На следующий день заболевает Юнги. Закидывается парацетамолом, держит в карманах ворох салфеток и раздражает всех вокруг безостановочным шмыганьем. Остальное лечение заключается лишь в моральном самоподбадривании и дополнительных слоях одежды. Семинары полностью заменяют лекции. Университет галдит ещё сильнее, предчувствуя пору экзаменов. Чимин уже не снимает шарф в аудитории, где не включили отопление, и впервые прекрасно сочетается с окружающими, больше похожими на снеговиков в длинных пуховиках. Мину кажется, что они преувеличивают, потому что ему самому идеально в короткой осенней куртке, но потом он вспоминает, сколько под ней одежды, и перестаёт возмущаться.

Каждый поздний вечер синева, повисшая над городом, заставляет тосковать о неизвестном и невыразимо далёком, и лишь фонари всё тухнут в попытках её разогнать. Мин бредёт по тем же дорогам с теми же мыслями, не меняется, также как и насущный пейзаж. Застывает во времени. То тащится с очередного собеседования на вторую работу, ведь с прошлой выставили, то зазубривает тексты по английскому, мельком наблюдая за белоснежной россыпью. Морозит пальцы, когда Чимин шлёт сообщение с каким-то абсолютно дурацким, но пробивающим на смех мемом, из-за чего костяшки всё равно немного теплеют.

В груди разверзается ощущение провала и неизбежной тревоги. Игнорировать их, чтобы не разрастались от внимания, всё сложнее, особенно когда оценки за тесты ползут вниз, память ухудшается, поясница болит, суставы ломит, нос течёт, а петли двери в собственную комнату оказываются сбиты. Стоя перед порогом и игнорируя брань из коридора, Юнги вздыхает и давит ком в горле. К хорошему привыкать не стоило. Грёзы всегда убийственны.

Он старается не представлять, сколько мгновений его отделяет от того, чтобы не сорваться и не разворотить в квартире всё, как это делает его мать, и пытается сработаться с еле держащейся в адекватном положении дверью. Закрыть её не дают: влетают в комнату, сбивают с ног, распахивают дверцы шкафа и вываливают вещи на пол. Тащат их за порог, шманают рабочий стол с угрозами, пока Юнги стоит среди комнаты и глядит на всю эту эпопею. Глаза слезятся больше из-за простуды, а сквозь заложенные уши крики не такие резкие. Юнги стягивает толстовку через голову, снимает свитер, оставаясь в водолазке, показательно складывает это в шкаф и ложится в кровать, отвернувшись к стене. Это не останавливает мать от того, чтобы схватить его за плечо, сорвать одеяло и пытаться вытащить из постели, но Юнги крепко сцепляет руки и не сдвигается с места.

Хочется вновь завести шарманку о том, как бы ему хотелось банального спокойствия и тёплого супа от простуды, а не проклятия со стороны человека, который должен был заботиться, однако он просто кутается в плед. Рявкает «дай мне поспать хотя бы сегодня», после чего вздрагивает сначала от хлопка, а затем от треска и грохота упавшей двери.

Рухнул последний занавес.

Даже делать вид, что Мин — человек, к которому сон может прийти в любой ситуации, не помогает, поэтому через несколько часов он переворачивается на спину и открывает глаза. Выдирать из воспоминаний небо, усыпанное звездами, и нелепо лепить его на потолок, приятно и больно. Холод простыни дерёт кожу изнутри. Юнги осознает, что это не холод, но все равно закручивается в колкий плед. У Чимина он был мягче. У Чимина всё мягче: и плед, и атмосфера, и улыбка, и руки. В них хочется забраться, как дитё малое, укрыться в тепле, в спокойствии, в крепости души. Её легко увидеть, но так тяжело коснуться.

Юнги трясёт головой. Чешет рану сквозь бинт, скалится на самого себя и прикидывает, через сколько нужно будет идти на работу. Завтра лишь одна послеобеденная пара, после чего — собеседование, а затем рабочая смена. Реагировать на это расписание уже не хочется.

Вместо сна приходит уведомление на телефон. Не шелохнувшись, Мин слушает очередное пиликанье, уже зная, от кого это, и всё-таки решает взять мобильный в руки. После предупреждения об отмене нескольких завтрашних занятий следуют пара сообщений:

я надеюсь, ты не спишь

00:03

или я не разбужу тебя

00:03

черт, ты же не ставишь тлф на беззвучный

00:04

ладно

00:04

в общем

00:04

хочешь чипсов?

00:04

опять предлагаешь лезть к тебе на балкон?

00:04

ты же говорил, что решил проблемы с дверью

00:05

Юнги громко хмыкает, понимая, что двери теперь вообще нет.

так ты хочешь чипсов

00:05

Если бы не мать, спящая за стенкой, Мин бы заставил Пака принести чипсы сюда за собственные подвиги ради одной неусидчивой пятой точки, но тушуется. Моргает пару раз, точно убеждаясь, что сон не идет, и решается на бесплатный сухпаёк.

допустим

00:06

с меня деньги, с тебя компания

00:00

Юнги вздыхает.

так ты предлагаешь за ними идти

00:06

в точку

00:06

Он вздыхает вновь, только теперь рассматривает себя и свои растянутые спортивки на байке, сгребает из шкафа олимпийку, которой уже три тысячи лет, потому что другой чистой одежды нет. Ну и ладно. Встав, Мин берёт со стола ключи и топает в коридор по валяющейся двери. Старается не думать ни о чём, кроме как об очередной дурной идее, которую он опять собирается осуществить. Надевает тёплую куртку, отправляет Паку «выхожу» и вдруг замирает, так и не дотянувшись до дверной ручки.

Ладонь подрагивает. Разглядывая её, Юнги понимает, что не может сдержать эмоции. Он рад?

Улыбка растягивается на лице, стоит выйти за порог и заметить Чимина, возящегося с дверным замком. Пак в жёлтой пижаме с рисунками мультяшных котов, взъерошенный, с полным бардаком на голове и самым бодрым видом, на который он только способен. Стоит, копошится, звенит связкой ключей. А Юнги пора бы признаться самому себе, не оправдывать несчастное тепло, вдохновение и очарованность: человека напротив боязно видеть своим другом, но он уже стал им.

Мин шагает вперёд, под свет горящей лампы. Присматривается к накинутому поверх пуховику, выхватывает чужой взгляд.

— У нас одна клетка мозга на двоих, — смеётся Чимин и разглаживает волосы ладонью.

Застопорившись от звонкости оживления в его голосе, Юнги нечаянно выдаёт:

— А тебе идет жёлтый.

— Хватит ржать. — Пак салютует приветствие.

— Я даже не смеюсь. — Мин отвечает ему тем же жестом.

— Ты делаешь это ментально.

— Я так не умею, — спокойно продолжает спор Юнги. Наконец-таки осознав, что именно не так в силуэте горе-соседа, произносит: — Иди сюда.

Как только Мин протягивает к нему руки, Чимин замирает на секунду, но затем нерешительно топает ближе и сминает рукава пижамы.

