А затем начинается сессия. Беспробудные недели экзаменов, когда ты пытаешься создать временную проплешину в перерыве между днями и затолкать туда несколько часов то ли сна, то ли подготовки, то ли всё и сразу. Юнги, хотя и частый прогульщик, в рейтинге на сдачах не отстаёт даже от Чимина — и под аккомпанемент съезжающей крыши они спорят на самую большую пачку чипсов, кто кого обгонит в этом семестре. Обгоняет их, собственно, сама крыша.

Не успевается буквально ничего, кроме банальных физических потребностей. Раздражает даже давка в лифте, что уж говорить о забивании очереди на зачёт в общем чате, после чего обычно следует ругань и мордобой. Мину удаётся избежать этого с помощью Чимина, который даже не спрашивает и просто ставит Юнги перед фактом, что он пойдёт шестым. Мин же, в свою очередь, не спрашивает, зачем Пак запомнил то, что он каждый раз старается занять этот номер. Доходит даже до того, что Юнги путается в названиях предметов и за ночь вместо международных отношений готовится к высшей математике, уже под дверью узнавая шокирующие новости и грозясь застрелиться прямо перед кабинетом.

Чимин становится похож на панду, носится с зачётками, а потом гоняет с ними Юнги, который впервые заявляется в деканат с такой злобной и всклокоченной миной, что сотрудники чуть ли не перекрещиваются. Мин уносится оттуда столь же быстро, как и пришёл, оставляя после себя неизгладимое впечатление и затем — смех от Чимина, потому что Юнги назавтра становится объектом активного обсуждения сотрудников.

По слухам от него не отстаёт и Пак, успев за неделю перебрать весь гардероб, чтобы остановиться на тёмно-коричневых вязаных жилетках и воздушных рубашках. Он не задаёт ни единого вопроса о том, идёт ли ему или нет — Мин понимает, что на самом деле означают эти изменения и сотни вещей. Чимин перебирает свои маски, чтобы посмотреть на них ещё раз и избавиться от ненастоящих — найти собственные, найти себя.

Юнги не мешает тихими рассуждениями о том, что ему не нужны никакие поиски, ведь то, что Пак сейчас делает, чем живет и чем мучается — уже он. Юнги выражает всё глазами, когда Чимин выруливает из своей комнаты к дивану, где со стопкой его тетрадей сидит Мин, и становится ровно перед лицом, вытянув руки в стороны. Крутится вокруг своей оси — безмолвно, раздражённо, словно уже не может самостоятельно справляться со всем собственноручно придуманным хаосом. Юнги поднимает голову, откладывает учебники, смотрит долго сначала на объёмную чёрную атласную блузку с широкой облегающей талией и штанами, уходящими в пол, — а затем так же долго в чужие глаза.

Чимин кажется неудовлетворённым и, не говоря ни слова, уходит, чтобы потом вернуться в растянутой олимпийке с цветными вставками, старых потёртых штанах и повторить те же действия. Мин тут же просекает, в чём тут собака зарыта, и первым нарушает молчание:

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что в этом наряде ты выглядишь хуже? — недоумённо тянет бровь вверх и фыркает на сощурившиеся глаза. — Ты ведь знаешь, что не одежда тебя меняет, а ты её.

— Я не хочу, чтобы она меня меняла, я хочу, чтобы она меня дополняла.

— Тебя может дополнять даже пакет, если ты найдёшь в нём своё. Ты будешь выглядеть в нём так же шикарно, как и в брендовых шмотках.

У Юнги в голове — около тысячи экономических формул, а в сердце — полнейшее восхищение и слабость к человеку рядом, поэтому он не способен на выдачу комплиментов и мудрых вещей, но очень старается вместе с тем, чтобы не откинуться то ли от бесконечного конспекта, то ли от Чимина, что падает рядом, вытягивает тетрадь из рук Мина и двигает его бедро к себе под голову.

Юнги боится к этому привыкать, но он уже привык. Он знает, как сжигаются временем фотографии и родственные связи, он видел это, он испытывал это на себе. Знает и то, что всё в итоге распадётся, сгниёт — и восстанет в чём-то новом, однако страшится он не этого. Не того, что Чимин может вновь отдалиться — абсолютно не этого, ведь, что бы Пак ни решил, Мин поверит ему в любом случае. Он станет — нет, уже стал — одним из тех немногих, кто будет на его стороне в любой ситуации. Плевать.

Он боится привыкать к спокойствию, зная, что оно закончится; к уюту, зная, что когда-то его заменит беспокойство и колкость. Знает, что университет и работа из покорного монстра превратятся в исчадие, которое разгрызёт свой поводок, как достанут его и остальные тяжести. А так хочется отдохнуть. Примерно вечность: положить ладонь Чимину на плечо и подбадривающе сжать его, а не терпеть, стискивая зубы; погрузиться в этот комфорт, закрыв глаза, где времени не существует, где Пак вздыхает устало и продолжает лежать, а Юнги — медленно растворяться где-то в районе собственной смерти.

