сдержать смех. — Спускайся давай, а то сейчас по шапке огребёшь, если тебя заметят.

В этом пустынном районе из живых душ лишь снег, который замёл тёмные гнетущие постройки ярким снегом, и они, неожиданно влетевшие в погибающую пустоту и сугробы. Поэтому Юнги сомневается, что хозяева квартиры, которую они только что лишили частички жизни, вернутся не раньше полуночи. Почти всех забрали к себе заводы, и их город уже логичнее называть промышленным, но и до города-призрака ему осталось всего ничего.

Прервав чужую задумчивость, Пак пронзает Юнги задумчивым взглядом и сжимает в ладони хризантемы, уже рассчитав расстояние до земли.

— Либо ты ловишь цветы, либо ты ловишь меня, — выпаливает Чимин.

Юнги, хмыкая, выравнивается, подходя ближе, объятый неуверенностью, льющейся из чужих глаз, и мыслями о всё-таки сломанной в будущем спине. Подготавливаясь к негативным последствиям, Мин со смехом представляет себя, развалившегося на части, и поднимает руки вверх.

— Медленно спускайся. Я подхвачу.

Кивнув, Чимин отталкивается от прутьев и напряжённо съезжает вниз до тех пор, пока ладони Юнги не подхватывают парня за талию, сминая в пальцах пиджак. Ощутив на себе вес чужого тела, Мин мысленно отмечает, что оно в несколько раз тяжелее арматуры и запчастей, поэтому хватает Пака крепче, который от неожиданности подаётся вперед. Чуть не роняет отважно добытый букет, а другой рукой вцепляется в плечо Юнги и чуть не валит его на землю, заходясь в смехе.

Замечая, что Чимин задерживается, Мин хочет напрячься от внезапной близости, однако замирает от мягкого смеха прямо над ухом. Погребая под рациональностью бессознательное желание отпрянуть, Юнги приводит взбунтовавшиеся эмоции в приемлемый порядок и не замечает, как Пак уже выбирается из хватки и разглядывает хризантемы на предмет повреждений.

Он заметил ступор Юнги, Мин в этом уверен. Чимин не мог не заметить, чтобы сейчас под видом заинтересованного в растениях ботаника пронзительным взглядом анализировать Юнги. Разбирать его, слабо сопротивляющегося, по частям, расставляя их по полочкам прошлого и настоящего.

Он попадал под такой взгляд лишь тогда, когда с новыми следами от побоев оказывался в овраге под внимательным осмотром четырёх пар глаз. От этих людей не исходило опасности: если они и могли влепить подзатыльник, то тут же обнимали. Сейчас Мина ставит в ступор беспардонное вмешательство этого парня, к которому он не испытывает настороженности и подозрения, хотя надо было бы. Старые механизмы восприятия реальности уже заржавели, металл загнил из-за протекающих труб, шестерёнки интуиции навеки застыли. Надо бы ударить себя по груди, чтобы расшевелить их, но Мин ловит себя на мысли, что не хочется. Юнги не хочется сомневаться в том, чей взор с любопытством стремился забраться в глубину размышлений, чьи ладони столь искренне выводили на собственной созвездия, очерчивая шрамы. Юнги готовит к себя к мастерской лжи, с которой придётся столкнуться, но думает о том, что в будущем ему будет на неё наплевать, если сейчас можно глядеть в это веснушчатое лицо и наслаждаться её иллюзорным отсутствием.

Чимин смотрит Юнги за спину, пока на дне его глаз отражаются розовые всплески солнца, росчерки кучевых облаков, отчаянно бегущих по небосводу. У кромки горизонта они превращаются в палитру красок, взрываются пастельной сиренью, полыхают алыми языками пламени, а на востоке темнеют в иссине-фиолетовый. По выражению лица напротив Юнги понимает, какие просторы раскрываются в одном лишь повороте туловища, но Мин отчего-то продолжает созерцать то, что находится прямо перед носом: в одном положении замершие плечи, чуть приоткрытые в немом восторге губы, живописный прищур глаз и колышущиеся пряди волос. Зачем во внезапно открывшейся художественной галерее расхаживать и смотреть по сторонам, когда рядом в тихом вдохе замерло живое искусство.

Мин вытягивает из кармана мобильный. Экран обидчиво бросает в него блики заката, словно пытаясь ослепить, но его хозяина бьёт под дых убежавшее время и полное отсутствие сожалений о содеянном. Он опоздал на смену — разберётся с этим позже. Ведь Мин наконец-таки начал сопротивляться течению, по которому плывут лишь дохлые рыбы.

Без единого слова парни бредут по промышленному району, огибая усохшие деревья и стараясь находить под ногами асфальт, а не заледеневшую грязь. Юнги всё тянет пошутить про похороны из-за Чимина, по уши укутанного в шарф и прислонившего хризантемы к груди, но Мин не мешает безмолвному вдохновению, стекающему прямо к Паку с затёкших крыш панельных домов, изогнутых заборов и погибающих в своей старости гаражей. Не понимая, какую отрешённость и интерес он высматривает в отталкивающем пейзаже, Мин просто бредёт плечо к плечу и закидывает голову к темнеющему небу. Отрекается от мира, наполняя грудь морозным воздухом; отрекается от времени и происходящего, от «завтра» и «вчера», позволяя существовать лишь «сегодня».

Чимин так и не сказал, что он собирается делать с добытым сокровищем, однако по сменяющимся пейзажам из знакомых на отвратительно родные Юнги отвечает на свой вопрос сам. Тропинка, ведущая в парк, отторгает. Деревья, осунувшиеся и склонившиеся над двумя фигурами и ещё одной незнакомой, что развалилась с пакетиком аптечного боярышника на скамейке, заставляют отвести взгляд. Юнги убегает от чернильных росчерков окон, бежит от воспоминаний и вновь натыкается на тепло, что воодушевлённо шагает рядом. Ухмыляется. Тянется пальцами к съехавшему шарфу, обратно закидывает его на чужое плечо и получает благодарную тишину в ответ.

Мин захлёбывается в ирреальной обыденности: они неспешно поднимаются пешком на девятый этаж, Юнги держит чиминов рюкзак, пока тот копается в поисках ключей, а потом они вместе переступают порог квартиры. Вдыхая еле слышимый запах дешёвого чая и ощущая мягкое послевкусие сладостей, Мин сбрасывает свою куртку на тумбу в коридоре и уже полностью сдаётся понять, что происходит. Прекращает усложнять и просто отвечает на гостеприимное предложение согласием, проходя за парнем в коридор.

— Не разувайся, — предупреждает Чимин, вновь игнорируя темноту и отказываясь включать свет, — тут пыльно. Я не убирался ещё. Держи. — Вручает Мину букет, а сам распахивает дверцу старинных шкафов, что со скрипом являет взгляду сервиз и стопки выцветших журналов.

Забрав цветы, Юнги прислоняется к косяку арочного проёма, не мешая чужому ритуалу поиска вазы сначала в гостиной, затем — на кухне. Наблюдает, как Чимин, фырча и отплевываясь от пыли, безуспешно бродит из комнаты в комнату. Поворачивает голову к окну, проходит вперёд и находит того самого паучка в том же самом углу. Крошечный, он не двигается, и Мин решает не говорить о нём Паку: не хочется видеть в их компании ещё одного бездомного.

За окном застывшим сценарием отчуждённые просторы. Юнги проникается лишь ненавистью к этим одинаковым в своей схожести и неизменности пейзажам загнивающего города, малиновым пеплом мешающегося со снегом. Детские площадки с облупившейся краской, одинаковые закоулки и штампованные дома, которые парадоксально разные, отличающиеся жужжащим в их ульях людьми, сюжетами жизней, их прогорклостью и тоской.

Юнги поворачивается к Чимину, что сидит на корточках в гостиной и упорно роется в нижнем ящике. Солнечный прямоугольник превращает его волосы в алый.

Как вообще возможно с такими ясными и увлечёнными глазами впиваться в силуэты этого города?

Включается свет. Чимин оказывается на кухне, обходит Мина и вытягивает из-за стола стул, чтобы поставить его к раковине и забраться к верхним тумбам. По его сосредоточенному взгляду и опущенным плечам Юнги через минуту понимает, что миссия провалилась.

— У меня есть пластиковая бутылка, — предлагает Мин, ловя на себе задумчивый взгляд. — А у тебя есть нож.

— Хочешь сделать импровизированную вазу?

— Если мы обрекли цветы на смерть, то пусть она будет достойной.

— Так ты им гроб выбираешь, я понял.

Зацепившись за собственную мысль, Пак хмыкает, спрыгивает со стула — и они вдвоём выруливают из кухни, поворачивая в разные стороны: Юнги — в прихожую, Чимин — к себе в комнату.

— Идёшь за собственной коллекцией ножей? — бросает Мин вдогонку.

— Конечно! — слышится нарочито серьёзное, а следом — хлопок двери.

Бедные хризантемы в ладони уже держатся на последнем издыхании из-за постоянной тряски, хотя Юнги и пытается доставить им как меньше неудобств, когда выуживает пластиковую бутылку с питьевой водой и бредёт обратно. Аккуратно разместив их на кухонной тумбе, Мин разворачивается к столу и выливает воду в полупустой графин, не решаясь поверить в то, что в жертву он приносит уже и собственную бутылку. Она прощально глядит на него, когда он снимает с неё этикетку, а затем к этой печали прибавляется ещё одна пара глаз, выглядывающая из-за плеча Юнги в бежевом свитере с высоким воротом.