— Где твой шарф?

— Забыл. Уже закрыл квартиру, не пойду за ним.

Юнги присаживается на корточки, попадает молнией в собачку и застёгивает его пуховик до самого горла. Поправляет капюшон, хлопает по плечу и указывает на лестницу.

— Ты выглядишь как гопник, а я как пятилетка, — выдаёт Чимин, выхватывая их отражение в стеклянных вставках двери перед тяжёлой выходной.

— Нет, ты — как снеговик.

Пак хмыкает, видя, как Мин накидывает капюшон на голову.

— Теперь ещё больше похож.

— Моя репутация и так отрицательная, а ты её вообще в минус бесконечность отсылаешь.

— Да я так только с тобой, — произносит Чимин под скрип подъездной двери, и Юнги пропускает его вперёд, в бодрящий и такой одинокий ночной воздух. Притормаживает и смотрит в спину. Нечто колышется в сердце, заставляет хмуриться.

Перед лицом хочется увидеть лето. Знойное, жаркое, такое активное, когда ты, ещё совсем маленький, строишь шалаши в кустах, дерёшься на площадках для выбивания ковров, перед этим попытавшись забраться на перекладину, и скатываешься с горки с криками, чтобы твою руку не отпускали, иначе попадёшь в лаву. Чтобы воображение смешивалось с горячими каплями пота на спине и окрыляло, чтобы зелень повсюду, а внутри — та самая сторона детства. Пение птиц, стрекотание сверчков. Не турники, чьи слои краски облупились, покрыв их разноцветными пятнами; не прогнившие скамейки, не поросшие травой площадки, покинутые улицы, молчаливые дворы. Юнги тоскует, зная, что не сможет вернуться.

Тепло на пальцах приводит в себя. Мин скидывает с головы капюшон, отчего-то сжимает ладонь Чимина крепче и бредёт вперёд. Слякоть на асфальте пачкает ботинки. Пак в кроссовках, и Юнги говорит ему идти сзади шаг в шаг, чтобы не загреметь в лужу, — и так они оказываются на уже знакомой парковке сквозь парки, улицы и, кажется, время. Оно идёт слишком быстро, но куда?

Мин смотрит на их обмороженные руки. Не думает, почему Чимин продолжает это делать и почему Юнги сам его не отпускает. С ним если и отпускать, то только эмоции. Запылившиеся и притупившиеся эмоции, которые, дорвавшись до тепла, устраивают анархию, разрывают изнутри. Мин не знает, проклинать ли ему то, что в груди вновь есть что-то настоящее, или нет.

В магазине у заправки Чимин предлагает взять лэйс с солью, рыбную соломку и пару бутылок пива. Юнги удерживается, чтобы от последнего экспоната не сморщить нос, и кивает: за компанию этого человека можно переступить воспоминания.

У холодильника с готовой едой Чимин растягивается в хитрой ухмылке, поднимая вверх упаковку сэндвичей. Дожидается согласного кивка Юнги и довольной походкой идёт к кассе.

Опять ныряют в свет фонарей и темноту улиц: Мин несёт всё добро в руках, пока Чимин убегает вперёд и вышагивает под моросящим дождём. Вдруг замирает на стоянке, прислушиваясь, и внимательно обходит капоты машин.

— Что ты делаешь? — Юнги подходит к сидящему на корточках Паку.

— Тихо, — шипит он, наклоняясь ниже. — Кс-кс-кс.

Услышав требовательное мяуканье, приближающееся к ним, как голодная буря, Мин сразу же понимает, кого этот дуралей так высматривал. Стараясь ничего не выронить, Юнги присаживается рядом.

— Кушать хочешь? — Чимин протягивает ладонь к ушкам худого трёхцветного котёнка, которому на вид года два, если не меньше.

— Да.

— Я не тебя спрашиваю, — фырчит в ответ, и Юнги усмехается. Конечно, здесь из их спонтанной компании нет никого сытого. — В сэндвичах же есть ветчина, да?

— Да, — Юнги понимает намёк и подбородком указывает пластиковую пачку. Пак щурится, достаёт из кармана телефон и подсвечивает себе путь. Юнги тоже садится на корточки к этим двум. — Надо было брать пакет.

— Не жалей о прошлом.

— Есть, гуру-сэнсей.

— Ого, — удивлённо выдаёт Чимин, чуть не стукаясь с Юнги лбами, пока шарится в продуктах на чужих руках. Мин вопросительно наклоняет голову. — Ты добровольно со мной согласился.

— Это был сарказм.

Чимин строит разочарованное выражение лица:

— Ага, а то я не понял.

— Тебя уже заждались, открывай скорее, — цыкает в ответ и кивает на котёнка, что передними лапками уже успел забраться к Юнги на колено. Мин глядит на него понимающе и внутренне радуется, что им двоим сегодня достанется бесплатный полуночный перекус.

— Не смотри так на него, это я за всё платил, — обращается Чимин к коту, на что Юнги не сдерживается и тихо смеётся.

Взгляд. Он успевает словить его, спрятанный в вынужденной безликости и пустоте, укрытый ненавязчивостью, и расшифровать его нутро. Юнги мельком напрягается, потому что сосед под боком радуется больше него самого и довольно облизывает костяшки пальцев, вымазанные в соусе. Мгновенно выхватив из рук вкуснятину, кот сметает её и просит ещё, на что Пак уже поворачивается к Мину:

— Прости, но твоя порция мяса уйдёт этому чуду.

— А что, я на чудо не похож, чтобы моя порция осталась моей?

— Ага, вылитый. — Вытягивает из хлеба все кусочки ветчины и показательно отворачивается. — Дождись Нового Года, а там, может, и превратишься в красавицу.

Юнги выравнивается и в такой же броской манере шагает вперёд в сторону подъезда.

— А кому-то и Новый Год не поможет.

— Эй! — выкрикивают ему в спину. Мин замедляет шаг, оборачиваясь, и видит, как Пак в скоростном режиме наглаживает котёнка, разрываясь между желанием пнуть Юнги и подарить коту ещё пару мгновений тепла. — Пока-пока! Беги в подвал, на трубах всяко теплее будет.

— Одни люди сидят на трубах, другим нужны деньги. На трубе сидишь ты, — слабо выдыхает Мин в котляное небо.

Буквально через минуту ему прилетает по спине снежком.

— У меня артиллерия пожёстче будет, осторожнее. Тем более купленная за твои деньги.

В ответ слышится фырчание, и Чимин вскоре успокаивается, плечом к плечу вышагивая через непротоптанную дорогу у лавочек и тусклых фонарей. Ночь морозит город, а Юнги так тепло не было никогда. Он бы приложил ладонь к груди, если бы они обе были свободны, и, может, перестал бы раз за разом прокручивать тот возмущённый оклик. Чимин вредничает, потому что расслабляется. Не выдумывает оборонительные колкие фразы, а хватается за первое попавшееся под руку и улыбается. Юнги улыбается тоже.