Он не хочет думать и о ней. Рядом с этим чудом размышлять не хочется, чего постоянно требует и требует эта жизнь, ведь если не сообразишь, куда делать следующий шаг — оступишься, провалишься, загремишь костями. Нельзя спускать с неё глаз, нельзя даже шелохнуться неправильно — зацепит. Чем-нибудь зацепит.

Юнги делает вывод, что пусть — и отводит взгляд.

А потом его цепляет.

Через несколько дней, после выматывающих экзаменов, рабочей смены. В ночь — когда ледяной снег мочит штаны до колен, тело сдаётся, а всё, на что хватает сил, это лечь спать прямо на ступеньках, — около двери в квартиру его встречают собственные вещи.

Тишина на площадке давит на уши так же сильно, как Юнги давит на ручку двери, распахивая её и дробным шагом заходя в квартиру. Пару секунд он раздумывает над тем, какая эмоция сейчас не выведет его из строя, чтобы вручить ей зелёный флаг и дожить до завтрашнего утра в терпимости. Но спёртый запах алкоголя попадает в лёгкие — и всё канет в лету.

В душной гостиной на кресле восседает мать, как на троне, довольная, уверенная в правоте своих решений, а Юнги коробит от этого отвратительного выражения лица, от её глотания пива из стакана в руке. От того, как она смакует его и даже не смотрит в его сторону.

— Я преду…реждала, — заявляет она и откидывается на спинку дивана, потягивая своё пиво. Противно. До тошноты противно. Она уже устроила спектакль без Юнги, который вертит головой по гостиной и хватается за ручку двери в свою комнату.

Мин впивается ногтями в ладони, пытаясь совладать со злостью. Дышит глубоко, сбито, рассматривая груды бутылок вокруг — и наконец блеск своей открытой и выдраенной комнаты. Кристальная чистота, распахнутые дверцы пустого шкафа, голый подоконник и матрац — и Мин в панике подлетает к нему.

Всё, что его сейчас волнует, — это деньги. Они должны быть там. Он надёжно их спрятал.

Юнги резко поднимает голову. Глаза в панике мечутся от голых стен к трясущимся ладоням.

Ничего нет. Здесь больше ничего нет. Брошенная мебель, остановившееся время и пустота, что достигает своего апогея.

Больше десяти чёртовых лет. Больше десяти лет сдерживаемого гнева, ненависти, побоев и обесценивания жизни. Юнги положил своё здоровье на последний жалкий клочок надежды, какой-то веры, которая и так без конца от него ускользала. Всё, чтобы держаться. Всё, чтобы не сигануть с крыши к чёртовой матери.

Руки спадают к телу.

— Раз у тебя нет семьи, то ты здесь б…ольше не живёшь, — заикается выросшая на пороге мать. Качается, кривит своим лицом, исходит ядом. Юнги оборачивается, одними глазами желая стереть её с лица земли. Заставить её пройти через всё, через что заставила его пройти она. И из-за этого он так убивался? Из-за <i>вот этого</i>? — Я гов…орила, что вышвырну твои вещи, если ты не б…удешь жить как нормальный человек.

Все слова застревают в горле. Пальцы немеют. Только ноги не подкашиваются, подносят тело к двери. Мать пятится назад, размахивает руками, продолжая свою тираду о том, как же плохо с ней поступают, как же ей жаль об упущенных годах своей жизни. Сердце давит болью до тошноты.

— Что ты сделала? — до хрипа гневно выдавливает Юнги. — Что ты, блять, сделала?!

— Какое право ты имеешь орать на свою мать?!

— Какое право ты имеешь трогать мои вещи, если уже давно отказалась от меня?!

Он срывается. Дерёт себе горло, рычит в злобе, в ненависти и во всепоглощающем сожалении о том, что вообще возвращался домой. Что называл это место домом. Что жил здесь, что продолжал цепляться. Что оставлял здесь самое ценное, что самого ценного здесь больше нет — и вместе с горем наружу рвутся неконтролируемые слёзы.

Он идиот. Какой же он идиот.

— Выметайся! — ревёт она. — Убирайся от…сюда, ты, ублюдок! Отказалась?! Если бы отказалась — не было бы у тебя всё это вр…емя крыши над головой!

Бесполезно. Юнги знает, что это бесполезно, но больше он не контролирует себя.

— Думаешь, она мне нужна?! Где мои деньги?! Куда ты их дела?! Какого чёрта ты постоянно творишь? Я не отец! Я виноват, что у меня его лицо?!

— Не смей уп…оминать этого ублюдка! — взвывает она, выставляя указательный палец. Юнги скалится, жаждя его с хрустом вывернуть. — Я предуп…реждала тебя! На свалке вместе со всем твоим хламом! Возьмись за голову или сам окажешься там же! Зато теперь будешь з…нать, как с матерью говорить! Хоть раз запомнишь!

Вся похороненная за эти годы желчь чувств выбирается наружу, дробит рёбра, протыкает лёгкие — и терпеть становится невыносимо. Мышцы сводит, слёзы жгут горло. Юнги ненавидит всё это. Ненавидит так же, как и своё детство, как всю эту семью, как то, что родился. Внутренности наматывает на кулак.

