Юнги снится нечто тёмное, успокаивающее и убаюкивающее. Вокруг лишь всполохи антрацитовой ночи — и он впервые ощущает, как спит, как накрыт одним из пледов Чимина, как кружится голова из-за алкоголя, как зудят руки оттого, что пришлось переносить Пака в комнату, бессознательного и такого убийственно нежного. Только коснувшись одеяла на стороне разложенного Мином дивана, Чимин вцепился в его руку и, приподнимая веки, прошептал что-то неразборчивое. Юнги оставалось только улыбнуться согласно, чтобы отпустили, но нет: Пак продолжил держаться одной ладонью за его рукав, поэтому пришлось лечь рядом и подсунуть под голову вторую подушку. В темноте выключенных гирлянд Чимин казался упавшей с чернильного небосвода звездой, и так хотелось вернуть его на далёкую орбиту, чтобы не переворачивался набок, не жался бессознательно к теплу и не сводил и так взрывающегося Юнги с ума.

Он пытался думать. Пытался справиться, старался отвернуться, но Чимин уткнулся головой в его грудь — и Мин не посмел даже двинуться. Хотел вынуть разрывающееся сердце, что отчеканивало в голове безудержный ритм, и разобрать его на кусочки, однако заснул. А теперь ныряет в мглистый омут, окутывающий домашним теплом, и, кажется, впервые спит по-настоящему: расслабившись, не вскакивая тревожно при первом же шорохе, забыв про работу, про учёбу, семью и жизнь, сосредотачиваясь лишь на чужом дыхании у шеи. Сквозь сон Мин ощущает жизненно необходимое желание перехватить его, но время неумолимо гонит его к утру.

Он открывает глаза на рассвете, надеясь, что холодное солнце подарит ему или ответы, или силы на их поиск. Поворачивает голову, видя лишь ворох из одеяла и из втихую стащенного у него пледа. Утыкается взглядом в потолок.

В голове — ни одной мысли.

Тишина.

Юнги вновь поворачивается. Зимнее яркое утро невыразимо идёт Чимину — человеку пестрящей осени, холодной и тёплой, мягкой и грубой, чарующей и беспощадной. Мин уже всем своим телом понимает, что всем своим сердцем горит, и не планирует ничего с этим делать. Беречь, пригревать, <i>любить</i>. Потому что с Чимином впервые пришёл не только тихий сон — впервые с ним пришла <i>жизнь</i>.

Принимая сидячее положение, Юнги тихо выдыхает, ощущая разливающееся по венам спокойствие, точно как после вороха таблеток или двухмесячного курса успокоительных, умещённых в одной ночи, в паре действий, в бесконечном уюте. Он пытается перетянуть на себя украденный Паком плед — тот не отдаёт, — опять вздыхает и улыбается: Мин не будет <i>с этим</i> бороться, он даже не будет пробовать.

Приехали. Юнги зарывается лицом в ладони, трёт его до красноты, отнимает — и улыбается. Не знает, куда посмотреть, чтобы выплеснуть свои чувства — в окно ли, на стены с картинами, на книжные полки, заставленные наукой и хобби того, кто пробудил умершую душу и даже не подозревает об этом, вырубившись с половиной бутылки джина внутри. Проснётся — точно будет похмелье.

Возможно, Мину можно облюбовать кухню. Возможно, ему можно улыбаться под воспоминания, где чужими устами звучит чарующее «не незнакомец», доставать таблетки аспирина с цитрамоном, критически оглядывать продукты в холодильнике и пытаться сварганить что-то съестное из кубика сыра в пищевой плёнке, яиц и замороженной петрушки. В верхнем шкафчике находится рис — и Юнги победно хмыкает, завязывая туже волосы, стягивая с себя толстовку и начиная готовить простой завтрак. Замешивает яйца — честно пытается сделать омурайсу, но получается просто омлет с рисом, — не отчаивается и варганит тамагояки из одной только зелени, соли и сыра. Ну и что, что он переиначил рецепт, от этого может быть даже вкуснее.

Чимин появляется на кухне под одиноко свистящий чайник, под снег, который неспешно опускается за окном крупными хлопьями, под еле слышную трель соседского радио и топот детей в квартире снизу. Мин разбирает этот тоскливый вдох за спиной, а когда поворачивается — замечает, что неправильно расшифровал эмоцию, мягкой пеленой застывшую на чужом лице. Там — да, тоска — но родная, безудержно дикая, восхищённая, пронизанная признательностью. Неверие. В глазах безмолвная благодарность.