— Ну и где твои ножи?

— Я переодеваться ходил, — отвечает Чимин и отходит, чтобы достать один из выдвижного ящика. — Ты поперёк резать будешь?

— Не по вертикали же. — Мин забирает из чужих рук нож и отмеряет примерно половину, чтобы подставить кончик лезвия перпендикулярно бутылке. С первого раза не получается, и Юнги прикидывает, удобнее будет разрезать бутылку стоя или же сидя, однако просто закатывает рукава толстовки и пробует ещё раз.

— Давай я, — предлагают со стороны.

— У тебя он просто тупой, — фыркает Мин и прикладывает остатки сил, чтобы проткнуть тугой пластик.

— Я бы не дал тебе тупой для такого дела.

С хрустом лезвие успешно справляется с поставленной задачей, но через сосредоточенный прищур глаз Юнги не сразу замечает неестественную позицию ножа. Тёмные пятна медленно вальсируют в глазах. Мин прогоняет эти мешающие и доводящие до головокружения кляксы. Не понимает, почему за собой они оставляют ярко-красные брызги.

Мину хочется убрать руки, оставив всё на столе, и разобраться, что творится перед взором, но они не слушаются — получается лишь выпустить из пальцев нож. Занемевшая левая рука — будто бы не своя, остаётся на месте. Юнги тянется к ней другой. Ирреальность вгрызается в сознание до тех пор, пока в пульсирующее запястье не впиваются чужие пальцы.

Юнги встряхивается, разглядывая хлёсткую и горячую кровь.

Это совсем не похоже на его руки. Они чужие, неподвластные, и Юнги хочет повернуться к Паку, чтобы сказать, что обладатель этих конечностей скоро лишится не только одной из них, но и жизни, однако сталкивается с гробовой тишиной. Сталь чужих движений обдаёт морозным жаром с ног до головы. Выработанные в детстве рефлексы молниеносно срабатывают, и Мин в страхе отшатывается от человека рядом.

Восприятие плывёт: Юнги знает, что допустил ошибку, знает, что это заметили, а значит, он будет наказан либо криками, либо рукоприкладством. Нужно уносить ноги, однако тело забито ватой. Шарахаясь, Мин оступается, и осознание наконец-таки высвобождается из цепких когтей паники.

Из рассечённого запястья хлещет артериальное кровотечение, маленьким фонтанчиком набегая лужей под ноги. Мин глядит вниз, на залитый пол, и старается глубоко дышать, хотя получается прерывисто и невыносимо громко. Избегает Чимина, что пытается перехватить запястье Юнги. На грани ужаса вырывается, но затихает, когда вдруг перестаёт ощущать свою ладонь.

Сглатывает. Бессильно подаётся назад и всё-таки попадается: его ловят.

Грубой хваткой Пак зажимает бледнеющими под яркой кровью пальцами кожу выше глубокого пореза и хватает Мина за вторую руку. Меняет местами со своей, высоко поднимая чужой локоть. Вдруг пропадает из поля зрения. Вдохнув побольше воздуха, Юнги сжимает собственное запястье как можно сильнее и не может прийти в себя.

Время растягивается. Мин не сознаёт, через сколько мгновений Пак вновь появляется рядом. Повсюду что-то гремит. Юнги смотрит на подёрнутые могильной пеленой глаза: в них голая сталь. Ни капли оцепенения или страха. Юнги глядит то на Чимина, отчаянно крепко прижимающего какой-то белый свёрток к ране, то на выстреливающий поток крови через валик бинта. Комок тошноты скручивается поперек глотки.

Чимин железной хваткой давит на артерию. Единственный звук, что вырывается и его рта, — это шумный вдох, стоит груде повязок на запястье покраснеть. Пак вновь опускает ладонь Юнги на ворох бинтов, и Мин давит на него что есть силы, пока его не ведёт в бок. Он врезается поясницей в тумбу и уже наблюдает за тем, как Чимин каким-то проводом накладывает жгут на верхней трети плеча, а затем тащит Юнги в коридор. Ощущая руку Пака, поддерживающую за спину, Мин давится попыткой извиниться и остановить его, сказав, что проходил через похожее, что знает следующие шаги в такой ситуации. Как вдруг понимает, что не сможет ступить даже одного.

Стоит Чимину чуть ли не за шкирку выволочь Юнги из подъезда, все слова пропадают, оставляя после себя калейдоскоп адреналина.

Яркие вспышки пляшут перед глазами. Мин чувствует, как на его плечи приземляется куртка, слышит рёв двигателя и набирающее скорость такси. Знает лишь то, что до последнего издыхания должен фокусироваться на спинке кресла и не отпускать сознание. Тошнота яркой болью давит на виски, мир испещряется колкими взрывами тёмных красок.

Мин приходит в себя лишь из-за ужасно светлых стен помещения. Он глядит на них, такие яркие, сияющие, и вспоминает сладковатый привкус омерзения ещё лет семь назад в кабинете больничного психотерапевта на пробном приёме. Стены подпирают высокие шкафы, в самом дальнем углу стоит длинная вешалка, похожая на деревенское пугало. Не хватает лишь воронов, гулко рявкающих на недоброжелательное чучело, и Юнги представляет себе каркающую стаю, антрацитовой волной захлёстывающую этот ужасный кабинет.

Затем зрение фокусируется на кровавых разводах, что запеклись на бежевой ткани свитера — и неожиданно лезвие проходится уже по сердцу. Ощущая себя маленьким мальчиком под громадными линзами луп, Мин чурается поднять голову. Гипнотизирует пятна на вконец испорченной вещи, и бежевая вязь крепкими нитями сплетает Юнги с собственным двойником из прошлого. Ванная комната с голубизной настенной плитки, покрывшейся тёмными бурыми брызгами. Руки, по локоть измазанные в чужой крови, зажимающие бесконечно скользящие наушники на предплечье. Это острое отчаяние, эта дикая безысходность. И еле тёплое тело одного из лучших друзей.

Юнги медленно делает глубокий вдох. Сердце колко простреливает. Он отсчитывает секунды в голове, которые мгновенно прерываются пустотой взгляда у дальней стены, — и сознаёт происходящее. Несколько врачей нависают над ранением и чинят его, изредка беря инструменты с широкого подноса. У двери, игнорируя кресло, стоит Чимин.

Юнги ведёт. Сердце, тарахтевшее пробитым двигателем, с хлопком лопается. Заклёпки на ржавых трубах сосудов расходятся, превращая устаревшего робота в груду металлолома, которая может лишь глядеть на свои останки и на того, кто смотрит на них вместе с ней.

Раз за разом безуспешно сглатывая тошноту, Мин порывается встать, однако несколько рук тут же тянут его назад. Запрещают. Позволяют только наблюдать за чёрной медицинской нитью, отвлекающей от опустошённого взгляда. Вязко ползущее внутри отвращение задевает каждый орган, отчего Юнги, напрягшись, ждёт до тех пор, пока оно с миром уйдёт. Но оно не уходит: ни тогда, когда его, залатанного, отпускают; ни в тот момент, когда Пак выходит за дверь и отправляется к стойке регистрации.

Пересекая широкий коридор как палубу раскачивающегося корабля, Мин впивается в ткань штанов, чтобы удержать равновесие, и бредёт к Чимину. Настойчивое желание вывалить на парня тонну извинений, подкреплённое яростью на собственную неаккуратность, скручивают желудок. Пак, услышав неуверенные шаги за спиной, аккуратно подхватывает Юнги и подводит к стойке, вручая ему ручку.

Всё, что хочется сделать, — с треском разломить этот тонкий пластик надвое. Сдавить стержень, размазать по коже чернила, чтобы отвлечь чужой взгляд рядом от пустого созерцания воспоминаний.

Юнги стискивает её в руках.

«Посмотри на меня».

«Повернись. Перестань сверлить эти бумаги».

Мин колеблется в старании скрыть эту безудержную тряску пальцев. Чимин заполняет документы, кривит губы в фальшивой официальной улыбке. Ручка выкатывается из ослабшей ладони.

«Мне жаль. Пожалуйста».

Чимин вдруг отвечает просьбе, безымянно заглядывая в чужие глаза. Тело захватывает осознанием этой гробовой тишины в тёмном омуте радужки, парализует. Пак опять аккуратно вкладывает ручку в ладонь Юнги. Дотрагивается до оголённых нервов, до содранной кожи, снимая скальп с костей. Мин не уверен, что видел действительно настоящие глаза этого парня, ведь сейчас в нескольких сантиметрах разверзается пропасть непрожитых травм, скворчащих огрызками покалеченной личности. Чимин, стоя среди людей, забывает нацепить одну из десятков масок или же нарочно избегает этого. Выбивает почву из-под ног до избитого тела, терзает и терзается сам.

Подушечки пальцев опять касаются дешёвого пластика. Рука Пака исчезает, и Юнги еле борется с тем, чтобы не закрыть глаза. Сумма за лечение выплывает тихим ужасом из глубины темноты, а от вида собственной крови, возникшей обрывистыми кадрами в голове, воротит: как давно он не сталкивался с омерзительным онемением в теле.