— Ты мне не мать, — сквозь зубы дрожащим голосом. Он проводит линию между ними. Проводит её по себе.

За мгновение Юнги видит, как эта женщина хватается за бутылку, как замахивается, — и еле успевает закрыть голову руками.

Оглушительный звон стекла закладывает уши. Осколки ссыпаются на пол, царапают щёку, залетают в волосы — и тормоза срывает. Мин хватает чужие запястья, сжимает их до боли — и видит в этих пьяных глазах ещё большую ненависть. Будь у его матери смелость — заколола бы. Она рьяно выдирает руки, а её взгляд бегает в поисках чего-нибудь потяжелее.

— <i>Да хватит уже!</i> — слоги скачут в крике. Хочется схватить осколок бутылки, замахнуться в ответ, разбить всё, что осталось в живых в этом доме.

В него летит ещё одна бутылка, от которой он вновь в страхе закрывается — и на этот раз получает по рёбрам. Дыхание перехватывает, ноги подкашиваются, из-за чего Мин отбивает себе колени, стараясь отдышаться. И этим подставляет затылок.

Только поворачивается — капли алкоголя жгут глаза. Грохот. В ушах трещащий писк, по шее стекающая за шиворот жидкость. Дрожащей рукой Юнги тянется к ней, трогает кожу — на пальцах что-то светлое.

«Не кровь», — шепчет он сам себе и поднимает невидящие глаза. С пустой полки шкафа на него смотрит такой же пустой крошечный фотоальбом. Снимки пожирает время, их терзают сами люди. С фотографий не глядят его ребята, не глядит его настоящая семья, его дом: там фото нет.

Больше ничего нет.

Всё придётся начинать заново.

Опуская дрожащую ладонь, Юнги красными слезящимися глазами смотрит на неё и почему-то не чувствует боли. Или это болит везде? А осталось ли вообще чему болеть?

В плечо прилетает стакан. Он отскакивает от ткани куртки — и со звоном разбивается об пол. За ним — рукоприкладство, сыплющиеся на него удары, через которые Мин глядит на доски, как делал это несколько лет назад. Опять?

Нет. Если сердце так сильно болит, Юнги его уничтожит. Сотрёт в пыль и сожмёт остатки в кулак. Его последнее дыхание будет самым громким.

— <i>Прекрати сейчас же!</i> — кричит Мин и изо всех сил толкает мать так, что она отлетает к противоположной стене, снося по пути пару стульев. — Прекрати… 

Вставая на ноги, Юнги не может сдержать слёз, которые с каждой секундой всё сильнее протыкают горло. Мать испуганно пытается подняться, схватиться за что-нибудь, а Мин просто сглатывает, больше не выдерживая даже дышать этим воздухом. Боль терзает затылок будто воронами, слетевшимися на гниль. Он больше сюда не вернётся. Ему здесь нет места. Хватит. Спасибо.

Слова застревают в горле лезвием. Они бесполезны, их суть до неё не дойдет — и от этого факта рвётся последняя ниточка, связывающая его с этим местом.

Юнги опускает руки и разворачивается, у порога переступая свои вещи. Со злостью пинает их ногой, со всей дури захлопывает тяжёлую дверь и сбегает по лестнице вниз, перед глазами не видя больше ничего. Реальность размывается чёрными пятнами, и белый снег превращается в монохромное крошево.

Сугробы замедляют бег — Мин пару раз проезжается коленями по земле, холодит мёртвые руки, скользит на дорожной слякоти, похожей на месиво его грудной клетки. Он не помнит, как оббегает несколько домов и останавливается у мусорной свалки.

Зияющие дыры пустых баков глядят на него с презрением.

Колотящиеся пальцы зарываются в волосы. Юнги делает пару шагов назад, переставая понимать, где находится, и судорожно крутится вокруг своей оси в попытках придумать хоть что-нибудь.

Мать всё прекрасно устроила. Её мозги не работают в сторону заботы, в сторону сочувствия — да о какой человечности вообще может идти речь? — только в сторону алкоголя. Того, чтобы подгадать вывоз мусора на неделе, чтобы уже точно избавиться от ненужного хлама. Да.

Хотела уничтожить? У неё это прекрасно получилось.

Юнги старается глубоко дышать через раскрытый рот. Моргает часто, закидывая голову кверху, уговаривает себя осмотреть всё ещё раз. Каждый металлический контейнер, уже не зажимая нос из-за затхлости и кислоты запаха, каждый уголок, каждый пакет.

Он находит.

Не деньги.

Не чувствуя рук, Юнги перевешивается через бак и лихорадочно вытягивает последний мешок. Всё тело бьёт крупная дрожь, ветер морозит засохшие дорожки от слёз. Мин на подкашивающихся ногах идёт в сторону и не выдерживает, падая коленями в снег. Заледеневшими ладонями разрывает пакет — и больше не сдерживается.