Уже на лестничной клетке их дома Пак без слов приглашает к себе, пропуская Юнги в свою квартиру, и включает в коридоре свет.

Здесь ничего не изменилось с последнего визита. Всё та же пустая гостиная, чайник на кухне и умершее старое радио наверху. Лишь спортивная сумка с вещами в коридоре, которую Чимин спешно уносит к себе. Юнги топает в ванную комнату, моет руки, как под водой вдруг оказываются ещё одни. Вновь вредничая, Пак слегка отряхивает их — из-за капель Мин жмурится, а когда открывает глаза — перед лицом темнота.

— Ещё бы чего придумал. — И снимает с головы полотенце.

— Можем у меня, можем в зале, — предлагает Пак, высовываясь из-за косяка двери и уходя в гостиную. Юнги шагает за ним.

— Опять Наруто смотреть будем?

— Да хоть Ван Пис.

— Тогда мы застрянем здесь с тобой на вечность.

Со смешком Чимин двигает к дивану кофейный столик из угла и уходит за пледом, пока Юнги расставляет на нём купленное добро. Идёт на кухню за стаканами, глядит на места, где недавно истекал кровью, и на балкон, за которым горят пару окон соседних домов. Садится на одну из подушек, следит за колышущимся светом из его спальни из-за скачков электричества.

Ноутбук приземляется на столик, а плед снова прямо на голову Юнги, из-за чего он дёргается от неожиданности и ворчит, вызывая смех со стороны. Затем рядом падает Чимин, укутывается ворсистой тканью и тянется к столу, чтобы включить какую-нибудь серию. Мин рассматривает его волосы, которые руки чешутся поправить, серёжку в ухе, напряжённое выражение лица: Пак ищет серию, на которой остановились. Теперь же на соседа попадает приглушённое свечение напольной лампы — и Мин вновь борется с тем, чтобы не зарядить кулаком себе под дых.

Спустя десять минут серии Юнги теряется в субтитрах. Его уносит мыслями в начало этой ночи, а затем в начало всего их знакомства. Что-то абсурдное. Парадоксальное и артхаусное, как картины Стефано Риччи. Искрится на кончиках пальцев, стирает выстроенные в голове рамки. Мин тоже отделяет Чимина от обычной жизни, вынося его на совершенно безупречный чистый лист, который ни при каких обстоятельствах нельзя бросать в костёр, чтобы согреться. Лишь оберегать.

Снизу что-то гремит. То ли вновь воюющая женатая парочка, то ли семейка с тремя детьми, но писка младшего не слышно, а вещи соседа Юнги видел разбросанными уже под окном, поэтому делает вывод, что это квартира ниже. Через пару мгновений с треском падает какая-то мебель — наверное, мужик, сидевший на нарах, тренируется для очередной поездки туда.

Квартира ниже. Это насколько хреновая звукоизоляция?

Юнги хмурится — и вдруг в изумлении приоткрывает рот. Поворачивается к Чимину, откинувшемуся на спинку дивана.

— Так вот почему ты…

Тот мельком следит за происходящим на экране, разворачиваясь к Мину.

Так вот к чему были все эти несуразные сообщения в начале. Вот, что это был за взгляд.

Сердце с силой сжимает.

— Что? — Пак тянется к клавиатуре, чтобы поставить серию на паузу, но его останавливают.

Он слышал. Он всё это время всё слышал.

— Ничего. Всё нормально.

Крики, ругань, срывы и грохот вещей. Он слышал, но не знал, кто в этой квартире живёт, пока Юнги сам не высунулся ему навстречу. Как именно он понял, что это был Мин? Если знал, зачем тогда спрашивал, что происходит?

Юнги хмыкает. Тактичный придурок. Хочется вдарить этому несносному подзатыльник.

Бутылки с пивом быстро пустеют, как и пачка чипсов, поэтому Пак открывает вторую. Со скоростью света грызёт рыбную соломку, пока Мин замечает, что уже как целую серию не знает, что происходит в сюжете, ведь наблюдает за Чимином и тушит поднявшуюся смуту эмоций.

— Не могу понять, тебе не нравится пить или конкретно это пиво, — говорит Пак, не отрывая взгляда от ноутбука, и отпивает пиво из кружки.

Чимин тоже смотрел на него. Юнги сжимает стакан в руке.

— Мне не нравится то, что в моей голове связано с алкоголем. Но я привык к чему покрепче.

— Ё-моё, гурман, — Пак вздёргивает подбородок. — Сказал бы, взяли что другое.

— Мне было всё равно, что пить. Тем более, вроде, ты любишь эту марку.

Чимин щурится, подаётся ближе, глядит ровно в глаза.

— Откуда знаешь?

— На попойках видел, что ты с собой всё приносишь. — Осознав, как это звучит, добавляет: — Навык наблюдения, Ватсон. — Загрузившись анализом, что ещё мог видеть Юнги, Чимин отрывается от просмотра и старается делать непринуждённый вид, на что Мин неслышно вздыхает. — Это происходит автоматически. Я не следил за тобой, если что.

— Я не об этом думаю, — отчеканивает Пак и сосредоточенно скользит по лицу напротив. — Такие навыки просто так не берутся. А зная ситуацию в твоей семье, могу предположить…

— Да, — вдруг прерывает, в тайне радуясь тому, что Чимин осмелился произносить свои мысли вслух. — Нужно было уметь наблюдать.

— Предсказывать, что может произойти в следующую секунду.

— Да. И как себя вести, чтобы этого избежать. — Юнги делает последний глоток и не знает, что чувствовать, ведь его одиночество в паршивом детстве разделяют. По-актёрски гоняет остатки по дну стакана. — Надо бы вылезать из стадии выживания, но мозг уже настолько привык, что отказывается воспринимать что-то кроме этого.

На экране уже играет эндинг, поэтому Юнги хватается за возможность и щёлкает на следующую серию. От высказанных слов становится гадко, но от понимающего кивка — легче. Алкоголь слабо ударяет в голову, раскачивая пространство перед глазами. В идеале бы хотелось обжигающего горло градуса, чтобы запить газировкой и понежиться, но обдирать Чимина ещё и на выпивку Юнги бы не посмел. Хватит тепла быть рядом и чарующе комфортных объятий.

Мин откашливается, приходя в себя.

Что.

— За окном опять дождь. Весь снег смоет. Зима — время праздников, а погода как обычно подставляет.

— До них ещё как до луны.

— Зимой каждый день праздник, самое волшебное время года. — Юнги поворачивается к нему с физиономией, полной недоумения. Пак хмурит брови: — То есть ты это отрицаешь?

«Ну, зимой легче найти способ снять отёки с ушибов и остановить кровь», хмыкает Мин. Чимина молчание не устраивает: он показательно жмёт на паузу и складывает руки в замок. Юнги наблюдает за плавностью его движений — и хочется глупо хихикнуть, потому что кое-кому в голову тоже ударило.

— Ты уже успел напиться? Выпили же литра два.