Пак жмётся к косяку арочного проёма, обнимает себя руками, зарывается подбородком в свитер — и душит, душит, душит эту никак не сдающуюся улыбку. За ним — поставленная в ночи ёлка на высокой поставке ещё восьмидесятых годов, вместе с ней увешанная мишурой. На конце ёлки — скудненькой, маленькой — переливается малиновая верхушка, благородно очищенная от пыли под заливистый смех и поиск тряпок на балконе.

— Ну точно Новый год, — хрипит Чимин ещё сонным голосом и приземляется на стул, жмётся к столу боком и ставит на скатерть один локоть. Юнги пытается сжечь свою память на жаре сковородки, а самому задохнуться в паре чайника. — Какие салаты остались с праздничного стола?

Раскладывая еду, Мин горделиво вскидывает голову и шутливо кланяется.

— Ё-мое, откуда ты это достал, — уже серьёзно тянет Пак, удивлённо бегая глазами то на тарелки, то на Юнги.

— Наколдовал.

Чимин поднимает голову.

— И правда, — уголок губ дёргается вверх. За мгновение в глубине его карих глаз вспыхивает нечто мерцающее, золотистое, согревающее. Пак ставит одну ногу на свой стул, кладёт локоть на колено и берётся за палочки, в то время как Юнги, помотав головой, разливает чай по кружкам и тоже опускает их на стол. Садится у форточки, нечаянно проезжаясь по ней взглядом: паук уполз, его дом разрушен чистотой подоконника. Даже грустно. — И почему я вообще спросил…

Мин переводит свой взгляд на соседа, который запихивает себе в рот сразу всего и побольше, словно чтобы заткнуть поток слов, который планировал вырваться. Его глаза так забавно и мило расширяются, когда Чимин распробует вкус, и сердце ёкает в трепете: ему нравится.

Происходящее ощущается каким-то ужасно блаженным и спокойным сном. Страшно в него верить, страшно ему доверять, но сердце секунду назад уже дало свой ответ, а забилось ещё раньше — Мин тоже набивает щёки едой, чтобы не ляпнуть чего-нибудь приторно-настоящего.

Пак ест всё подряд, в хаотичном порядке, запивая омлет чаем, хватая со стола печенье, а потом заедает это рисом, и Юнги хочется смеяться от этого контраста. Вот он, Чимин, во всей красе, во всех своих полярностях, во всей простоте и одновременно — сложности, восхищающий, удивительный, чарующий и ужасно смешной, когда вредничает и крадёт с тарелки Юнги омлетный рулетик. Мину не жалко, это даже комплимент, даже бесценный, но закатить глаза и фыркнуть — обязательное действие.

Пак бурчит что-то под нос, улыбается и губами, и сверкающими в совершенстве глазами, а Юнги только спустя минут пять понимает, что единственный сидит с ещё полной тарелкой. Чимин смотрит на него, подначивает: «я-то вообще не против доесть», — и вредничает уже Мин. Нарочито медленно растягивает деланное удовольствие и только после всего спектакля кивает на сковороду со словами «там ещё осталось», а потом наблюдает, как Чимин подрывается со своего нагретого места. Юнги ожидает, что тот плюхнется обратно с полной тарелкой, но Пак долго не думает и возвращается с целой сковородой. Кладёт на скатерть доску, на неё — свою посудину.

— Будешь? — спрашивает. Юнги смеётся так сильно, что чуть не давится. — Ну и ладно, — обиженно скребёт ложкой по сковороде, — теперь это всё моё, твой шанс упущен.

Мин прикрывает лицо рукой и прячет за ней смущение. Солнце бьёт в окно сбоку, ослепляя, но Юнги уже давно ослеплён другим солнцем, которое не скрывается, не играет тысячу и один спектакль, которое в чистом блаженстве касается затылком стены и закидывает в рот две таблетки.

А потом смотрит прямо в глаза. И Мин, обезоруженный, впервые не может выдержать его искренний мерцающий взгляд. Бросается к себе в тарелку, затем откидывает палочки и закрывает лицо руками под недоумение напротив. Улыбается, так ярко улыбается, не силясь побороть раздирающий изнутри разношёрстными эмоциями ураган. Чимин, подхватывая атмосферу, улыбается тоже.

И это какая-то катастрофа.