Задушенный крик рвётся из горла. Слёзы затапливают лицо вместе с ненавистью и горем, ужасом и скорбью. Он медленно тянет руку к навсегда уснувшему телу в пакете, не веря в то, что это на самом деле происходит. Касается слабой безвольной головы и щупает отсутствующий пульс.

За слезами он не видит ничего, кроме трёхцветной шёрстки и рассечённой кошачьей мордочки с запёкшейся кровью. Наощупь делает массаж сердца, пытаясь не сбиваться из-за судорог в руках и всхлипов. Они с Чимином ведь совсем недавно его кормили, выловив из-под машин. А теперь он лежит в каком-то зелёном пакете из супермаркета, как выброшенная на холод тряпка, не мяукает больше так радостно и так радушно, не трётся об ноги в приветствии и наглом требовании ветчины.

Юнги рыдает, безмолвно прося вернуть всё обратно. А когда понимает, что все его попытки бессмысленны, то изо всех сил кричит, сгибаясь пополам. Срывает голос до хрипоты, всецело удостоверившись в том, что в этом городе его никто не услышит, как бы сильно он ни вопил. Понимает, что эти горящие окна — всего лишь декорации, как и люди в этом чёртовом спектакле без сценария. Ведь пожалуйста, вот вам свобода, делайте то, к чему так рвутся ваши сердца, но эти актёры лишь сами пишут себе сценарий и играют, заставляя играть других. Строят иерархию, потому что по-другому не могут. Кричат друг на друга и молчат внутри.

Эти окна никогда не горели.

Вокруг белая грязь, коварная чистота, лживая правда, парадоксальная истина. Юнги пытается душить в себе вихрь из чувств и мыслей, но душит этим себя и задыхается, понимая, что больше некуда идти. Он поворачивается к своему кошачьему другу рядом и вытягивает его из этого мерзкого пакета, достаёт из рюкзака футболку и аккуратно закручивает в неё маленькое тельце.

Для них двоих всё кончено. Их раздавил камень, который они так трепетно катили в гору, — и возможность скорбеть досталась только Юнги.

Ощущение времени пропадает. Чернильная ночь дыханием смерти сходится над головой, руки синеют, когда Юнги наконец-таки встаёт на ноги и невидяще идёт к подвалу соседнего дома. За деревянной дверью, с которой уже давно снесли замок, около запасных баков стоят инструменты дворников.

Он бредёт к пустырю, свободному от шума, людей и домов. Тянет за собой металлическую лопату. Над ними — только звёзды, фонари исчезли ещё во дворах, и Юнги принимается копать промёрзшую землю, стёсывая руки в кровь.

Он почти не ощущает ладоней, когда заканчивает и облокачивается на конец лопаты, прижимаясь к рукам лбом.

Чёртовы слёзы всё продолжают мочить куртку. Мин снова падает на колени, откидывая инструмент в сторону. Закрывает руками лицо, не чувствуя ничего, кроме желания оборвать всё здесь и сейчас. Он ведь уже думал эти мысли, проходил этим путём. Он не потащит себя через это ещё раз. Не сможет.

У этого кота всё отобрали. Юнги отобрал всё у себя сам. Хочется ударить себя за каждую ошибку, ещё больше — перевернуть лопату острым концом вверх и лечь рядом с импровизированной могилой, хотя всё лучше, чем этот проклятый пакет и мусорный бак.

Юнги заставляет себя отнести лопату туда, откуда её взял, и не успевает дойти до скамейки, как ноги вновь подсекает. Он бьётся локтем о балки, не издавая ни звука, прячет лицо в коленях и больше не хочет вставать. Уши нещадно закладывает. Всё тело болит, замёрзшее, обезвоженное — и Мин просто ждёт, когда всё закончится, потому что знает, что не сможет сам.

Облокачивается спиной на металлические заледеневшие прутья, посылает невидящий взгляд вдаль, где замерли пустые машины и дворы. Времени ведь на самом деле не существует. Может, его материальная оболочка рассыплется, а сознание унесётся бороздить просторы вселенной, отправляясь в далеко соседнюю галактику, достигнуть которую даже свету требуется два с половиной миллиона лет. Юнги был бы не против отречься от всего земного, поглощая неизвестное мироздание в бесконечности. Но, скорее всего, после смерти его ждёт лишь экзистенциальное ничего — даже не пустота, даже не темнота, а отсутствие всякого существования. Он навсегда закроет глаза, теряя свой смысл, теряя восприятие, теряя дыхание. Его руки никогда не прикоснутся к музыке. Его ноги больше никогда не отведут его на холм к звёздам. Его глаза больше никогда не наткнутся на родной взгляд.

Сдохшее сердце трепещет. Сморщив нос, Юнги хочет ударить себя по груди, но руки сами ползут в карман, пачкая экран телефона разводами крови и снега поверх прочитанного ещё в десять вечера «как смена?» от одного человека. Теперь понятно, из-за кого Мин ещё не перерубил себе глотку лопатой.