Теперь сознательно отшвырнув ручку, Юнги понимает, что с собой нет нужной суммы, и вытягивает из-под чехла отложенные на чрезвычайный случай купюры. Суёт их Чимину, который не обращает внимания на стязания под боком и без слов протягивает кредитную карту работнице регистрации. Мин губит стремление врезать по чужому запястью, дышит через нос и пытается сотворить из себя подобие благодарного человека, не переполненного виной за собственную неаккуратность.

Жажда привкуса табака на корне языка убивает. Хочется поделиться с ним горечью проклятий, рассказать о безрассудности, о вынужденной борьбе, всматриваясь в бетонные улья. Слушать их жужжание, включать на разбитом мобильнике заслушанную до дыр, но такую родную песню, ведь только рядом с ней Юнги чувствует себя дома. Она заглушит обезличенный гогот, сотрёт предыдущие года жизни, прольёт светлую мелодию на новые.

Его несёт на лавочку сквозь раздвижные двери холла из приёмного покоя. Пластиковые сидения на улице завалены снегом, сливающимся своей белизной с холодом фонарей. Предвкушение отбивает ритм сердца в глотке, и Юнги терзает пачку сигарет, зверски впивается в фильтр одной зубами и неудовлетворённо шипит, когда боль не уходит. Стряхивает ворох снега и присаживается.

Забинтованная по локоть рука мертвым куском плоти висит на бинте, закинутым на шею. Мин не ходок на работу, удачно загремев с очередной травмой прямо в разгар пропусков своей смены, но больше всего злит то, что он заставил другого человека быть свидетелем этого кровавого спектакля. Заставил Чимина, в чьём молчании обрывки прошлого взрываются громче, чем бомбы. Юнги с самого рождения заведомо тянет к наихудшим исходам.

С грубым цыканьем телефон незаметно оказывается в ладони, а пассивно-агрессивные сообщения от начальника продолжают игнорироваться. Сглатывая комок невысказанного отчаяния, Юнги листает диалоги вниз, туда, где замер последний осколок верного пути. Мысли, взбунтовавшись, бегут друг от друга, скачут по черепной коробке, бросаются в крайности.

Сигарета заканчивается — пора начать череду новых.

Уголок завядшего города становится ему убежищем, так же как и окошко диалога, куда он стремится вылить всё накопленное, но получаются лишь два обрывистых предложения: «В коллекции колото-ножевое. Вместе с ещё одними брошенными глазами». Звучит серьёзнее, чем должно. Отбрасывая назад выбившиеся из хвостика волосы, Юнги понимает, что ему вновь не ответят. Если планеты встанут в ряд, движимые взрывом умирающей звезды, Намджун объявится через неделю.

Мобильный отправляется в карман вместе с эмоциями. Фильтр летит в мусорную корзину. Пустая пачка присоединяется к нему, и Мин упирается свободным локтем в колено. Пальцы холодят щёки. Юнги сдавленно втягивает ртом воздух с привкусом выхлопных газов, морозной ночи и кощунственной тоски. Она несправедлива, и Мин хоронит эту несправедливость в груди, потому что рядом вдруг приземляется ещё одно уставшее тело.

— Это шестая. Меньше, чем в прошлый раз.

— Опять считал? — неслышно бросает Юнги вместо разрывающих грудь извинений. Чимин ожидаемо молчит, заставляя Мина повернуться к измазанному свитеру и непривычно ссутулившимся плечам.

Пак глядит вдаль, пропав в собственных мыслях, и Мин решает не мешать ни ему, ни себе, убаюкивая в руках уходящее от Чимина тепло. Пак не реагирует на шорох ткани, приземляющейся на его плечи, пока Юнги пробивает поток ветра, что раскачивал высокие деревья парка через дорогу, а теперь добрался и до посетителей его владений. Чимин поворачивает голову через долгие минуты, напополам разрезая своими проницательными глазами. Распахивает губы, хватаясь за ворот куртки, и Мин наблюдает за расчётливым взвешиванием каждого слова.

Пак, встрёпанный, искусно прячущий шок и взбунтовавшийся стресс, сидит рядом в этой грязной одежде, с Юнги, исчернённым до угольков, оставляющим мерзкие нестирающиеся разводы. Сидит, хватая за хвост разбежавшиеся слова, и, взмахом руки привлекая внимание соседа, влепляет Мину слабый подзатыльник. Юнги реагирует печальной ухмылкой. Голова склоняется вперёд, и удар этот — мягкий, осторожный — даже не чувствуется, своей показательностью заливаясь прямо в раскрытую душу.

С урчащим двигателем мимо проезжает машина скорой помощи, неторопливо огибая один из корпусов больницы. Свет от фар очерчивает силуэт Чимина, который отрывается от спинки сидения и надевает куртку Мина в качестве компенсации за моральный ущерб, от чего Юнги хочется смеяться. Побеждая в схватке с опасением, он позволяет себе сделать это и получить в ответ изнеможённый взгляд.

— Всё-таки успели, — бросает неразборчивое Пак и хмыкает, вжикнув молнией. Не понимая, о чём он говорит, Юнги просто рассматривает чужой силуэт. Фигуре Чимина в поношенной куртке не хватает лишь дымящейся сигареты и разломанных наушников, чтобы походить на зачинщика сегодняшнего веселья. 

Оттолкнувшись от спинки сидения, Пак медленно поднимается. Не отрывает взгляда от горизонта.

— Ещё бы немного — и тебе бы пригодились те цветы, — бросает в затихающий шум автомобилей. — Поднимайся. Я вызову такси.

— На сегодня я достаточно тебя обокрал. — Юнги косится на чужой затылок, дёргаясь от хрипоты в собственном голосе. — И физически, и морально.

По дрогнувшим бровям Мин понимает, что Пак сдерживает лёгкий смех, и позволяет себе ещё раз вдохнуть сырой воздух, чтобы кивнуть в сторону автобусной остановки. То, как Чимин отправляется следом и подгоняет свой шаг под скорость, с которой может плестись подбитая собака в лице Юнги, греет сердце.

— Ты уверен, что сможешь добраться домой?

От последнего слова передёргивает. Юнги твёрдо кивает.

— Ещё одна поездка на машине — и меня точно вывернет. Со мной лучший лекарь — свежий воздух, — отмахивается Мин, — и ты.

Повязка из бинта впивается в голую шею, отчего приходится перекинуть этот режущий кусок провода через капюшон толстовки.

Разводы зеркальных луж на парковке кажутся бесконечными. Бесконечно чёрными, словно их разбавили мазутом, раскрашивая асфальт цветом погасшего неба. Ледяное озеро глядит на остановившегося Мина чужими глазами, которые вдруг сверкают — и Юнги вдруг с детской наивностью подаётся ближе, неожиданно осознавая, что это всего лишь снег.

Разогнутые колени чуть не взывают, стоит Юнги безмолвно обернуться и вновь замереть, прокрутив в памяти только что попусту вслух брошенные думы. Вытянув одну ладонь и съёжившись, Чимин стоит в луже с грязевыми снежными разводами и ловит исчезающие снежинки так, будто бы ему предстоит коснуться восьмого чуда света.

И Юнги впервые ему верит.

Невозможно с таким всеобъемлющим восторгом глядеть на крошечные бессмысленные вещи этого загнивающего мира, в котором они оказались. Так же как и невозможно безразлично наблюдать за столь скромно посланными ему вдохновлёнными взглядами, которые этот город определённо не заслужил. Не здесь. Не на глухой парковке у больницы. Не с Юнги.

Пак как ни в чём ни бывало отряхивает ладонь и нагоняет Мина, неосознанно одаривая его своим теплом, за которым не податься — кощунство и грех, совершённый с упущенной возможностью. Юнги мгновенно этим пользуется, уже пробираясь рука об руку сквозь мокрый снег к остановке, а следом жмётся к запотевшему окну автобуса и борется с сонливостью.

Проигрывает. Чимину вновь приходится выволакивать Мина — на этот раз из автобуса, — а затем брать с него обещание, что он не уснёт на лавочке у заправки, пока Чимин добудет что-нибудь съестное. Закинутый на макушку капюшон служит то ли согласием, то ли ненадёжным доказательством, однако Пак бросает быстрое «пара минут, жди» и «татакаэ» — и Юнги взбадривается от смешка.

С перезвоном дверного колокольчика мягкость улетучивается так же проворно, как и появилась. Завывающий за углом ветер стремительно убаюкивает, с каждым мгновением отдаляясь всё стремительнее. Телефон в кармане брюк вдруг подаёт признаки жизни.

В «Рад, что ты нашёл собрата по духу» от Намджуна не хочется верить, однако пальцы уже набирают встречный вопрос, как вдогонку приходит ещё одно сообщение:

Был у Чонгука

22:15

Юнги сгибается, выкручивая свободной ладонью край толстовки. Воздух полосует гортань.

Извини, что не отвечал. В следующий раз не спрашивай и не пиши. Ты знаешь, какие дороги и поезда ведут ко мне. Какими бы ни были обстоятельства у тебя или у меня — дверь для тебя всегда открыта

22:20

Скрежет собственных зубов оглушает — вакуум исчезает. Гомон ночных дорог возвращает потерянное сознание в реальность, отдалённо улавливающее пропасть между буквами чужих слов. Они хотят казаться искренними и родными, но и адресат, и отправитель знают, что на самом деле их скрипящий разваливающийся вагон на современные электрические рельсы не станет. Но Юнги всё равно признателен за то, их линии ещё не разобрали.

как чонгук-и?