— Вообще-то я из тех людей, которые ведут себя пьяно только под маленьким градусом, а когда выпивают больше — ведут себя адекватнее, чем в обычной жизни. — И смеётся. Мин усмехается вместе с ним и ставит стакан на стол, отправляя пару чипсин в рот. — Ты тему-то не переводи.

— Я не отрицаю, — Юнги глядит Чимину за спину, откуда льётся тёплый свет настольной лампы. На его плечи накинут плед, в который Пака хочется укутать ещё больше. — Официально праздников и правда много. Для многих они волшебные.

— Да мне всё равно, для кого они там какие. Для тебя не волшебные?

Вновь наполняя стаканы, Мин останавливается. Рука с бутылкой зависает в воздухе. На чистом интересе Чимин двигается ближе, закидывает ногу на колено Юнги и откидывается на подушки, устраиваясь поудобнее для диалога и всё ещё пронзая соседа своим прищуром. Приходится насильно приходить в себя.

— Для меня зима связана больше не с волшебством, а с безопасностью. С домом… — Юнги хмурится. Задумывается, подбирая слова. Язык не подчиняется. — Мы с ребятами, о которых я тебе рассказывал, смотрели Гарри Поттера у Намджуна на квартире. Жались в одно одеяло и чуть ли не дрались за него. Когда выпадало много снега, как в этом году, то казалось, что всё останавливалось. Замирала жизнь. Хотя в этом, наверное, и было волшебство.

Чимин сгребает наполненный стакан, поднимает его — и они звонко чокаются.

— А как же дух изменений с наступлением Нового года? Фестивали, праздники?

— У меня никогда их как таковых не было. Всё одинаковое. — Юнги делает четыре больших глотка и тоже откидывается на спинку дивана. — В отличие от тебя, я жил в этом городе с детства. Как ты, может, заметил, тут празднуют только грандиозные даты. Мы мечтали выбраться в люди, чтобы сходить, там, в Сад утреннего спокойствия, знаешь, где обвешивают гирляндами всё в округе? Джин-хён всё хотел смотаться на фестиваль огней на чайных плантациях или где он там проходит… — Мин замечает мягкую улыбку, обладатель которой слушает внимательно и с некой детской непосредственностью, отчего Юнги понимает, что он заговорился. Щёки непривычно вспыхивают, и Мин смотрит на пиво, обвиняя его в предательстве.

— То есть ты никогда не был на многолюдных праздниках?

— Да нет, почему же… Во дворах иногда ёлки наряжали, всем районом увешивали её игрушками, соседи потом петарды запускали и фейерверки. Помню, как мне пальцы хлопушкой сожгло, потому что она выстрелила в обратную сторону, — забывается и смеётся, в то время как Чимин не скрывает преувеличенного алкоголем шока и прислоняет ладонь ко рту. — Тебе уже хватит.

— Ты забыл? — Он тянет кружку к потолку и победно отчеканивает: — Мне нужно больше, чтобы прийти в себя. Погоди, это вот этот шрам?

Мин не поспевает за чужим проворством, даже не дёргается, когда его руки оккупируют. Привычное тепло играется на пальцах, костяшки краснеют, и Юнги еле останавливает себя от того, чтобы не закрыть глаза. Чимин щурится, плавно наклоняется ближе, но вдруг поднимает руку Мина к его же лицу и вопрошает:

— Вот это?

— Нет, это…

Юнги смотрит на поплывший взгляд и думает, что все слова о большей выпивке — враньё. Веснушки на лице Чимина в каких-то сантиметрах пятнадцати загораются, сливаясь со светом от ноутбука, вспыхивают, точно звёзды, на которые Пак так любит смотреть. Юнги глядит на свою руку в чужой ладони и не может вспомнить, о чём хотел возразить. И вспоминать нет никакого желания, лишь бы тепло и мягкость впечатались в кожу, лишь бы остались подольше.

Двухлитровая бутылка на столе почти закончена. Чимин не отпускает ладонь, отворачивается к ноутбуку и чуть не падает с дивана, вовремя хватаясь за край стола. И смеётся. Громко, заливисто, и этим открытым смехом вспарывает Юнги грудную клетку, вытягивая из неё каждый нерв.

— Всё в порядке, — заверяет он и забирается обратно в свое логово, оперевшись на колено Мина.

Юнги не согласен.

Ни черта не в порядке.

Ему нужно поверить в чужую ложь, иначе искры паники разбегутся по телу, а руки уже не остановятся, сгребая этого парня в объятиях точно ворох осенних листьев, так любимых в детстве. Юнги сжимает кулаки, разглядывает свои крепкие ладони, где-то выпирающие вены, и понимает, что уже не ребёнок. А чувства почему-то остались.

Ему нужно забыть о треске сентябрьских костров, которые отзвуком Чиминового смеха испепеляют сердце. Ему нужно закрыть глаза, перестав жадно рваться к чужой искренности, мелко и так резво вспыхивающей, что не угнаться, не коснуться. Нужно поверить в то, что она так же далека, как и созвездия, а не находится на расстоянии вытянутой руки. Ладони.

Их плечи соприкасаются.

Юнги зажмуривается.

Носа касается что-то невесомое, вынуждая шумно выдохнуть и больше не дышать, ведь Пак наклоняет голову вбок, безмолвно спрашивая «что-то случилось?», и смотрит так нежно, что Юнги сдаётся этому воплощению притягательного уюта, этой звезде, этому пульсару с чрезвычайно мощным магнитным полем. Бессмысленно бороться, если хочется лишь поддаться мерцающей частоте.

Они смотрят друг на друга — и Юнги знает, что не отведёт взгляда первым. Знает, что не закроет глаза, не дёрнется от плавно опускающейся на его макушку ладони. Чимин стягивает резинку с волос, что тут же спадают длинными прядями на лицо, подхватывает их и, судя по ехидной улыбке, пытается сотворить на чужой голове нечто грандиозное. Мин не успевает за мыслями этого парня, а разражаться намеренным возмущением даже не хочется. Поэтому он, чуть подаваясь вперёд, позволяет юному художнику творить артхаус с его волосами.

Пак завязывает ему подобие забавной пальмочки и критически оценивает свой шедевр, который, видимо, таковым не получился, пока Юнги наблюдает за выражениями чужого лица и отчего-то запоминает каждое. Сведённые к переносице брови, сжатые пухлые губы, которые вдруг размыкаются:

— Не, не то. — Чимин гипнотизирует причёску, Юнги гипнотизирует их. — Иди сюда.

Мин плавно поднимает глаза на парня, что убирает свою ногу с колена Юнги, взамен ухватывается за его предплечье и толкает, чтобы тот развернулся спиной. Усмехаясь, Мин даже не колеблется, прощаясь со своими личными границами, в которых Чимин уже поселился, и разворачивается. Сознание прошибает колким воспоминанием, как ему в лопатку всадили осколок стекла. В таком положении сложно защититься. Оказавшись в таком положении, нужно убегать.

Чужие ладони невесомо стягивают строительную резинку, и Юнги удивляется аккуратности Чимина, потому что сам только и делал, что вырывал себе волосы из-за силикона. Так и не выдалось времени купить себе адекватную, но Мин нисколько об этом не жалеет, зная, что такая же висит у Пака на запястье.