<center>— ✗ —</center>

Когда Чимин вытаскивает его на жуткий холод, вручая одну из своих курток и излюбленный шарф, Юнги даже не соображает, зачем они выходят из дома, совершенно позабыв о существовании пар, работы, мобильного телефона и улицы. Включаться в реальность не хочется, но в этот раз случается спокойно и даже приятно под скрип снега рядом и снеговика в человеческом обличии. Волосы Пака торчат из-под вязаной шапки — броской, белоснежной, но уже определённо не новой, а Мин дышит в тот самый бардовый шарф и пытается не расплавиться таким же цветом.

Они впервые идут на пары вместе, а ощущается так, будто бы они делали это всегда. Словно ещё со школы — нет, с детского сада — шли за ручку, топчась в сугробах, морозили щёки, выдыхали пар и уже в месте назначения сбрасывали тёплую одежду.

Сердце ёкает. Мин останавливается из-за чувств, захороненных ещё десятилетие назад в этих сбитых панельках, в серых площадках, сломанных скамейках и покоцанных турниках. Эти пустынные улицы никогда не были пустыми. Эти дома никогда не молчали — никто не хотел их слушать. Никто никогда на самом деле не хотел слышать себя.

Чимин без вопросов останавливается тоже. Занимает себя разглядыванием пастельного неба, а потом всё-таки задаёт немой вопрос, на который Мин просто кивает. И они идут дальше. Юнги не раз бродил в этих районах, но почему-то старается запечатлеть каждый момент, пусть для этого и понадобится забить всю плёнку памяти. Они разговаривают обо всём и ни о чём — так привычно, так по-родному.

До лекции по макроэкономике Мин успевает занять очередь и покупает пару булочек, вручая одну Чимину и ожидая, что он тут же унесётся по своим делам, однако Пак своей вальяжной точёной походкой входит в аудиторию и заваливается на место с Юнги. Падает головой на плечо, заявляет «пять минут отдыха» и вздыхает на «до пары две минуты» от Юнги.

А потом Мин соображает: никакой косметики, вместо пиджака и брюк — светлый спортивный костюм и всё такая же непоколебимая уверенность. Чимин и в мешковатой одежде ведёт себя так непринуждённо и обычно, словно на самом деле у университета дресс-код — толстовка и тёплые штаны на байке. Он с полным ощущением безопасности зарывается носом в толстовку Юнги, который старается хотя бы дышать. 

Мин гордо усмехается, позволяя себе положить голову на чужую макушку. Чимин делает выбор в пользу себя — выкусите, придурки.

Оставаясь на прежних местах, всё меняется. Всё так же брюзжащий начальник склада уже не достаёт так сильно, как прежде, мать продолжает свои гулянки с рукоприкладством, однако Юнги тревожит уже меньше. Мин находит очередную работу доставщиком — и его даже сажают на мопед, однако под метель и мокрый дождь всё же лучше было бы научиться водить. Сон сокращается ещё на час. Из-за головокружений иногда невозможно словить время на экране, но каждый раз, закрывая глаза, Мин начинает надеяться, что проснётся завтра. Уставшим, вымученным и убитым, но чтобы увидеть на парах одну фигуру, уже бросающую в лоб Юнги батончиком из столовой, а потом смеющуюся и обнимающую так крепко, что Мин даже позволяет себе проспать на чужих коленях и шарфе целую пару.

Возможно, думает Мин, он справится, видя, как справляются рядом с ним. Возможно, он доработает до конца этого учебного года — и наконец-таки съедет на квартиру, найдёт работу по своей специализации и попробует сыграть роль шестерёнки в обществе, чтобы не выживать, а жить. Если он снял деньги с банковского счёта, значит, в ближайшее время он должен с ними что-то сделать. Возможно, он не сломался именно ради этого момента.

Пока мать не дома, между сменами Юнги ставит дверь в свою комнату обратно на петли, готовит на неделю и втайне мечтает о выходных, но может надеяться на очередные четыре часа сна и колкий плед подсобки. Он не мог согласиться на уговоры Чимина ночевать у него. Принципиально. Не у него. Видеть с утра чужое сонное лицо, это чудо в растянутых свитерах и футболках, мерцающий взгляд — кол в сердце, щелочные металлы в воде, дегазация магмы. Каждый раз Мин поднимается на эшафот и с блаженной улыбкой ложится шеей под лезвие, стоит только тактильному Чимину развалиться на нём, налететь со спины во дворе дома, вытащить ночью на улицу смотреть звёзды и вести за руку специально не бравшего перчатки Юнги. Бо́льшая доза лишит его не только дыхания.