Волосы спадают на глаза, солёные капли — на экран телефона. Скоро забрезжит рассвет. Юнги встретит его ледяным и мёртвым, но всё равно пытается не закрывать глаза. Глядит на аватарку Пака и одними губами ему шепчет: «Больше никак».

Юнги сглатывает острый ком чувств. Слова канут в небытие под покровом темноты.

Он не сможет держаться так же, как держится Чимин. Он не сможет заявиться на порог своего золотого пульсара куском тающего метеора. Он привязан к Чимину слишком сильно, чтобы эту связь разрушить.

Но перед взором уже оказывается сырость подъезда. Юнги останавливает себя, ломается с каждой ступенькой, проходит мимо окна — и молит эти облака, это солнечное утро о конце. Терять нечего, пора бы всё закончить.

Он останавливается на девятом этаже, осознавая, что он — не последний. Последний шаг — крыша.

И он делает его. Но не наверх. 

С огромными усилиями, перекраивая свои вековые непоколебимые принципы, он делает выстраданный шаг в сторону к родной двери. Мин не смотрит на соседний закуток, где до сих пор валяются его вещи. Ладонь вцепляется в ручку — и останавливается. Дрожит. Юнги обещает себе уйти, если будет закрыто, стискивает зубы и, кажется, сейчас упадёт, но дверь поддаётся. 

Открыто.

Юнги со свистом втягивает воздух в лёгкие. Рёбра простреливает, и он замирает на пороге побитой собакой, но потом со скрипом скользит дальше. За спиной щёлкает замок.

Из открытой комнаты Чимина льётся солнечный свет, напоминая о радости утра, которая не доходит до грозящегося упасть Мина. Атмосфера тепла вонзает в сердце лезвие. Юнги несмело шагает вперёд, в кромешном страхе сжимая ладонью арочный проём.

Ошмётки сердца трепещут. Чувство, что его, грязного и избитого, выставят за порог, доводит до тошноты. В нескольких шагах за поворотом доносится шум посуды, жужжащий чайник и звон микроволновой печи. Юнги никак не сочетается с этим. Он просто не может.

— Если ты опять не снял куртку, вернись и брось её в прихожей, — звучит из кухни. Чимин узнал его шаги. 

Юнги врастает в пол, до хруста впиваясь в мокрую ткань.

Да, он её не снял.

Ещё остаётся время сбежать.

— Чай будешь?

Но Чимин добивает. Мин тянется к молнии, кусая щёки изнутри, еле сдерживает очередную порцию слёз. Его швыряет в стену от бессилия, от окончательного поражения, и он так и не может расстегнуть куртку, уже полностью отпуская себя.

Его ждали. В любое время, всегда. В первом часу ночи на балконе, в третьем с ноутбуком и тёплым пледом, разбитого, весёлого, раздражённого — любого. Ждали. Домой.

— Ты где там застрял? — фырчит Чимин перед тем, как высунуться из кухни и ошарашенно выпустить из рук полотенце. Юнги машинально старается выровняться, опирается локтем на стену и мотает головой, смотря своими глазами прямо в чужие. Пытается улыбнуться, чтобы Чимин убрал этот беспокойный панический взгляд, но его хлипкое предприятие с треском разваливается.

Юнги открывает рот, чтобы оправдаться, успокоить, извиниться, но может только глубоко дышать и смотреть на этого удивительного, чудесного и родного человека. Чимин подбегает ближе, шокировано осматривая кровоподтёки на шее, засохшие раны на щеках от осколков. Его лицо то бледнеет, то становится стальным, жёстким, словно Пак не знает, за что хвататься: за Мина или за тех, кто превратил его в месиво. И это вызывает у Юнги крошечную, тёплую и, кажется, последнюю улыбку.

Пальцы Чимина бережно касаются ледяного лица и стирают кровь. Пак не брезгует и ладонью пробует чужой лоб, задирая чёлку наверх.

И Юнги сдаётся. Слишком больно и слишком одиноко. Он слишком сильно доверяет этому человеку. Слишком сильно привязан. Слишком,<i> слишком.</i>

— Я больше не могу, — хрипит Мин сорванным голосом. Слёзы рвутся наружу против воли. Ноги подкашиваются, и Юнги сползает по стене, касаясь коленями пола.

Вся одежда вымокла, промёрзла и испортилась — её только на свалку вместе с самим собой и отвращением к своему виду, но Юнги вдруг подхватывают, опускаясь на пол вместе с ним. Пак сжимает его в осторожных, но таких крепких объятиях, шепчет что-то мягкое — Мин не разбирает, прижимаясь к сильному телу. Впивается ладонями в вязь свитера и безбожно растягивает её, глуша на родном плече слабый вой и желая полностью отдать себя в чужие руки.

Он так ужасно устал.

Рука Пака зарывается в вымазанные волосы, прижимает к себе. Он отнимает её, ледяным взглядом смотря на кровь поверх чужой головы, но не ослабляет объятий, пока Юнги захлебывается в слезах, в безопасности, в доверии, сходит с ума и от боли, и от чувств, и от реальности, которая кажется такой нереальной. Этого всего просто не может быть.