Как только Чимин начинает его заплетать, Юнги ведёт. Осторожность и мягкость касаний пленяет. Слабость топится, растекаясь по венам, и хочется податься назад, однако он знает, что Пак ещё не закончил, и держится рукой за спинку дивана. Вслушивается в тихие недовольные звуки, потому что пряди слишком короткие для косичек, и чуть не льнёт за руками обратно, стоит только Чимину закончить творить своё искусство.

Он улыбается, с чувством выполненного долга созерцая свою работу, а Юнги не может оторваться от того, что Пак смотрит так правдиво только в его присутствии. Показывает он этот взор Тэхёну? А своей университетской компании? Мин понимает, что ему всё равно, ведь именно сейчас Пак хихикает от вида Юнги, делит диван с Юнги — и больше здесь никого нет. Только чистый сверкающий взгляд, мягкие касания и один на двоих плед, один на двоих ноутбук.

Мин жаждет, чтобы всё остальное тоже стало одним на двоих.

Шея затекает. Отворачиваться от чужого момента спокойствия — кощунство. Шёлк некоего благоговения будто бы лоснится к коже, ведь не созерцать и капли беспокойства в этом обычно уставшем, потухающем и теряющем краски лице отдаётся в сердце каким-то счастьем. Его хочется украсть. Очень. Хочется.

Ведомый секундой расслабленности, Юнги опускается спиной на плечо Чимина и не дышит в ожидании реакции. Первый шаг за долгие годы отстранённости размалывает нервы в щепки. Даже алкоголь бьёт по вискам тревогой, сигнализирует о происходящем, вопя писком в ушах, но Мин в этот вечер игнорирует всех и вся кроме одного человека.

Того человека, который вдруг подхватывает Юнги, подставляя под голову своё плечо, и переплетает ладони поперёк его живота.

Чимин горячий. Как и его руки, как и его рвение, которым Юнги заражался всё это время, раз за разом вытаскивая себя на лютый мороз. Если его будут так держать, то любые философские тяжбы и рабочие тяготы окажутся сущим пустяком — и на чужой балкон, и на крышу, и к звёздам не стоит труда подняться, если это тепло будет так близко.

Не просто тепло.

Чимин.

— Устал? — звучит в ухо, а Мин боится даже кивнуть. Ураган эмоций складывается в просьбу не говорить это таким понимающим, чутким, таким жарким пьяным голосом, и она тут же застревает в горле.

Когда Пак кладёт подбородок на плечо Юнги, ему хочется оборвать свою жизнь прямо сейчас. Именно здесь, в знойной тишине, под тусклым светом лампы, в созерцании арочного проёма коридора из-под полуприкрытых век, чтобы не терять связь с реальностью, Юнги не выдерживает и зарывается в руки Чимина как в термическое покрывало. В безопасность.

Страх закрадывается под рёбра, но Мин с хрустом вырывает его корни из грудной клетки, потому что Пак не отпускает, расцепляет руки только для того, чтобы вытянуть из-под них кусок одеяла и накрыть им Юнги, переворачивается и облокачивается на диван, вытягивая ноги и укладывая абсолютно несопротивляющегося Мина на свои колени.

— Лежи.

Мягко, успокаивающе, разрешающе. Юнги созерцает Чимина как небесное полотно, а звёзды загораются в глазах.

— Тебе не идут косички, — говорит он, запуская руку в волосы и уже думая стянуть резинку, но Мин набирается сил и ласково выдыхает:

— Не трогай.

— Что, так понравилось?

Юнги кивает.

— Ты ведь их даже не видел.

— Мне необязательно видеть, чтобы… знать о красоте всего, к чему ты прикасаешься.

Мин бросается в полымя, наблюдая за яркой вспышкой прямо над собой, которая ослепляет его на пару мгновений и исчезает в смешке Чимина.

— Если ты это зовёшь красотой, то спешу тебя огорчить… У тебя очень плохой вкус.

Юнги опять кивает.

— Пусть так.

И, чувствуя, как ладонь Пака всё равно наперекор тянется к волосам, хочет воскликнуть, однако замирает на полуслове: Чимин начинает перебирать пряди, что не попали в шедевр на макушке. Юнги проглатывает все слова.

«Не делай так».

«Моё сердце задыхается».

— Такие мягкие.

Хочется спрятать лицо, чтобы и оно не присоединилось к предательствам всех конечностей, что капитулируют от присутствия этого парадоксального, вредного и невозможного парня.

«Это ты мягкий».

— Только заплетать и заплетать.

— Откуда ты этому научился? — шепчет Мин, понимая, что сейчас это максимальная доступная громкость его голоса. Пальцы Пака на секунду останавливаются, а лицо потягивает холодом. Юнги глядит на подрагивающие ресницы и понимает, что переступил границу минного поля. Пусть он сам и готов идти по нему вслепую, но сойдёт ли Чимин со своего привычного пути побега?

— У меня есть сестра.

Тяжесть молчания говорит многое об их отношениях, что проносятся в глазах Пака терпкостью воспоминаний, и Мин вдруг тянет руку вверх. Она кажется чужеродной, ведь касается Чиминовой щеки костяшкой пальца и проводит по мягкой коже. Юнги уверяет себя, что не делал этого, лишь подумал, но парень вдруг обращает на Мина свой внимающий откровенный взгляд и чего-то ждёт.

— Эй, — вырывается из собственных губ. Юнги медлит, копаясь в своём сердце. — Мы ведь договорились. Я здесь.

— Я так не хочу об этом говорить, ты бы знал, — смеётся и свободной рукой трёт лоб, — особенно когда переезжал, чтобы хотя бы периодически забывать об этом.

Вереницы слов выстраиваются в голове, но ни одно не ложится на язык, чтобы быть озвученным вместе с пониманием, которым Юнги глядит на Чимина, запоминая каждую неровность на его лице, веснушки, еле заметную желтизну на переносице, ссадины на скуле, морщинку на лбу, крошечную родинку у уха. Возвращается к глазам, где, кажется, замерла его собственная жизнь, решившись на остановку в этом чарующем месте под названием «Чимин», а теперь не желает отправляться на другую станцию. Не желает выдвигаться в путь без чужой ладони в своей. Без этого непостижимого и каждый раз ошеломляющего парня.

Парня. «Чёрт тебя дери, Юнги», — не успевает взмолиться к самому себе, как уже подписывается на любые последствия, лишь бы эти звёзды сверху не потухали. Мин не даст им потухнуть.

— Прекрати так на меня смотреть, — просит Пак и усмехается на забавно расширившиеся глаза Юнги.

— Это как?

— Как будто ты примешь всё, о чём бы я ни рассказал.

Теперь посмеивается Юнги.

— Потому что это правда, дурень.

— Сам дурак, — отзеркаливает шуточное оскорбление и отворачивается, но Мин всё равно замечает отражение лёгкости на его лице. — Ты действительно хочешь знать?