По сравнению со всем остальным эта скребущая по рёбрам боль — какое-то благословение жизни. В конце концов он истекает кровью для того, чтобы почувствовать себя живым. Он глотает обезболивающие и пашет до немощности во всем теле для лучшего, что казалось таким далёким и безнадёжным, а теперь вдруг подобравшимся так близко. Иногда Юнги не мог подумать, что доживёт до двадцати, но вот он, уже перешагнувший порог, научившийся передвигаться в темноте, но не знающий, как ходить при свете.

Валиться с ног в ресторане быстрого питания, не добравшись до мопеда, но добравшись до уборной — традиция. В этот раз его казус не видит никто, чтобы в их головы закралась мысль, что на пост Юнги можно взять кого-то более продуктивного, и Мин спокойно отдаёт дань унитазу. Кажется, с такими частыми сбоями организма стоит всё-таки отжалеть денег до врача, иначе копить их будет действительно не для кого.

Когда однажды Юнги хочет встать с кровати и понимает, что никак не может этого сделать, тело выворачивает наизнанку, а температура подскакивает до тридцати девяти — приходится вызывать скорую. Его забирают с какими-то диагнозами, к чему он почти не прислушивается, ведь вариант больничного листа за свой счёт он даже не рассматривает — с основной работёнки его просто вышвырнут. Он чуть закрыл пропуски из-за руки, послабления ему не дадут. На требование госпитализации Юнги резко мотает головой, после чего приходится даже пригрозить, что он сбежит отсюда, как только его затащат в палату, поэтому врачи машут на него рукой.

Стоя у койки, на которой восседает Мин, медбрат протягивает ему бланк для рассмотрения, а потом начинает вслух перебирать пункты. На такие, как место работы и номер телефона доверенных лиц, Юнги отмалчивается, хмыкая про себя, что никому он не сдался, а Чимина он не будет тревожить даже в случае своей смерти. Попросит похоронное бюро анонимно кремировать его, залить последние пару роликов в ютуб для подписчиков и переправить гитару Паку с запиской «я устал от игры, она теперь твоя», которой Чимин всё равно не поверит. Да и врать не хочется.

Очухиваясь на пункте «место учёбы» и «контактный номер», Мин чеканит информацию и продолжает размышлять о том, что даже после смерти придётся что-то планировать. От этого не избавиться даже там. Ну и к чёрту тогда, значит, будем жить.

Ему предлагают отлежаться в палате хотя бы до вечера, уже зная, что Юнги может взбрыкнуться, но Мин, не долго думая и прикидывая, что пары в принципе можно пропустить, добровольно ложится в больницу. Ему выдают спальную робу, ставят капельницу поверх уже, кажется, с десяток уколов, и оставляют на растерзание одиночеству. Без телефона скучно. Без телевизора тоже. На полке стоят журналы и какая-то книга с фантастикой, внизу у бежевой стены — витиеватое растение, из оставшихся развлечений — окно с выходом во внутренний двор больницы, однако Юнги вырубается, только касаясь головой подушки.

А через долгие часы легального и выстраданного сна он подрывается от хлопка отъехавшей в сторону двери. Чимин стоит на пороге с абсолютно неразборчивым выражением лица и расстёгнутой курткой. Держит в руках шарф — и кажется, что сейчас он полетит в Юнги.

Вместо этого Пак ляпает дверью, закрывая её, твёрдым шагом проходит в палату, скидывает куртку на стол — а потом к ним забегает медсестра, начиная отчитывать Чимина, всучая ему бахилы и халат. Ждёт, пока Пак нацепит всё указанное, выслушивает извинения и уходит.

За окнами уже глубокий вечер. Мин созерцает шумную картину и никак не может отойти, чтобы в неё поверить. Чимин окидывает Юнги взглядом, полным серьёзности и возмущения, — и поверить приходится.

Пак грозно подходит к Мину, даже не смотря ему в глаза, проверяет показатели на противно пикающем мониторе. Юнги уже смирился с тем, что и за это чудо технологий придётся заплатить, лишь бы не влетать на большие суммы типа кремации. Пак трогает лоб и безмолвно ждёт, сложив руки на груди. Стоит столь беззвучно и одновременно громогласно, что Юнги мгновенно сознаёт корень чужих эмоций.

Первый вопрос — «как он узнал», последующие — путающийся ворох из предположений, попыток объясниться и прочитать мысли. Всё, что бы Мин сейчас ни сказал, прозвучит грубо. Чимин, будто бы чувствуя это, сжаливается, но мягкости своему голосу не придаёт:

— Почему не сказал?