Хочется рассказать ему обо всём, вывернуть сердце, выскрести грудную клетку — и наконец-таки перестать чувствовать, но вырывается только надрывное «<i>Нич…его не осталось, даж...е фотог…рафий — всё вон</i>» и невнятные объяснения сквозь слёзы. Чимин крепче прижимает Мина к себе, поднимает его голову, глядит уверенно — и аккуратно просит отпустить на пару мгновений. Юнги кивает, прислоняется к стене, слыша шорохи за своей спиной, скрип дверцы — а потом перед размытым взором возникает фото. Чимин присаживается напротив — близко, колени к коленям — и коротко улыбается, касаясь чужого лба своим.

Трясущиеся ладони Мина забирают фото.

— Со своими синяками я привёз кое-что ещё, — говорит.

Юнги боится намочить слезами изображение с того самого дня, когда Пак принёс с собой плёночную фотокамеру и поклялся, что ничего не видно. Даже сквозь пелену перед глазами Мин разбирает себя с сигаретой и спрятанным взглядом, рядом — гитара и гирлянда, а в уголке — чужая рука со знаком мира.

Юнги сгибается пополам, заполняя сердце рыданиями. Каждая заглушенная за столько лет эмоция желает быть услышанной — и вырывается всхлипами. Память. Свидетельство о жизни.

И Чимин ждёт, как ждал всегда. Принимает изувеченным, обнимает, как последнее светило во вселенной, и мягким успокаивающим голосом что-то говорит. Юнги прислушивается, в который раз теряя ход времени. Не знает, через сколько он успокаивается, но Чимин все ещё рядом, а солнечные лучи добрались уже до противоположной от окна стены. Стыдливо шмыгая носом, Мин вытирает опухшие глаза рукавом куртки, который мягко перехватывают.

— Всю грязь по лицу растёр, — легко шепчет Пак, а Юнги уже тысячу и один раз сожалеет о том, как потяжелело Чиминово сердце, сбиваясь с мерного ритма.

— То есть лицо? — пытается пошутить Мин, продолжая стирать свой лоб, но, увидев ахнувшую физиономию напротив, оставляет свои попытки.

— Откуда ты пришёл? Почему такой ледяной и мокрый весь?

— Откуда-то, — вырывается совершенно слабое.

Даже несмотря на то, как заводится Чимин, аккуратно стягивая с него куртку, Юнги не может двинуться. Лишь водит глазами по комнате, по появляющейся одежде, по уходящему и возвращающемуся парню, которого хочется перехватить и закрыть глаза на примерное всегда.

— Встанешь? — звучит мягкое рядом: Пак опять сел ради него на колени. Мин не уверен. Не уверен, что теперь когда-нибудь встанет, но ради этих искренних мерцающих глаз можно потерпеть ещё немного.

Чимин суетится, щупает голову, осматривает повреждения, громко выругивается и осыпает градом проклятий того виновного, кого Мин всё никак не хочет сдавать. Юнги же рассматривает чужие штаны и еле сдерживается от того, чтобы опять не разреветься, просто рухнув посреди квартиры. Собрав последние силы, всё-таки сгребает себя с пола, тянет руку к стене, а натыкается на плечо Чимина, который тут же подхватывает его и не причиняет и капли боли.

Узкая ванна кажется и спасением, и каторгой. Юнги заранее кивает Чимину, кинувшему на стиральную машину всё необходимое, что ни при каких обстоятельствах не сможет перелезть туда, и с чужой помощью садится на банный коврик. Приваливается спиной к бортику ванны, скользкому из-за акрилового покрытия.

Ноги затекают. Сбитые ладони саднят. Расфокусированными глазами сосредотачиваясь на Паке, Мин глядит на мокрое полотенце в его руках, щурится на касания, хмурится, когда с него тянут футболку. Фыркает от холода и хочет прошептать такое же ледяное «прости, что тебе приходится это видеть», однако знает: Чимин не одобрит ни одной попытки извиниться.

Когда же Юнги перестанет умирать в его присутствии?

Горько. До боли горько.

Мин поднимает глаза, поддаваясь тому, как Пак разбавляет эту чёрствую горечь, это выматывающую тоску своими невесомыми касаниями, забавной бранью и заботливым взглядом. Юнги пересекается с ним — и не находит сил оторваться. Чимин сидит на коленях между его ног, периодически убирает волосы с лица, встаёт, чтобы взять новое полотенце, приземляется обратно, проверяя чужое самочувствие, и светит голубой резинкой на запястье.

Поддавшись этому космическому очарованию, которым полон Чимин, Юнги мягко касается его руки, останавливая её. Ведет пальцами выше, к ладони, на что Пак лишь ухмыляется. Так ярко, так покоряюще, что Мин готов рассечь себе голову об этот бортик ванной, только бы не податься вперед.

Невозможно. Он не верит в того, кто сидит прямо перед стёсанным носом, кто расплёскивает на пол воду, пытаясь отодрать от кожи засохшую кровь, кто расклеивает по ней пластыри и трепетно перевязывает. Этот человек мог родиться за сотни тысяч километров, мог сдаться на полпути, но он выбрал самую тяжелую дорогу и обратил внимание на Юнги у обочины, решив взять его с собой.