— Нет, я просто так лежу на твоих коленях в твоей квартире и смотрю на тебя так, будто приму всё, о чём бы ты ни рассказал, — выдаёт пулемётной очередью на выдохе и складывает руки на груди, окидывая Чимина строгим прищуром. Чуть запрокидывает голову назад, потому что не видит его лица. — Эй, — хочет вновь коснуться его ладонью, но останавливается. — Я хочу знать, только если ты хочешь рассказать.

— Хочу, — звучит тихое. Пак поворачивается, ловя взгляд Юнги. — Тебе — хочу.

— Тогда… Ты переехал сюда из-за сестры?

Чимин делает глубокий вздох.

— Это всё, на самом деле, не такое серьёзное… Я просто… ранимый. Близко всё к сердцу беру, а потом мучаюсь от этого, поэтому…

— Чимин, — как можно сдержаннее прерывает Юнги. — Прекращай оправдываться. Не мне тебе объяснять, что твои проблемы важны независимо от того, кто их там какими считает. Если один идиот скажет, что загрязнение океанов — фигня и ты просто берёшь это близко к сердцу, ты разве скажешь «и правда, я просто ранимый»? Нет, ты скажешь: «У тебя мозги есть? Мне кажется, нет, как и глаз, потому что ты слепой дебил». Так что прекращай давай.

Как можно тише прыская со смеху сквозь «да понял я, понял», Чимин кивает и вдруг стягивает резинку с волос Мина, на что тот возмущённо дёргается.

— Мне нравятся твои распущенные волосы, — бросает Пак на опережение недовольства и начинает снова перебирать тёмные пряди. Юнги слышит грохот сердца по всему телу и пытается не дать почувствовать его Чимину, который будто бы погружается в мысленный просмотр киноленты своего прошлого и с самым тёплым выражением лица всматривается в свои ладони.

Очарованный до появления нейтронных звёзд в грудной клетке, Юнги насильно останавливает свои эмоции, иначе он точно взорвётся, как массивный космический гигант, от которого останется лишь ядро без возможности поддерживать ядерный синтез, а затем он коллапсирует до конца своего эволюционного пути. Если Чимин — нейтронная звезда, Юнги готов погибнуть, чтобы дать ей увидеть свет. Поэтому Мин уже заранее знает, что примет всё, что бы Пак сейчас ни сказал. Даже если этот дурень умудрился кого-то убить, Юнги перетрёт в прах все свои моральные принципы.

Но, слушая его выдержанную речь, он понимает, что на самом деле убили Чимина.

Пак посмеивается, когда начинает рассказывать о шуме в родном городе, о спешке и хаосе, в который его забросили с самого детства. Он родился среди небоскрёбов, бизнес-центров, вычищенных архитектурных аллей и традиционных взглядов. Он хотел смотреть на облака и мечтать, а не щуриться, пытаясь высмотреть их за стеклянными джунглями домов, когда спешил на одну из десятков секций и всё равно не мог удовлетворить спрос родителей, которых даже не видел. Он жил со своим дедушкой — таким же мечтателем, чьи раздумья, однако, безжалостно сжирала деменция. В возрасте двенадцати лет он примерил на себя роль родителя, заботясь о дедушке, ухаживая за домом и наблюдая, как единственный человек, одаривавший его заботой, медленно увядал и не узнавал своего внука. И так и не избавился от своей роли, даже когда дедушка умер, оставив после себя бренную ругань на безответственных родителей Чимина, которых дед не понимал и не хотел понимать. Паку оставалось на похоронах подойти с каменным сердцем к людям, от которых слышал лишь наставления по телефону на праздники, о которых слышал лишь плохое; подойти к тем, кто оставил его на попечении у старшего, оправдывая это безденежьем, — и вдруг почувствовать, что его сердце пусто. Тогда, окружённый толпами родственников, он глядел на них осоловелыми глазами и тоже, как и дедушка, их не понимал. Пак смотрел на своего отца в слишком вычурном для похорон костюме, переводил глаза на свою мать, сжимавшую пальцами сумочку, а потом на её кольца.

Что-то не сходилось. В уже не юном мозгу тринадцатилетнего Чимина не складывались причины со следствиями, иначе почему они с дедом до последнего были в одиночестве, когда люди, стоявшие напротив него, уже были богаты? Он обернулся за плечо, чтобы спросить совета у того, кто всё время был сзади, но с грохотом оглушительной пустоты осознал, что теперь там никого нет. Пройдя в новую жизнь с новыми людьми, Чимин понял, что там никого и не будет, кроме наставлений, указаний и недовольств.

Он не мог оправдать их ожиданий. Он не мог вынести груза ответственности, свалившейся на него из-за родительского статуса, и горько глотал укоризненные взгляды на встречах с другими семьями их бизнес-партнёров. Пак не преуспевал нигде — отцу нечем было похвастаться, а мать презрительно закрывала своё лицо веером, чтобы затем повернуться к Чимину и нежно сжать его плечо.

Поначалу он ей верил. Верил в то, что все её слова поддержки и колоссальная помощь в тысячах обязанностей были настоящими. Но они не окупились. Их собственный сын не окупился. Слабый, безвольный и бесхарактерный заморыш. Бездарная, бесцветная и неуважительная мошка — не конкурент, не сын. Чимин не вызывался быть музейной куклой, которую можно приволочь на заседания и рассмотреть её достоинства, однако старался ей быть, старался переубедить родителей, исправить учёбу, освоить двадцать навыков, быть в нескольких местах одновременно и тянуться к невозможному. В одном они точно были неправы — у него была сила. И он ей пользовался, но только к восемнадцати осознал, что не в правильном направлении.

Он стал первым. Лучшим. Сильным. Тем, кем можно гордиться.

До беременности матери.

На свет появилась его сестра, к которой он тут же проникся теплом. Его не всегда подпускали к ней, но он стремился дать ей то, чего у него не было большую часть его жизни — безусловной родственной любви. Бессонные ночи вместе с нянями, качание на руках, прогулки, детский сад даже после того, как он увидел, что она и была их дочерью с безусловной любовью. Была их дочерью.

Характер ей достался от матери — хитрость, лукавство и изворотливость проявлялись уже и в пять лет, и в шесть лет вместе с закатыванием скандалов: «братик прищемил мне платье дверцей шкафа» через пару мгновений превращалось в «братик ударил меня дверцей шкафа, мамочка, это было случайно, не трогай его!» — и слёзы, крики, плач, потому что дверью получал уже Чимин. Он, идиот, продолжал защищать свою сестрёнку, когда она разбивала античный сервиз в кабинете отца, вредничала в гостях, мучая домашних животных, выдумывая за столом уничижительные байки про брата и плакала, когда даже отец пытался доказать, что это неправда. Он, идиот, знал, что она делала это специально, не понимал только, зачем же, и брал на себя всю ответственность. Он, идиот, хотел ей адекватной жизни, без давления, унижений, стыда, горя и неприязни, потому что собственную было уже не исправить.