22:21

Как бы я хотел тебе соврать

22:21

Мне не нравится то, что происходит

22:22

Прости. Я всё же соврал

22:22

Я ненавижу это. То, куда мы пришли. То, что оставили. Пожертвовали всем, что не сложилось

22:22

Мин бросает взгляд на время отправки и вспоминает о резком восклике «загадывайте желание!», за которыми следовали шорохи — и следом несколько пар глаз неотрывно гипнотизировали свои мобильники. 

я всё ещё вспоминаю

22:23

О нас?

22:23

да

22:23

Каждый день

22:23

Иногда пелена взрослой ответственности пропитывает самоощущение так сильно, что начинаешь считать те наши мечты жутким детским садом

22:24

Безбожно предаёшь себя прошлого

22:24

Намджун откровенничает лишь под градусом, не удерживая в грудной клетке словесную бурю. Юнги горько вздыхает. 

всё ради выживания в настоящем

22:24

Этому нет оправдания. Прошлый я бы себя поколотил

22:25

можешь передать благодарности прошлому мне, ведь он уже это сделал

22:25

Прости за тот раз

22:25

прекрати. мы знали, что делали. ты знал

22:25

Ты в порядке?

22:26

а когда мы были в порядке? заигрался так, что нечаянно всадил себе в руку нож. теперь моя очередь извиняться

22:26

Неужели ты окрестил своими побоями ещё одного человека?

22:26

несмешно

22:26

Ложь, потому что Юнги усмехается, упираясь ребром смартфона в лоб, до тех пор пока он не завибрирует вновь.

Так в нашей тусовке пополнение

22:26

Хмурит брови и закусывает щёку, не веря в то, как легко Намджун дал разрешение на новых членов их компании — и приходится ещё раз напомнить самому себе, сколько лет ускользнуло в прошлое.

несмешно

22:27

Теперь уже правда.

Я знаю, что ты хочешь сказать. Мы стали теми взрослыми, которыми боялись стать. Теперь нет никаких нас. Но мы всё же окружены парадоксами в рамках наших жизней, так что пока живы мы, живо то, что в нас

22:28

вау. бывший суицидник за зож, невероятно

22:28

Юнги ненавидит то, как на острые слова приходится отвечать шуткой, чтобы не выпотрошить друг другу животы. 

1:1

22:28

Закончив диалог и в конец отморозив себе еле слушающиеся конечности, Юнги отдаёт последние силы на то, чтобы не упускать расплывающуюся реальность и выполнить хотя бы одно данное обещание. Мин запрещает себе прокручивать ленту сообщений и ворошить осиное гнездо сожалений, которые и так атакуют любого, кто к ним приблизится. Он избавится от него завтра.

Под подошвами ботинок блекло отражается фонарный свет, и чужие глаза больше не впиваются в него потерянной отрешённостью. Чтобы точно отгородить себя от непрошеных двойников, Юнги прислоняется спиной к доскам и прикрывает веки.

Мороз колет щёки. Мин завидует руке, укутанной в слой бинтов.

Позади, за окнами магазина и будто бы из открытой двери, играет скрипучий джаз. Сдувающийся точно воздушный шарик саксофон прельщает не больше, чем ревущие моторы проносящегося мимо транспорта. Юнги цепляется за звуки и просыпается с каждой новой машиной. Трель музыки отдаляется.

Кончика носа что-то неожиданно касается. Сонливость мешает вовремя среагировать, поэтому Мин лишь распахивает глаза и вопросительно глядит на Чимина, что ткнул его пальцем по носу.

— Доброе утро, — бросает он и опускает ниже стаканчик с кофе. 

— Всё ради того, чтобы я не выключился по дороге. Как мило.

— Конечно. Я тебя не потащу.

Юнги смеётся, вспоминая лицо Пака, выволакивающего Мина за шкирку из подъезда. Он принимает скромный подарок, грея руки о бумажный стаканчик и зажимая его между ног.

— У тебя проблемы с восприятием времени, — продолжает Мин перепалку, еле улавливая очертания силуэта напротив. — Прошла точно не пара минут. Ты сам заправлялся?

— Выбирал кофе. — В качестве дополнительного аргумента Пак суёт под нос серый целлофановый пакет. — Попробуй. Пять баксов, если я угадал.

— У меня не завалялись доллары, — криво парирует и уже тянется пальцами к пластиковой крышке, как вдруг Чимин подаётся вперёд и перехватывает их.

— Никакого читерства. Пробуй.

Холод. Чёрствость крыши девятиэтажки и мягкость рук. Юнги не ощущает касания кожи — он ощущает касание глубоко запрятанных эфемерных эмоций, которые кропотливо решили раскрыть прямо сейчас.

Мин знает, как увеселительно выглядит его зависание на периферии реальности и воображаемого. Он видит, как Чимин смеётся с него, однако не выпускает ладонь из своей. Точно ждёт, когда это сделают за него.

— Нашёл повод погреться, — выпаливает Юнги и хочет протянуть левую руку, чтобы взять стаканчик, но поздно вспоминает, что лишился её на некоторое время, чем вызывает у Чимина очередную порцию ухмылок.

— Ты и сам не хочешь мёрзнуть.

Эгоистичные цели выползают наружу, твёрдо уверяя их хозяина в том, что этот парень рядом забывает про случившееся каждый раз, как на его лице появляется улыбка. Смейся, шепчет про себя Юнги, однако произносит обратное:

— Мне жаль.

Собрав в каждом слоге этой краткой фразы всю горечь, Юнги щурится с раздражением на самого себя, что тут же прерывается железным:

— Я сделал это не для того, чтобы выслушивать извинения. — Чимин плавно опускает их руки, еле касаясь подушечками пальцев. Юнги неосознанно сжимает их крепче, с твёрдой благодарностью и гнётом невыраженных эмоций всматривается в глаза напротив с надеждой, что они поймут, расшифруют то, что сейчас ужасно сложно облечь в слова.

Чимин, перевешивая пакет на локоть, вновь тянется к лицу Мина. И мягко тыкает указательным пальцем ему в нос. Юнги морщится, чуть не чихнув, и расцепляет их пальцы.

— Так я угадал или нет? — возвращается к прошлой теме Пак, махнув головой на кофе, и лицезреет попытку Юнги разглядеть в темени прорезь в крышке для стакана.

— Терпеть эти крышки не могу. Возможно, я бы мог понять причину людей засорять ими планету, если бы они хотя бы были полезны. Только раздражают.

— Ты из тех, кто никогда их не берёт?

— Я из тех, у кого одна из них всегда с собой в рюкзаке.

— Фаворитка.

— Да. Единственная, что заслужила моего внимания.

Наконец-таки одержав победу в этой глупой битве, Юнги выпивает кофе практически залпом, зная, что даже не сможет отличить капучино от мокачино. Его вкусовые рецепторы уже атрофировались от ядрёного молотого, засыпанного в три ложки и заваренного кипятком, поэтому Юнги растерянно поднимает голову и кивает.

— Ты угадал.

— Лжец. — Теперь щурится Чимин. — Ты просто хочешь отдать мне то, что я на тебя сегодня потратил.

Юнги чувствует сладость от мягкой кофейной пенки и ещё раз кивает, довольно и благодарно.

— Ты ведь всю стипендию на меня сегодня всадил? — Мин допивает кофе и отводит руку в сторону, чтобы опустить стаканчик в мусорное ведро. Поднимает голову, устремляя взор прямиком в чужой, показательно расслабляет плечи и вздыхает: — Честно говоря, ты бы угадал со всем, что бы ни принёс. У меня нет любимых предпочтений ни в напитках, ни в еде.

— Ага, — упирает руки в бока Пак и ухмыляется, когда Мин не может из вредности отзеркалить его позу. — Я видел, как ты втихаря уминал мармеладки.

От неожиданного осознания Юнги теряется и закидывает ногу на ногу, вскоре находясь с ответом:

— Единственное исключение.

Чуть ли не со скрипом поднимается, сдавленно выдыхая, и шагает к мусорным бакам, чтобы, опять щурясь, попасть крышкой в контейнер для пластика, а стаканчиком — в контейнер для бумаги. Затем бредёт в сторону знакомых очертаний улиц. Слышит, как Пак топает за спиной, вновь задрав голову к небу, — и уже через минуту они идут рука об руку.

— Не споткнись.

— Всё из-за того, что твоя куртка пропахла куревом.

Погнавшись за крошечным всплеском заботы, Юнги бросил эту фразу абсолютно искренне, однако теперь вовлечён в очередную перепалку, из которой капитуляция равняется проигрышу. Он останавливается, требовательно вытягивая ладонь.

— Нашёл оправдание. Не нравится — отдавай.

Спустя шаг затормаживает и Чимин, греющимся воробьём не вытягивает руки из кармана и жмётся в капюшон. На запястье болтается пакет, в который любопытство давит заглянуть. Чимин — спонтанная картина, определённо заслуживающая внимания и утягивающая в расширяющийся диапазон чувств. Юнги не знал, что однажды забредёт в безымянную галерею, и не думал, что будет благодарен за такие близкие духу полотна.

Принимая бездействие в качестве выигрыша, Мин уже хочет опустить руку, как её вдруг перехватывают.

Единственными, кто постоянно оккупировали его холодные ладони, были Чонгук с Джином. Один причитал о необходимости перчаток и увлажняющего крема, другой же удовлетворённо грелся о старшего.