Взгляд заволакивает тоскливой негой. Мин с каким-то выстраданным смирением сознаёт, что вряд ли отпустит, если его самого не оттолкнут. Над Чимином светится мир, искрится космическая тьма, и сам он — волшебный, очаровывающий — горит ослепительно ярко. Юнги не против, если его сожгут, как пролетающую мимо солнца комету, не против превратиться в пепел и рухнуть в зыбкую неизвестность, если Пак сможет гореть дальше.

Не выдерживая, Мин с тяжелым выдохом утыкается лбом Чимину в грудь. Прикрывает глаза, борясь со стреляющим головокружением, и вдыхает успокаивающий свежий запах. От его свитера пахнет кондиционером для белья, от шеи — терпкими нотами парфюма, в то время как от самого Юнги — хлоргексидином. Хочется улыбнуться, свернуть всю ситуацию в одну огромную шутку, но получается только устроить голову у изгиба Чиминовой шеи и сдаться. В который раз — сдаться, но на этот — с возможностью начать борьбу заново.

— Чимин-а, — сиплым выдохом зовёт Юнги. Пак мычит, показывая, что слушает, а на ответное молчание улыбается.

Мин ощущает чужую улыбку, ещё больше расслабляясь. На языке крутится нечто катастрофически важное, нечто рвущееся изнутри, но не способное обратиться в слова. Юнги обещает себе, что подберёт этому теплу, этим чувствам фразы, а пока окунётся в тех с жаждой захлебнуться. Ошмётки гордости даже не грозятся разлететься клочьями, нет, — собираются воедино, не ощущая нужды защищаться, бороться, стараться.

Съехав на плечо, Юнги поднимает глаза на Чимина, который смотрит в ответ и вдруг кладёт руку на чужую макушку. Перебирает пряди, улыбается своим мыслям, даёт передохнуть — а Мин, напротив, разрывается между желанием отпрянуть от греха подальше и полежать так хотя бы ещё мгновение.

— Ну что ты? — тихо вопрошает Пак, не утаивая нежности в голосе. Очаровывает.

Юнги сжимает кулаки. Насильно вытягивает себя в реальность — и, ощутив время, поняв, что Чимин даже и не думает идти на занятия, держа Мина в руках, вновь погружается в этого человека. Юнги так любит эти веснушки, которые Чимин постоянно замазывает и которые сверкают сейчас ещё ярче. Так любит эти мягкие, спадающие на лоб волосы, так любит эти выточенные черты лица, то, что оно в себе скрывает. Пак смотрит на него с талой безмятежностью, желая Юнги в неё облачить, а Мин глядит на чужие подрагивающие ресницы и собирает в кулак всю волю, чтобы не коснуться их губами. Не коснуться лба, щеки, подбородка, шеи…

— Нам надо в больницу, — вырывает из прострации Чимин.

— Нет, — мгновенно шепчет Юнги и крепче прижимается щекой к его плечу. Пак повторяет просьбу, на что Мин мотает головой и прячет глаза в вороте свитера. — Пожалуйста…

Ответом служат невесомые объятия и кроткий поверженный выдох. Сбитое дыхание никак не хочет восстанавливаться, сердце дробится в ушах.

— Ты точно уверен? А если есть серьёзные травмы? Давай хотя бы скорую вызовем, — тараторит Чимин пулемётной очередью и опять суетится.

— Завтра, — нехотя кивает Юнги.

— Давай сегодня, я прошу тебя.

— Вечером.

— Ты знаешь, насколько эгоистично обрекать меня на то, чтобы я выносил твой труп из квартиры? — взволнованно восклицает Пак. В этот раз Юнги не смеётся. Вспоминает морозный снег, синюю тьму, как действительно собирался заставить это чудо смотреть на своё исчезновение.

— Я посплю — и вызову, — побеждённо выскабливает из себя Мин и пытается встать на ноги. Согласившись хотя бы на это, Чимин помогает ему, а на рыскающий в поисках взгляд протягивает свободную толстовку, за которую Юнги готов расцеловать чужие руки. Он прижимается к стиралке, одеваясь, и с облегчением ощущает приятное тепло, а не плотно прилегающую ткань.

Осознание произошедшего накатывает волнами, вновь заставляя погрузиться в водовороты эмоций и стенаний. Чимин, словно чувствуя это, не даёт, аккуратно касаясь сбитых ладоней Юнги и наклеивая ещё парочку пластырей. Стоит вплотную, страхуя, чтобы Мин не упал, и даже не думает отходить — Юнги, кажется, секунда на секунду рухнет именно из-за этого. 

Глубоко вдохнув, он кивает Чимину на коридор и шагает в сторону двери, пока Пак слабо держит его руку, которая выскальзывает из чужой, как только Мин выходит в коридор.