Отцу нравился ужас, застывающий на лице Чимина, как только пряжка ремня блестела в опасной близости от его лица. Ему нравилось чужое рвение, заводящееся лишь от одного удара, — и Пак уже был лучшим в клубе по стрельбе, лучшим в международном конкурсе по химии, лучшим в школе, окончившим её экстерном, лучшим среди абитуриентов Корейского ведущего научно-технического института.

А затем худшим, приняв решение оборвать одну жизнь, чтобы начать новую. В другом городе, в другом университете, как можно дальше, чтобы не обнаружили и не затащили обратно.

Чимин ошибался: его не хотели забирать обратно. Такого. Пока за ним не приехала мать, с которой он пытался честно и открыто поговорить. Она продолжала притворяться, вещая, что ждёт его и попробует что-нибудь сделать с его отцом, и уехала. Последний не объявлялся, спуская Паку с рук своевольничество, налаживал слухи в прессе, репутацию, в то время как Чимин пытался наладить себя. Не получалось. Он думал, что сможет безмятежно выдохнуть, но попался в ловушку собственных привычек, страха, каждый день перепроверяя звонки, сообщения и интернет. Он всё-таки взял с собой панику, апатию и повышенное чувство ответственности, за что возненавидел себя ещё больше, ведь выменял это всё по стоимости храбрости.

У него больше не осталось ничего, что могло бы ему помочь в один день, когда отец вызвал его к себе — и под угрозой жизни пришлось ехать в город, о котором не хотелось даже думать. Он оттуда не возвращался — он бежал.

Юнги подскакивает, когда Чимин неожиданно взрывается смехом, просит прощения за то, что не удержался, и никак не может отсмеяться, напоминая Мину тот самый момент, когда Пак уехал на несколько дней, а приехал с расписанным лицом.

Юнги не смеётся. Он чувствует чужую жуткую дрожь своим плечом и, восстановив фокус на размытом силуэте, мягко касается ладони Чимина. В безмолвии разворачивает её и начинает равномерно водить пальцем от подушечек к середине ладони, прислушиваясь уже к сбитому дыханию рядом. Стоит открыть рот — Юнги не заткнётся, однако Пак и так знает всевозможные варианты оскорблений и ошибок своих родителей. Сейчас и вопросы — не то, что нужно Чимину, поэтому Мин откладывает их на завтра.

— Что ты делаешь?

— А ты не помнишь? — отвечает и еле прячет собственный тремор от невысказанной злости на всех идиотов, решившихся на родительство. — Пробую твой способ успокоения на тебе же.

Хочется выкурить пачку сигарет, чтобы скомкать её и бросить в лицо упомянутым, однако руки колотятся, рёбра стягивает в грубый, жёсткий узел, а сердце разрывается уже за двоих. Тысяча слов, когда-то выплюнутых самому себе в зеркало, несутся наружу. Сгребая их обратно, Мин перебирает каждое, чтобы не разверзнуть пропасть глубже в чужой душе, и сжимает зубы, теперь зная, почему Чимин драл себе горло среди ночи; почему перебудил половину их дома и поднял на ноги и Юнги. Почему вслушивался в крики в квартире по соседству и вытягивал Мина на морозный воздух: лишь бы никто больше не кричал так же, как и он.

Поднимая взгляд на чужие глаза, где темнеет вселенная, помутняемая блеском сталкивающихся планет, Юнги медлит. Напряжённый и ссутулившийся, Чимин выглядит настолько побито, что его жест хватания бутылки рукой Мин расценивает как прекращение борьбы и сию секунду перехватывает его запястье, чтобы вжать Пака в себя и закутать его в плед. Дать ему необходимую защиту, в которой Чимин нуждается, и хотя бы на пару мгновений спрятать его от этого мира. Юнги никогда не умел толкать философские речи, писать мотивационные полотна и всё решал делом: ради поникшего Хосока мотался в другой город, чтобы на онлайн-барахолке купить раритетный медиатор; для отчаявшегося в учёбе Наджуна строчил эссе ночами, лишь бы того аттестовали учителя, которые его так не любили и загружали сверх нормы; ради ревущего в три ручья Чонгука бросался в драки, припоминая, как терпеть их не может.

Чимин знает, что такое боль, и не позволяет другим людям её почувствовать. Юнги знает, что такое отсутствие защиты, и сделает всё, чтобы Пак её почувствовал.

— Хватит с тебя, — цедит Мин, еле сдерживая возродившуюся в нём агрессию, и кладёт подбородок на растрёпанную макушку. — Они не заберут тебя у себя.

Ощущает, как на спине чужие пальцы мнут ткань олимпийки.

— Уже забрали, — выдыхает Чимин ему в плечо и всё ещё старается смеяться, а звонкость голоса уже давно сменилась на ноты безысходностм. Юнги ласково отрывает Пака от себя, заставляя его поднять голову.

— Эй… — Чимин вдруг дёргается, пряча взгляд. — А кто тогда сидит у меня в руках?

Пак не улыбается, не шутит и не отнекивается — прячется на груди Мина и так громко выдыхает, что сердце на пару минут выходит из строя. Обезоруженный и лишившийся дыхания Юнги чувствует, как в него с силой вжимаются — близко, доверительно, с верой в то, что его не тронут, — и честно пытается завести сердце. Ни черта не получается. Чимин не хочет возвращать его сердце, потому что и не осознаёт, что сделал своими удивительными взглядами и фразами, что сделал своим присутствием. Если он не захочет его отдавать — пусть. Если оно заведётся уже сейчас — Мин своё сердце ему вручит, лишь бы это удивительное осеннее чудо не гасло. Даже если Юнги обнимают из одиночества. Даже если он здесь только из-за Чиминовой травмы.

Пусть.

Ноутбук уже давно погас. Пустая пивная бутылка преломляет свет — и блики расползаются по кофейному столику причудливыми узорами. В глотку вгрызается покинутость этой съёмной квартиры, что похожа на их души: старые, износившиеся, брошенные с парой пепельниц на подоконнике, пауком в углу, дрелью на балконе и банкой из-под кофе, заполненной гвоздями.

На зимней улице тишина. Снег падает беззвучно, словно боится спугнуть момент чужой откровенности, в точности как Мин боится пошевелиться и подбадривающе погладить Пака по плечу — вдруг Юнги всё-таки спит? Та скорая помощь всё же везла его тело?

Зима. Чимин не просто так спрашивал про праздники. Он вообще не делает ничего просто так, просчитывая каждый свой шаг. Вызубренная привычка? Или Мин опять ошибается?

— У тебя ведь тоже не было праздников?

Неохотно поднимая свои вымученные, избитые эмоциями и красноватые глаза на Юнги, Пак усмехается и щёлкает того ладонью по носу.

— Были. Но настоящие только с дедом.

На Новый год Мин пожелал бы не уметь считать, потому что отчётливые десять сантиметров между их лицами не выходят из головы. Юнги вдруг перещёлкивает.

И он смотрит.