Икры воспламенившихся воспоминаний трещат в голове костром из еле добытых у заброшенного гостиничного комплекса палок. Непривычный запах влитого в пламя бензина. Диковинная дрожь и тепло, задержка реакции, неспособность вырваться из мыслей — и вот его уже ведут знакомым путём к знакомым дворам. Осточертевший подъезд оказывается перед носом слишком быстро, отчего хочется убраться отсюда так же лихо, однако чужая ладонь всё ещё держит за собственную.

Чимин ловко вытягивает ключи из кармана брюк, отодвигает тяжёлую дверь и пропускает Юнги, что ныряет внутрь и сталкивается с собственной тенью, глупо на неё уставляясь. Она окидывает его презренной рациональностью с ног до головы, уделяя особое внимание рукам, и Мину хочется плюнуть в неё аргументами, что он не собирается избавляться от того, что и так исчезло с десяток лет назад.

Паку приходится расцепить ладони: с лёгкостью, воздушно, оставляя на коже касание прохлады. Юнги прячет руку в карман. Смотрит вслед Чимину, который поднимается по лестнице и топает ногой, чтобы тусклый свет помог найти нужный ключ от квартиры. И не понимает, зачем тот наполняет бездушные вечера жизнью, если на утро собирается перекрыть их оттенками притворства? Проигрывает в борьбе с одиночеством? Дарит тепло, стремясь найти его в ответных жестах? У Юнги его — пустые карманы, осевшая пыль в складках ткани.

Трёт прострелившую переносицу и перешагивает через ступеньку. Тень следует за ним — единственная, что никогда не отвяжется.

Голая лампочка, свисающая с проводов, провожает их на последний этаж. В квартире

снизу жужжит пылесос; Пак щёлкает замком и пропускает в свою. Свет включается в гостиной, оставляя лёгкую темноту в коридоре. Юнги находит и рюкзак, и Чимина, уже вытирающего каплю крови на штукатурке арочного проёма из коридора в гостиную. Получается лишь растереть, отчего Пак вздыхает и выравнивается, собираясь провожать соседа, однако вдруг обнаруживает его за спиной.

— Где у тебя швабра? Было бы хорошо, если бы нашлись ещё и ненужные тряпки, — говорит Мин и накидывает капюшон толстовки на голову, чтобы снять с шеи повязку из бинта. Кладёт её на полку широкого шкафа, где стоят несколько старых книг, под негодующий взгляд со стороны. — Старая одежда, там, ещё что…

— Ты же вроде руку повредил, а не голову. — Пак пытается пройти в гостиную, но его не пускают. Хмурится, скрещивая руки на груди. — Что ещё придумаешь?

Мин укоризненно смеряет взглядом эту глупость, отказывающуюся принимать бесплатную помощь, и всем видом демонстрирует, что не уступит: он обязан отплатить за произошедшее.

— Услуга за услугу.

— Хочешь положить череду новых? Рана свежая. Откроется — зальёшь мне кухню повторно.

— Не дождёшься, ты уже насмотрелся на сегодня. Где взять швабру?

— Хочешь быть полезным — приведи себя в порядок, возьми пакет и посиди, пока я приберусь.

Даже не договорив, Чимин тут же пытается проскользнуть под здоровой рукой, однако Юнги ловит его поперек живота.

— Нет, — звучит из последних сил весомее, чем измождённые объяснения своей позиции.

— Я не заломаю тебе руку только потому, что она у тебя осталась одна.

— Как мило, — проговаривает Мин, даже не вкладывая в слова шутливую интонацию, и пригвождает ладонь к стене прохода. — Я не уймусь.

— Ты ведь понимаешь, что это мой дом?

— И моя Ночь расстрелянных поэтов у тебя на кухне. Где швабра.

Чимин забирается ладонью в волосы, сдавленно выдыхая.

— Скажу только при условии, что ты огреешь ей себя по лбу. — Делает шаг назад, вскидывая ладони, и под согласный кивок добавляет: — На балконе со стороны гостиной.

Юнги мгновение разглядывает узоры на ковре под ногами, а после закатывает рукава толстовки, игнорируя то приливающую, то отливающую от запястья кровь.

— Не заходи на кухню, пока я не уберу. И иди переоденься, — бросает напоследок и, проследив, пока Пак завернёт в ванную, отправляется на поиски.

Давящие стены всё не прекращают нашёптывать о покинутости этого места, и только деревянная обивка балкона расслабляет своими светлыми оттенками. Нагромождение банок в шкафах с отсутствующими дверцами, пыль на клеёнке, закрывающей острый угол импровизированного стола в виде доски, инструменты в стеклянных стаканах, отвёртка на подоконнике — и не следа искомого инструмента. Вместо этого Мин лезет в холщовые пакеты, доставая оттуда скукоженные из-за мороза тряпки, бывшие детской одеждой, и возвращается обратно.

Здоровая рука замахивается против воли: Чимин бессовестно обнаруживается со шваброй и ведром в центре кухни, посреди разводов и брызг на столешницах. От терпкого металлического запаха хочется откашляться. Если бы Мин не видел подобного зрелища раньше, его бы вывернуло.

Кусок ткани летит прямо в затылок Пака, а после столкновения падает на пол, вымазываясь в ещё не засохших остатках бурой жидкости. Чимин мгновенно ойкает и оборачивается на подошедшего Юнги, который уже вырывает швабру из чужих рук и в отместку тычет рукояткой Паку под рёбра. Обходит его по кругу, стараясь не задеть испачканную тумбу, и угрожающе выпроваживает за порог. Чимин чуть не получает по запястью в попытке ту перехватить.

— Невыносимо. Пошёл отсюда.

— В упорности я не хуже тебя.

Мин вздыхает.

— Дай я хотя бы пол помою. Чем больше ты меня отвлекаешь, тем больше мы будем с этим бардаком разбираться.

Недовольное выражение лица напротив успешно игнорируется, а затем его хозяин незаметно подсовывает в ассортимент ведро, моющие средства, губки, оставляя всё добро на пороге. Играет по чужим правилам, параллельно выстраивая свои: не пересекает порожек под дверью и, сидя на корточках, пребывает в далёких мыслях.

Вскоре же ему наскучивает наблюдать за оббивающим то стулья, то плиту напарником, и Чимин усаживается на уже чистую кухонную тумбу. Юнги несдержанно выдыхает, разогнув спину, и теперь сам наблюдает, как Пак наливает себе воды из-под крана и как, завидев недовольный уставший взор, убирает ноги, садясь по-турецки.

От тошнотворно багровых капель, застывших на периферии воспоминаний, мутит. Ни следа ни осталось — только в голове всплески перегруженного сознания. Абсурд. С самого утра и до ночи — приторно мерзопакостный абсурд, олицетворившийся в продырявленной конечности, разграбленном взгляде и светских разговорах.

Он всё ещё здесь — этот взгляд. Стоило бы ему впиваться в спину, вырывать позвоночник и ворошить внутренности в ответ, только вот он скользит плавно от затылка и пробуждает глубокое чувство вины.

То, через что Юнги прошёл, сегодня он заставил испытать Чимина.

Рукоятка швабры трещит от нажима.

Ещё давно всё началось со сбитых ног, а закончилось иссечённой рукой — Мин верит, что закончилось, что не отобразится ни на дне чужих, ни на дне собственных глаз. Однако вот они, прямо за спиной, чарующие печалью, вынуждающие зажать швабру между полом и локтем, снять с запястья запасную голубую строительную резинку и протянуть её Чимину. Не ожидая, что он её возьмёт, Мин стопорится собственной глупостью, однако тут же вырывается из её лап, стоит Паку без колебаний принять презент.

Всегда он так, — думает Юнги, — без колебаний.

— Мы перешли на новый уровень? Дружба, мир, жвачка, парные вещи?

Юнги фыркает, разворачиваясь и прогоняя все мысли о тяготах этого язвительного парня.

— Ты мне сейчас свою кружку развернёшь туда, где я помыл, — и мы перейдём на начальный.

Мин чувствует улыбку за своей спиной: как случилось и с курткой, Чимин вещь не возвращает. Приходится душить в себе собственную.

Через некоторое время возвратив все инструменты владельцу, который тут же принимается их уносить, Юнги находит взглядом недорезанную бутылку в раковине и цыкает. Гвоздь программы, чёрт бы её побрал. Нож валяется там же. Мин включает воду, ополаскивает лезвие и, не колеблясь, вытягивает левую руку, как можно аккуратнее разминая пальцы. Шипящая боль; ползущая по венам кровь. Бинт чист.

Собственная тень находит его и за этим занятием: Мин придерживает пластик и, раздражённо сцепив зубы, пытается добить его. Острая боль. Бинт всё ещё чист.

В поле зрения возникает ладонь: аккуратная, меньше, чем собственная, непоколебимая. Не дрожит, лишь показывает крошечные шрамы — точно следы от кошачьих когтей. Юнги ухмыляется, представляя себе эту картину, и не замечает, как из его пальцев плавно вынимают нож, возвращая его на место.

Тепло на коже. У затылка, плеч и спины. Льющееся, вкрадчивое и невесомое. Хочется закрыть глаза, не избегая столь близкого присутствия из-за страха быть избитым.

До его ладони вновь непрошено дотрагиваются, прося тремор уступить место покою. Тремор не подчиняется, брыкается, сопротивляется в тряске и холоде пальцев, которые легко сжимаются чужими. Не контролируется. Однако всё же уступает. Юнги уступает Чимину.