— Я не знал, что нужно. Я не привык…

Он не привык к тому, что нужно кому-то сообщать о произошедшем, к тому, что кто-то может волноваться.

Юнги не продолжает фразу своим сухим голосом. Видит, что Пак готов разобрать его по кусочкам и выпалить всё, что думает, но терпеливо сдерживается в попытках докопаться до сути.

— С этого момента привыкай, — чеканит спокойно, доходчиво, — к тому, что все люди телефон держат у себя рядом. Потому что там, на конце провода, кто-то есть. Кто-то, кто волнуется. Понял? — Юнги отводит взгляд, мелко кивая. Сил на возражения никаких. — Теперь знаешь. А сейчас дай мне вспылить. — Чимин прикрывает веки, делает вдох и резко взмахивает руками: — Пиздец, звоню — ноль ответа от человека, который всегда поднимает или пишет гневные сообщения о том, что занят. Вырываюсь с занятий, чтобы наведаться к пропаже — тишина. Как знал, что что-то случилось, захожу в деканат — и тётка такая: «<i>Кто должен это знать? Я или староста группы</i>?» — Юнги откровенно смеётся со скрипучего подражания, за что получает взрыв чужой нервозности: — И ты ещё смеёшься! Я два часа бегал по кабинетам, чтобы добиться полномочий и заставить эту тётку говорить! А всё почему? — стреляет глазами. Юнги, видимо, нужно что-то сказать. Он взмахивает рукой с проводом от капельницы и предполагает:

— Я забыл взять телефон? Чтобы написать тебе?

Грозно развернувшись, Пак продолжает:

— Она ещё продолжала свои ребусы: «<i>Данный учащийся находится в медучреждении</i>». Думаю, в каком, мать его, ещё учреждении? Был бы ты у частного врача, не знаю, об этом не звонили бы в деканат! Они месяцами в ус не дули, что ты работаешь, а тут «медучреждение»! Думаю, больница? Значит, что-то серьёзное? Ещё и написать не смог? Убился всё-таки, что ли? — рассекая палату широким шагом, Чимин высказывает гневную тираду воздуху и иногда поворачивается к Юнги. — Так она опять говорить не хотела! Я стою, блять, со своим науч.руком, потому что остальных не дозваться, она зовёт нашего зам.декана, он приходит тоже чёрт пойми когда — и только тогда мне дают номер больницы. — По дыханию понятно, что Пак уже заканчивает. — Всё из-за той тётки, — ставит точку и валится на стул для посетителей. — Как говорится, спасибо, что живой. — Мин сдерживается, чтобы не пошутить. — Так что с тобой? Я не успел ни у кого спросить.

Юнги позволяет себе усмехнуться.

— Конечно, судя по тому, как та медсестра пыталась тебя словить.

На самом деле он снова скрывается за своим излюбленным сарказмом, вновь и вновь прокручивая в голове чужой рассказ и осознавая нечто душераздирающее и такое колкое, что хочется выдрать сердце голыми руками. Делая глубокий вдох, Мин говорит уже тише:

— Перетрудился просто.

— «Просто».

Юнги цыкает.

— Тяжело перетрудился.

— Триста раз просил тебя изменить график, но ты всё равно с головой да в полымя.

— Триста? — хитро ухмыляется Юнги, пропуская мимо ушей уже не раз отполированную ими тему.

— Только попробуй, — угрожая, Чимин вытягивает руку, как Мин вдруг замечает, насколько всклокоченным и уставшим тот выглядит. Его ещё не отошедшие от мороза щёки бледнеют, разворошённые волосы спадают на лоб. Желание извиниться перемалывает органы хуже уже спавшей температуры, но Юнги знает, что на извинения ему не ответят: за них его добьют.

Стискивая челюсти, Мин еле сдерживается, чтобы не дать и слову вырваться изо рта, ведь он знает также то, что с ними может сотворить сердечный мотор и чужой приход на пару с тревогой. Кажется, если Юнги поверит в происходящее, всё рассыплется. Если прильнёт к миру, не донимающему экзистенциальными думами; к Чимину, прибежавшему из-за волнения о Юнги, — к этому чуду, что впивается в него жаром своих глаз, от которого стоит бежать, а не к нему, то всё разрушится. Теперь он понимает Пака. Понимает его страхи. Но ведь Чимин здесь — значит, он смог их побороть. Остаётся справиться лишь Мину.