— И куда ты собрался? — говорит Чимин, наблюдая за стараниями натянуть на себя ботинки. Прислонившись спиной к стене, Юнги рвано выдыхает, не зная, что отвечать, но зная, что ещё ниже падать он не может. Тело действует за него. — Всё, этот дом разонравился, пойдёшь к другому?

Пак шутит в привычной манере, стараясь снять с чужих плеч груз, а Юнги резко поднимает свой полный чувств взгляд — и Чимин теряется. Мин не утаивает ничего, выворачивая душу наизнанку всего лишь от слова из трёх букв, от интонации, застывает от неверия в услышанное. Словно говорит, что не пойдёт. Хочется ответить, что его не выгоняют. Подавшись вперёд, Пак делает шаг, но вдруг останавливается, поворачиваясь в сторону арочного проёма.

Юнги сразу понимает, в чём дело. Тонкая прослойка дыма у потолка говорит лучше всяких слов.

— Пиздец! — бросает Чимин и срывается на кухню, пока Юнги шокировано прислушивается к возне, звону посуды, включённого напора воды и — неожиданно — смеха.

Осторожно перебирая ногами, Мин виновато заглядывает за угол и видит, как Пак, объятый дымом, распахивает оконные ставни и глядит на низ чайника, задрав руку кверху.

— Он целый, — со смешком резюмирует Чимин и оборачивается. — Погорела только еда. Я уже боялся, что тут всё в огне. — И улыбается так тепло, что всякая вина на сердце Юнги тут же тает, однако пальцы всё равно крепко сжимают проём.

— Прости, — вырывается.

— За такие слова сейчас будешь есть угольки, а другого я не приготовлю, понял? Тебе не за что извиняться.

По-актёрски фыркнув, Чимин открывает дверцу под раковиной и выбрасывает всё, что томилось на сковородке, а в кастрюлю доливает воды из графина и заново включает газ. Юнги тихо кашляет от дыма и продолжает стоять на пороге, замерзая, глядя на заснеженный подоконник, солнечные блики на стекле и чужую спину.

Мысль о том, что её хочется крепко и благодарно обнять, подкашивает. Дёрнувшись, Юнги резко отстраняется от стены и зарывается рукой в волосы, ощущая, как реальность размывается тошнотой.

Вдруг рядом оказывается Пак и, уже нисколько не смущаясь, берёт его за руку, ведя в сторону комнаты.

— Иди ляг, — советует тихо и проходит вперёд, собирая разбросанные подушки и пледы в нормальную постель. Остановившись у края кровати, Юнги наблюдает за действиями Чимина и пропадает в них до тех пор, пока тот не выравнивается и не улыбается мягко, заметив этот раскрытый тёплый взор. — Вот, прошу.

Только Юнги меняет горизонт на вертикальную поверхность — боль пронзает затылок, заставляя морщить нос и отвечать на беспокойные вопросы просьбой о таблетке, которую Пак быстро приносит и присаживается на самый край. Следит за тем, как Мин отчаянно закутывается в плед чуть ли не с головой, как жмётся в мягкость, и одними глазами спрашивает, нужно ли что-нибудь ещё. Так, как умеет только он — пронзительно, ободряюще, обрекая Юнги взрываться в космическом вакууме и бороться с глупым, абсолютно нерациональным желанием протянуть к парню руку.

— Я тут, если что, — бормочет Чимин, а по ощущениям всаживает в сердце самое приятное и благородное острие. — Рядом.

Юнги набрасывает на лицо край пледа, скрываясь в темноте, а потом слышит лёгкий смешок и скрип половицы. Чимин встаёт, чтобы уйти, но Мин выпаливает слова благодарности, прячась за пледом, как будто тот сможет его спрятать. По крайне мере, он не даст эмоциям достигнуть Пака.

Он слышит, как Чимин сидит и ждёт. Ждёт его, опять, и Юнги борется с этой вакханалией в грудной клетке, правда борется, но почему-то губы размыкаются — и вываливают всю подноготную сегодняшнего вечера. Мин не вылезает из-под пледа, остаётся в этой зыбкой темноте с сомкнутыми глазами, пока руки рьяно сжимают ткань толстовки.

Юнги доверяет Чимину нечто большее, чем сухие факты произошедшего, чем свой образ в убитом состоянии — он доверяет ему свои мысли, которые никогда ещё не были озвучены; чувства, которые никогда не были услышаны. И то, с каким трепетом и ценностью Пак относится к ним, выворачивает рёбра наружу. И сопротивляться больше нет смысла. Тревога отступает, высвобождая нечто сокровенное, которое нестрашно отдать человеку напротив, ведь к этому уже отнеслись бережнее, чем когда-либо Юнги ощущал.

Мин беззвучно мочит рукав толстовки слезами и глупо надеется, что его не услышат. Но Чимин слышит всё, как слышал всегда ещё с самой первой встречи. И действует точно так же, мягко забираясь ладонью под плед и нащупывая ладонь Юнги. Он сжимает её столь крепко, что Мин жаждет оборвать своё существование прямо здесь и сейчас, сгорая окончательно.

Ах, точно. Он забыл. Они не позволят друг другу этого сделать.