— Мне теперь прятать все колюще-режущие? — шёпотом над ухом проносится нечто глубокое, сведённое в шутку. Мин делает шаг в сторону.

— Я просто хотел закончить начатое, — отстранённо. Гипнотизирует видимый край бутылки, сжимает челюсть, в то время как уголки губ Чимина трогает бархатная незаметная улыбка. А Мин замечает её, как и то, что Пак берёт желаемое на себя: всё-таки доделывает импровизированную вазу. Остаётся лишь налить в неё воду и поставить еле живые цветы, чем занимается Юнги.

Среди стола красуется хилый букет, окружённый двумя вымотавшимися телами.

— Почти пригодились, — ставит точку в этом деле Юнги, пытаясь одновременно подавить зевок и приструнить себя за то, что, если бы не его рассеянность, это бы заняло куда меньше времени.

— В детстве у нас всегда на столе стояли цветы. Точно так же, в центре, только стол круглый был. И кружевной салфетки не хватает. И нормальной вазы.

Юнги затихает в попытке не выказать своего удивления. Осторожно спрашивает:

— Вы раньше не здесь жили?

— Я думал, ты заметил, — кивает Пак в сторону гостиной, на что получает согласный кивок в ответ. Глядит в столешницу. — Я, — добавляет, — я раньше не здесь жил. Не в этом доме. И не в этом городе. — И прежде, чем Мин успевает задать вопрос, заканчивает: — Переехал, когда поступил.

Юнги не видит его лица, когда Чимин выходит из кухни, направляясь в сторону своей комнаты. Бросив последний взгляд на осыпавшиеся белые хризантемы, щёлкает выключателем и бредёт следом. Подбирает по пути свою повязку, шагает на яркий свет настольной лампы из открытой двери и, завидев устало упавшего лицом в плед Чимина, присаживается на противоположный край разложенного дивана.

Без перелива гирлянд в этой комнате не менее красочно: она не перестаёт завораживать обилием предметов, всё заставляющих её изучать. Деревянные рамы в углу, металлические научные приспособления, к которым так и чешутся руки прикоснуться, а на самых дальних полках старые распушившиеся кисти.

Подлокотник слишком мягкий, чтобы на него не прилечь в бессознательном ожидании того, когда же закончится время положенного гостеприимства и его выпроводят из комнаты. В голове секундомером переключаются мгновения; образ часов, взятый со стеллажа по левую руку, растушёвывается в сознании. Сколько нужно было писать теми кистями, чтобы так их износить?

Нужно нацепить на шею повязку, даёт себе задание Мин, в то же время думая об оправданиях перед начальством и груде образовавшихся проблем. Ни на велосипед, ни на мопед одноруким доставщиком не забраться с тонной заказов за спиной. Разве что его пожалеют, предложив электросамокат, однако на нём ещё нужно научиться ездить.

Вальс света и сонливости кружит в непрерывном моргании — Юнги старается не заснуть, притормаживая на каждой вещи. Его мать назвала бы это хламовником и вышвырнула бы отсюда всё, чтобы комната казалась не забитым хлевом, а забитым гробом. Неужели у Чимина не оказалось вазы? Да есть даже колба Энглера с боковым отводом, но не ваза? Уму непостижимо.

Юнги в уже который раз вздыхает.

Можно же было просто взять кружку.

— ✗ —

Ночь, облачившаяся в морозное зимнее одеяние, вытягивает из глубокого сна так же резво, как и загоняла: Юнги, приоткрыв один глаз, морщится от света настольной лампы. На подлокотнике дивана-кровати бесхозно валяется повязка из бинта. Завалы одеял и пледов согревают неприятно пульсирующую руку. Набат, отдающий в горле, нервирует. Приходится подползти вверх по подушке.

У балкона завывает ветер, холодя щиколотки. Гирлянда пустыми глазами созерцает растрёпанную макушку одного полуночника и изношенный коричневый свитер другого. Сознавая, что тёплый свет не прогоняет сон, а только больше дразнит уплывающий разум, Юнги насильно распахивает веки.

— Ты так аккуратно свесил ноги в обуви с кровати, — слышится спереди от размытого силуэта, сгорбившегося за столом над тетрадями.

С хрустом высовывая голову из прогретой норы, Мин глядит на свои ноги как на чужие, не признавая их, однако согласно кивает в ответ и получает смешок. Больно даже думать, отчего Юнги падает обратно и настраивает обзор, чтобы рассмотреть лицо, утонувшее и в мягких тенях, и в широком вороте свитера. Искренне улыбчивое и такое уставшее. Не чурается быть разоблачённым. Разрешает переночевать в уюте, а не в коробе из безмолвных стен.

— Что ты делаешь? — Из-за звучания заспанного голоса Юнги откашливается.

— Завтра международные экономические отношения, — просто отвечает Пак и отворачивается к конспекту, продолжая крутить ручку между пальцев. Юнги глядит на эти движения без особого энтузиазма, даже не пытаясь понять, как кусок пластика за секунду оказывается от мизинца у большого пальца. — Ты смотрел беседу группы?

У соседей по лестничной клетке падает нечто тяжёлое, содрогая картонные стены. Юнги отрицательно качает головой. Жуёт щёку, нерешительно формулируя предложения:

— Там слишком много ненужной информации.

— Ага, например то, что завтра контрольная.

— Не засорив свой мозг спамом от однокурсников, я отвёл достаточно места для тем по МЭО.

Чимин поднимает брови, усмехаясь, — и Мин уже знает, что сейчас начнётся викторина.

— Давай. В чём суть теоремы Хекшера-Олина?

— В том, что страна экспортирует товары с избыточными факторами производства, а импортирует товары с дефицитом факторов производства, — фыркает. — Нашёл что спросить.

— Первая валютная система?

Юнги снова фыркает.

— Ты открыл самую водяную страницу из учебника. Парижская, 1867 год. Основа — золотомонетный стандарт. Что дальше? Генуэзская, Бреттонвудская, Ямайская? 1922, 1944, 1976. Девизы, доллар и фунты стерлингов, СДР.

— Функция эластичности спроса по цене?

Юнги неохотно вытягивает здоровую руку из-под пледа.

— Дай сюда свою ручку с тетрадкой, я напишу.

Откинув от себя учебник, Чимин смеётся, подпирая голову ладонью. Очевидно не желает подниматься с нагретого места, поэтому справедливо отдаёт победу в руки Юнги, который приподнимается, чтобы снять кроссовки, переворачивается на другой бок и елозит по подушке. Вдруг Пак вновь прыскает со смеху, указав пальцем на чужие волосы, а Мин в ответ просто кивает.

Мягкое звучание чужого голоса резонирует с усиливающимся ветром за окном, и нечто глубокое раскачивает ветви иссохших деревьев то в грудной клетке, то в парке под балконом. Юнги не позволяет себе прикорнуть, лишаясь эфемерной важности, повисшей на периферии реальности и выдумкой. Он в десятый раз обводит глазами комнату в попытках разобраться, что именно удерживает здесь его сознание. Отстранившаяся атмосферой от завтрашнего дня, отгородившаяся от него, она полнится тонкой безмятежностью. Нечто в её владениях наполняет короб из четырех стен энергией больше всего — Юнги ловит в фокус глаз хмурящегося Чимина, понимая, что ни крохи его энергии не было украдено этим человеком. Находившись в компаниях, Юнги защищался от пожирающей пасти людей, голодных до общения и рук помощи, готовых отцапать её по надплечье. Касание чужой ладони всплывает в памяти, отрезвляет, точно ранние снежинки, прилипшие к ресницам. Осенний холод, кружащий вокруг этого парня, согревает. Не скалит зубы, не ревёт беспомощно — лишь берёт за руку и сжимает её в молчаливом понимании. Хрустит тающим снегом, ломает замёрзший верхний слой сугроба с трещащим звуком дробящегося хребта, и глядит вдохновлённо. Видит в эмалированных суднах, расставленных по городу, очарование и остерегается передать его остальным. Юнги вызывающе пронзает чужую фигуру, будто бы безмолвие способно донести восклик об обратном: «Поделись им. Это то, чего не хватает этим обезличенным пейзажам. Тебя».

— Ты помнишь полную дату создания ЕВС?

Юнги возвращается в реальность, реагируя на движение развернувшегося стула. Пак закатывает рукава, оголяя запястье с висящей на нем строительной резинкой. Мин смотрит на собственную.

Горячий воздух над пылающей листвой октября. Встретившееся с разгорающимся костром лицо тоже начинает пылать, пропитываясь жаром. Легкие полнятся углекислым газом, но Мин не отворачивается, упорно вдыхая дым и обжигая им пищевод. Грудная клетка забивается.

Пак задумчиво глядит в заволоченное тьмой окно, точно рассматривание своего отражения поможет с его записями. Щурится, морщит нос, трёт переносицу, поправляет волосы — делает всё, но не то, чем собирался заняться. Эти дурацкие растянутые рукава смешат. От этой сережки, почти выпавшей из чужого уха из-за потерянной защёлки, пробивает на смех. Забавные кучеряшки спадают на чиминов лоб — и рука в бинте дергается, точно стремясь поправить этот бедлам.

Юнги закрывает глаза, со всей силой сжимая челюсть. Бунт распаляется меж рёбер из-за реакции на новые чувства: восхищение и следующее за ним нетерпение. Кости сводит, руки немеют, и червоточащее сердце ревёт от чужого умело завуалированного саботажа. Юнги кажется, этот парень осведомлён об убийстве собственной личности, прямо спонсируя его, давясь в одиночестве и страхах, предрассудках и неуверенности.

Притворяйся, пока желаемое не станет реальностью. Подделывай. Имитируй, но не ломайся — а Чимин уже трещит многовековым деревом, по венам которого распространяется коррозия.

Руки чешутся встряхнуть этого идиота за грудки. Рациональность мгновенно останавливает, рекомендуя не совать нос не в своё дело.

Заткнись, шепчет Мин. Этот взбалмошный уже достаточно засунул нос в дела Юнги, поэтому все, что касается Чимина, касается и его.

Шикнув на острую боль в потревоженном запястье, Юнги возвращается к оставленному без внимания вопросу:

— 13 марта 1979.

— И этот человек не засоряет голову бесполезной информацией, ага, — отвечает Пак и благодарно кивает головой. — Уже так и написал.

Они все занимаются безумными вещами — Чимину известно об этом — однако он продолжает вынужденно следовать капитуляции перед мятежом. Бесполезная учёба в бесполезном городе, вероятности с ложной надеждой и ненависть к самому себе таятся под верой в будущее. Не имея сил привычно остановить поток деструктивной брани, Юнги бесится на бессмысленные разговоры и планы: всё в их голове. И ведь только там же оно и имеет смысл — и это самая абсурдная вещь, к которой Мин только мог прийти.

Контраст между возможностями этого парня и шансами, предоставленными ему жизнью — как протекающее топливо из стержней в активной зоне. Юнги нужна вода и гранит, чтобы не взлететь на воздух.

— Почему ты поступил сюда? — вырывается жёстче и требовательнее, и Мин осекается. Чимин продолжает крутить ручку между пальцев.

— Имеешь в виду, почему я выбрал этот город? Или этот университет? — Юнги молчит, сглатывая неспособность сформулировать свои эмоции. Затихает в ожидании правды или же лжи и сжимает челюсти. — Нужно было перебраться из родного города. — Сжатая правда. Юнги расслабляется, уже не доверяя собственным глазам. Пак каждый раз отсекает от себя эту тему, но не увиливает в иллюзии.

— И я планирую этим заняться, — вздыхает и поднимает глаза в потолок: Чимин не раскроется, пока перед ним не раскроются тоже. — В скором времени. Правда, это уже растянулось на пару лет, но мы не сдаёмся.

— Так вот причина твоих пропусков, за которые мне постоянно приходилось оправдываться.

— И что же ты деканату наплёл?

— Конечно же, что ты участвуешь в подпольных боях: этим ты зарабатываешь деньги на учёбу и это объясняет впечатление всех от твоего внешнего вида.

Чимин раньше не раз предупреждал о заявлении, которое Мину нужно было написать по этому поводу, однако последний до туда так и не дополз. Уловив, что Пак выделывается, Юнги хмуро приподнимается:

— Что не так с моим внешним видом?

— Ты вообще слышал слухи о себе?

Юнги фыркает:

— Нет. Зачем мне этим заниматься?

— Вот именно. — Чимин неожиданно серьёзнеет. — Потому что их нет. — Юнги непонимающе щурится. — Ты настолько уставший и побитый, что тебя даже трогать не хотят.

Юнги, моргая, не знает, как будет удачнее отреагировать, избегая того, что он даже не мог подумать, что у кого-то действительно может быть мнение насчёт его. Полное впечатление. Целая картинка. Ему никогда об этом не заикались.

— Неужели я правда слоняюсь трупом по университету?

Чимин издаёт смешок, полностью разворачиваясь на кресле к Юнги, который снимает взгляд со штукатурки.

— Это может быть причиной, по которой преподы не требуют с тебя многого.

— Конечно же именно поэтому, а не потому, что я отвечаю им весь материал лекций.

Пары безобидных фактов хватает, чтобы выбить его из колеи притворства. Хочется забраться под одеяло с головой и насильно сомкнуть веки, чтобы не пролистывать в сознании чередующиеся прошлое и будущее, не терзать себе горло горьким комком. Не думать над тем, что его присутствие замечали и замечают, не ломать восприятие реальности мыслями о собственном месте в этом мире, потому что жить, зная, что настоящая жизнь ещё не началась, — намного легче, чем понимать обратное. Понимать то, что время действительно может подойти к концу, а он всё ещё будет увязать на этом чёртовом мглистом дне, ведь человек по имени Юнги действительно… существует.

Эффект декорации выбивает последние силы. Мин незаметно пытается восстановить дыхание.

— Я им просто сказал, что ты работаешь, — продолжает Пак. — На этот раз я точно угадал.

— А вот это уже вопрос, — сдаётся Юнги, стараясь приглушить горечь в голосе. Тянет вверх покоцанное запястье. — Надо будет передать привет начальству и постараться не вылететь.

Чимин улыбается собственным мыслям, подкладывая ладонь под подбородок.

— Ты не устаёшь? — лёгкий вопрос, на который Мин усмехается. Игру в правду продолжать нет никакого желания, однако безмолвный уговор — тоже уговор.

— Я терпеть это не могу, — выплёвывает ядом, неустанно пропитывавшим кости. Он плавит разум, заволакивает взгляд презрением. — Тратить то, чего у меня и так нет, на то, чтобы это заработать. Идиотский круг.

Пак прекращает крутить ручку. Отсутствующим взглядом обводит комнату и понимающе кивает — Мин ловит этот сигнал, полный сожалений. Они уступают пару минут молчания в память погибшим, пока Чимин, глубоко задумавшись, не выдаёт:

— Так ты всё-таки не сдаешься.

— Что?

— Ты говорил, что хочешь уехать, и добавил, что не можешь. Но ты всё равно пытаешься. Всё-таки решился на переезд в лес?

Юнги отмахивается от елейной интонации.

— Мне не настолько много платят, чтобы спонсировать проживание там. Сам говорил: электричество, еда, волки.

— Смотря что считать богатством.

— На звезды мне ещё не с кем смотреть.

Перепалка вновь решается в сторону Мина, что садится на разложенном диване и отворачивается к окну. Они топчутся на месте метафорами — и никто не решается броситься в полымя, чтобы оголить кости друг друга. Юнги вздыхает, уже не видя смысла в окольных путях.

— Ничего не изменится, даже если я смогу уехать из этого города. Я всё равно возьму себя с собой. Себя и то, что в меня успели затолкать. Смена локации ничем не поможет. Это бесполезно. Я держусь за эту мысль только потому, чтобы было за что держаться. Зачем? Я не знаю.

Осторожно поворачивая голову и прощупывая почву после прошедшегося по ней урагана, Мин ожидает чего угодно — шок, поддержку, только чтобы Юнги замолчал, неловкую грусть, попытки податься в психологи и начать решать проблемы Мина, — но не искренне светящуюся улыбку.

— Из всех людей, которых я встречал, только ты отваживаешься говорить о своей правде в лоб.

И не этих слов.

Юнги теряет весь запас отшучиваний, вручая в руки парня напротив ошарашенный взгляд. У Чимина есть предел того, чем можно так ярко восторгаться? Эта цепляющая, наивная и поразительная черта прописана у него в генетическом коде? Или же это сияние понимания, отражающееся в тёмной кофейной радужке глаз, приобретено годами борьбы с неподатливым миром? А мерцающее желание, которое тремором отдаётся в чужом теле? Чимин всего лишь смотрит, а на коже уже полыхает его тёплый взгляд: «Расскажи мне. Расскажи, почему ты потерян. Расскажи о любимых строчках из песни, что у тебя никак не получается повторить в собственных. Расскажи о бездомном коте, который стал твоей семьёй, а потом сбежал. Расскажи, как ты плакал, потому что ещё один твой друг ушёл. Расскажи, почему тебе легче заговорить с незнакомцами, чем с собственной матерью. Расскажи, как в последний раз смеялся, лоб в лоб столкнувшись с летящим майским жуком. Расскажи, как грёзил о будущем, выпускаясь со школы. Расскажи мне».

Юнги распахивает рот, сидя с развёрнутой наружу грудной клеткой. Её не требуют разойтись по швам, её не запирают; её не боятся и к ней ненапористо тянут руки. Её принимают, не требуя объясниться.

Юнги проглатывает вакуум, заполнившийся шоком и требовательным отчаянием.

Юнги не может поверить.

— Точно! — Пак хлопает себя по колену и вскакивает как ни в чём не бывало. — Я забыл про сэндвичи. Будешь?

Так и не найдя сил захлопнуть рот, Мин кивает — и Чимин отправляется на кухню, провожаемый изрешечённым взглядом. Поворачивает голову, оглядев диван, и поднимает забинтованную руку, чтобы вмазать ей по подлокотнику. Боль шипящими осколками разбредается по конечности — Юнги не спит. Моргает и опасливо косится на балкон, подавляя нужду убедиться в том, что его гроб всё ещё на месте: всё с той же окровавленной толстовкой, смятыми салфетками и в этот раз оставленной гитарой. Дотронуться до воспоминаний. Не спугнуть реальность.

Взлохмаченная макушка возвращается с тарелкой разогретых сэндвичей, из которых стекает то ли соус, то ли сыр, и Мин закрывает глаза. Считает до трёх. Открывает. Эта комната до сих пор здесь.

Пак откидывает одеяло и заваливается рядом, расстелив плед и кинув на него салфетки. С немым вопросом ставит тарелку посередине.

С самого утра и до глубокого вечера — полный абсурд.

— Буду, — с опозданием отвечает Юнги и, будто вспомнив о потребности в еде, сметает свою пару сэндвичей за минуту, даже не скрывая своего удивления от изумительного вкуса. Если бы он когда-то был в ресторане, он бы сказал, что именно такие благочестия там подают. Тянет большой палец вверх на одобрительный кивок. — Я не ожидал, что еда с заправки вкуснее, чем из супермаркета.

— Разные поставщики, — с видом эксперта заявляет Чимин. — Есть точки с фастфудом именно от этого производителя. Могу дать координаты, но, конечно, не за бесплатно.

— Ты вроде не из этого города, а уже оббегал все его закоулки. — Заметив паузу, Мин тянется за повязкой и перекидывает её через голову.

— Разве не комфортно, когда досконально знаешь то место, где живёшь?

— Попался в ловушку компульсивного контроля? — Вопросом на вопрос. Пак прекращает жевать, задумавшись на секунду. Юнги улавливает блуждание взгляда, вновь решающего, в какое русло реакций податься его обладателю.

— В точку. — Поднимает большой палец вверх и продолжает жевать. Мин улыбается уголком губ. — Ты не ответил.

— Иногда думаю, что лучше бы не знал.

— Так вот почему переезжаешь.

— Говоришь так, будто я уже на пути.

— А что, нет? — честно удивляется Пак и откашливается. — Блин, надо было принести чего запить. Погоди секунду. — Сползает с дивана вместе с концом пледа и чуть не врезается в дверной косяк, добиваемый шуткой о том, что второй калека будет сейчас некстати. Демонстративно разворачивается и выходит, вскоре возвращаясь с бутылкой минералки и двумя кружками.

— Мне всё кажется, что мы на корабле, — бормочет Мин, окидывая взглядом еле стоящую посуду, что вот-вот развернётся на мягкой поверхности.

— Я на этой палубе уже долго, потому знаю, что посудина не развернётся даже в шторм. — Он приглашающе кивает на одну из кружек и делает глоток из своей. — Так что там насчёт твоего корабля?

Поначалу не разобрав метафору, Мин щурится, но вскоре находится, сжимая керамическое ушко.

— Я переезжаю не из-за города, — твёрдой интонацией ставит точку в конце, наблюдая за тем, как пузырьки в кружке активно устраивают на поверхности суицидальные танцы. Чимин копирует движения, разбалтывая своих отчаявшихся моряков в поисках маяка.

— Мы похожи. Так иронично, что ты хочешь убраться отсюда, а я сбежал сюда.

Пак глядит за плечо Юнги — туда, где за окном уже совсем скоро собирается вставать солнце, и кивает Мину, который тут же хмурит брови из-за наступления нового дня. Вылезать в мир совсем не хочется.

— Так ты сбежал сюда из-за своего города, от людей в нём или от самого себя?

— Хотелось бы от всего и сразу. Но, как ты и говоришь, не получилось. Ни от одного. Провальная идея.

Пак тихо смеётся — Юнги знает этот смех, искусственный и подавленный.

— Ты только что разбил мою мечту, — актёрски взмахивает кружкой в воздух и изображает убитого болью человека. — Как ты мог?

— А ты думал, я просто так такой добрый? Всё ради разбития сердец!

Подыгрывает. От сердца отходит, позволяя Мину облокотиться на подушку, нечаянно оказавшись ближе к продолжающему жевать Паку. Уложив руки на животе и кружку на одну из них, Юнги щурится:

— Ты как хомяк.

— И горжусь этим.

Нечто глубоко внутри отзывается брошенными воспоминаниями, отчего Мин пытается поймать их, но никак не выходит, и вместо этого рёбра беспричинно выкручивает. Согревающая тоска смешивается с атмосферой комнаты, и Юнги наконец-таки понимает, зачем снова досконально осматривает её: запоминает. Простые росчерки углов, обычные ситуации, которые вдруг превращаются в нечто бесценное и такое хрупкое, что отпускать сознание сейчас кажется первородным грехом для себя же. Вместо этого Мин прислушивается к тому, как Пак сначала убирает с дивана, затем копается на столе, выключая свет, и через несколько минут валится рядом.

Это похоже на детскую ночёвку с еле выбитого у родителей разрешения — на то, чего у Юнги никогда не было, и на то, о чём было так приятно мечтать. Он представляет мелкого себя, накинувшего покрывало на плечи как плащ, и мысленно поздравляет его с осуществлением невозможного. Не хватает лишь боя на подушках, однако стоит Мину встать — как он тут же свалится, поэтому можно считать этот этап пройденным.

Из полудрёмы его вдруг вырывает такой же сонный голос:

— Ты не брезгуешь оставаться дома у незнакомца?

Юнги прыскает со смеху, мгновенно взбадриваясь, и не знает, с чего именно из этого предложения продолжать смеяться. Чуть оправившись, глядит на вжавшегося в подушку Пака и еле разборчиво произносит:

— То есть ты решил задать этот вопрос только сейчас? Нет. Ты не представляешь, насколько твои хоромы лучше тех, где мне приходилось бывать. А ты не брезгуешь оставлять у себя дома незнакомцев?

Незнакомец. Мин удерживает себя от того, чтобы не вдарить себе за то, что зацепился за это слово.

— Незнакомцев— да. Однако ты прервал мой ночной концерт, стащил сначала меня, а потом цветы, чуть не убил себя на моей кухне, обокрал мой кошелёк и холодильник, поэтому не думаю, что ночёвка — это что-то безумное.

— Стащить цветы — твоя идея. Как раз после того, как ты пообещал мне грузовик еды. — И добавляет: — И ты сам назвал меня незнакомцем.

— Я назвал незнакомцем себя. — Чимин бы мог возразить сарказмом, продолжить очередную стычку, однако неожиданно привстаёт, посчитав важной лишь последнюю фразу Мина. — Для меня ты не незнакомец.

Юнги вновь слышит этот треск: бойкий, разгорячённый и такой яркий, прямо под боком, прямо в глазах напротив. Юнги снова не реагирует на нарушение личного пространства, опять поддаётся чувству этой неожиданной безопасности и понимает, что уже даже не может заставить себя сопротивляться. Нужно что-то ответить — проскакивает в голове, — но ему кажется, что его присутствие здесь и становится ответом.

Мин разглядывает этого клюющего носом воробья: Чимин всё-таки обронил свою серёжку, и не будет удивлением, если она окажется затерявшейся в ворохе его волос. Свободная ладонь, выпустив кружку, тянется к этим взъерошенным прядям и приглаживает их назад, но они всё равно непослушно спадают обратно на лоб.

— Как ты вообще их укладываешь, — ворчит Мин, не заметивший, что тоже стал объектом наблюдения. Хмурится, понимая, что его занятие — не больше, чем бесполезное, и убирает руку. По крайней мере, в волосах серёжки нет.

Чимин в шутку накидывает на Юнги угол одеяла, однако Мин сохраняет задумчивое и серьёзное выражение лица, на секунду выпадая из реальности, а затем возвращаясь с тихим:

— Мне жаль, что тебе пришлось бежать. — И, прежде чем Пак понимает, о чём идёт речь, Юнги аккуратно касается чужого носа кончиком пальца. — Я надеюсь, этот долгий побег закончится здесь. — Отрывает ладонь и осторожно дотрагивается до груди Чимина, где находится сердце.

— Ты немного промазал, — с замиранием, наперекор своим же словам произносит Пак и берёт чужую ладонь в свою, чтобы передвинуть её ближе к центру. — Здесь.

Пойманный взглядом напротив, Юнги не силится распознать эмоции, что тонут в Чимине и топят его самого, так и застывая из-за непривычно уютного тепла на коже, такого знакомого и одновременно далёкого. Мин не упирается в стремлении защиты или переадресации чужого комментария, ведь будто и нет в этом необходимости. Как и опасности. Зачем ему лес, где так тяжело выживать, зачем ему звёзды, до которых невозможно добраться, когда отражение их сияния благоговейно лоснится в глазах напротив. А где-то под ним омываются океаном катарсисов неогранённые камни искусства, чистые, боящиеся раскрыть их настоящую ценность.

Юнги нежно сжимает ткань свитера под ладонью. Ускользающий фокус мешает не убегать взглядом от встречи с чужим.

Пак опускает руку первым, возвращая себя — подушке, а взгляд — потолку. Не произносит и звука, пока атмосфера полнится тягучестью, а солнце взбирается на утренний небосвод, который так и тянет запятнать монохромными красками. Откроешь окно — и в лёгкие ударит свежий запах сырого асфальта и росы, зашумит вдалеке автострада, заиграет радио у соседей снизу. Кто-то уронит пепельницу с перил балкона. У кого-то убежит кофе. Или кот. Тысячи сценариев ещё одного утра. Ещё одного дня.

Хлопья снега накрывают город в рассветной дымке. Обволакивают, согревают.

Юнги улыбается, окончательно теряясь в пространстве. Чимин не раскрывается словесно, однако почему-то кутается в одеяло и жмётся щекой в подушку, на которой лежит Мин. Глубоко вздыхает:

— Завтра на парах мы умрём.

— Плевать.

И, кажется, улыбается тоже.