Ведь Чимин продолжает переворачивать с ног на голову всё его существование, выбивая из сознания последние рациональные доводы, очаровывая комфортом. В нём взрываются планеты, потому что взрывает их он, и Мин коллапсирует вместе с ними. Матерится безмолвно, сгребая себя с дивана, бросает «сейчас буду, две минуты», вытягивает из треников ключи от квартиры и вообще перестаёт понимать, что он делает.

Он чуть ли не с ноги влетает в то место, которое хотелось бы вычернить из памяти, заруливает к себе в комнату по лежащей на полу двери и хватает с подоконника неоткрытую пачку Собрания. Идёт на балкон со стороны гостиной, впервые передвигаясь не как тень, а как танк, чуть не выдирая деревянные ставни с корнями.

Две коробки с мишурой, стеклянными шарами, гирляндами и елка в половину его роста.

Он не задаёт себе никаких вопросов, по привычке ориентируясь в темноте и прислушиваясь к сопению матери в её комнате. Сейчас его это не волнует. Сейчас его волнует другая персона, замершая на диване всё в той же позе и созерцающая глазами по пятьдесят вон вваливающегося в его двери Мина, который проходит в гостиную и светит всем своим добром.

— Хочешь праздник? — заявляет уверенно, а Чимин раскрывает рот и, кажется, в этом вопросе слышит всё, что Юнги так хотел туда вложить. Разгорается этой пылкой надеждой, смотрит так, будто Мин одним махом притащил к нему в квартиру целый мир, луну и пару галактик, хотя даже не просили. Чимин скидывает с себя плед, становится на ноги и подходит близко-близко, не сводя глаз с соседа.

— Ты пьяный, да? — говорит в ответ, а сам проницательно пилит Юнги и точно имеет в виду нечто другое. Мин не отрицает заявление в его адрес: он всё ещё покачивается на ровном месте, но соображает.

— Ты будешь покрепче алкоголя, — выпаливает Мин и резко садится на пол, начиная отцеплять скотч от коробок.

Чимин глядит на это целую минуту. Юнги поднимает голову.

— Ты собрался делать это в темноте? — Пак отмирает и щёлкает выключателем. — Это что, ёлка?

— Да.

— Ну ты дурак?... — слабо выдыхает Чимин, и отблеск трогательного неверия пронзает Юнги сердце. Он даже готов кивнуть, но вместо этого указывает Паку на коробки, чтобы присаживался, и не замечает, когда около них возникают рюмки и остатки джина в высокой стеклянной бутылке.

— Решил напиться? — вопрошает Мин и встаёт, чтобы расправить пластиковые ветки аккуратной ели. Зажимает себе нос, чтобы не чихнуть от пыли.

— Ты что! — Пак достаёт пластиковую сову серебряного цвета на ниточке и подносит её себе к лицу. — Всё по канонам Нового года. Мы же его отмечать собираемся? — Откладывает игрушку совы в сторону, вытягивая из второй коробки спутавшиеся гирлянды и мишуру.

— Да хоть Рождество.

— А знаешь что, — фыркает Пак и, вооружившись гирляндами, оглядывается в поисках розетки. — К чёрту свет.

Потухает верхняя лампа — загораются множество маленьких огоньков, опоясывая свечением руки Чимина, его свитер, волосы, лицо, веснушки. Он вдохновлённо созерцает разливающуюся красоту в его ладонях и вдруг переводит очарованный взгляд на Юнги в поисках поддержки и восхищения — и Мин ему одобрительно кивает, уже установив ёлку около окна.

Звенят рюмки, за ними — тосты, и каждый раз всё громче и веселее. Юнги предпочитает не топить чувства в алкоголе, но если сейчас это помогает Паку отвлечься, он будет присматривать за ним. Подхватывать стеклянные шарики, которые Чимин не удерживает в руках, пока пытается зацепить их за пластиковую пушистость ели; наливать ему меньше, чем себе, и контролировать, чтобы тот ненароком не расшиб себе голову.

Пак умеет пить и обычно прекрасно с этим справляется, однако сейчас Мин наблюдает, что тот просто хочет опустить безостановочный поток контроля, отдавая эту роль кому-нибудь другому. Юнги без вопросов берёт её на себя, следя за тем, как покачивающийся Чимин фотографирует искусно наряженную ёлку со всех сторон, улыбается ярко и ненароком стирает весь свой боевой макияж.

От желтизны с фиолетовыми вкраплениями на переносице щемит сердце. Юнги кусает щёку, с силой сжимает в кармане сигареты, но вовремя приходит в себя. Вдох и выдох — он разворачивается, неровной походкой шагая в комнату Пака, а затем — на балкон. Тот без слов следует за ним, пристраивается рядом и сгребает ладонями снег с перил, превращая его в снежок.

Собственные костяшки краснеют. Юнги еле отрывается от парня под боком, который вглядывается в черноту горизонта, рассечённого хлопьями снега, в ряды панельных домов, где уже давно погас свет. На проспекте вдалеке у кого-то горит иссине-карминовая лампа, отчего тянет пошутить про выращивание чудотворной травы, но язык не слушается.

Дым заполняет лёгкие. Мин поворачивается в сторону своего окна, где когда-то прятался от испытующего взгляда, а теперь плечо к плечу находится с его пьяным обладателем и греется от одного присутствия. Впервые сигарету выкуривать сладко. Приторно-горько, но так приятно — и Юнги растягивает удовольствие, не отрываясь от Чимина. Его волосы в беспорядке из-за ветра, неспокойных рук и хаоса в голове, а стоит вспомнить его аккуратные касания — хаос меняет местожительство на голову Мина.

Тепло. Юнги впервые курит в тепле, когда на улице — мороз, фонари и автомобили заметает метелью, к которым с шести утра будут пробираться сонные водители. А сейчас в воздухе — приятная тишина, несущая в себе больше, чем редкий шум города: он тоже готовится к праздникам, до них ведь рукой подать.

Мин облокачивается на вычищенные Паком перила.

Должна пойти уже вторая сигарета, но первая всё ещё держится. Юнги глядит на неё туманно и обвиняет в чём-то неизвестном, до тех пор пока Чимин не прислоняется к его предплечью и вновь не запускает пальцы в Миновы волосы. Чужое лицо расплывается и во взоре, и в улыбке.

— Так понравились? — усмехается Юнги и холодит лёгкие, чтобы в кровь вошла трезвость. Перекладывает сигарету в левую ладонь, в то время как другая автоматически шарит по карманам в поисках конфет для Чимина, но их не обнаруживается. Юнги строит побеждённое выражение лица, с которого Пак смеётся, а потом Чимин вдруг кладёт свою голову на чужое плечо.

— Не нашёл? — слышится как из-под толщи воды, потому что внимание фокусируется на лице рядом. Юнги застревает в пространстве на пару секунд, прежде чем качнуть головой. — Дай тогда попробовать.

Рука Чимина взметается вверх. Юнги ненароком берёт её в свою, всё ещё не успевая соображать. А когда приходит в себя, Пак, оторвавшись от плеча, смотрит на него с искрящимися смешинками в глазах.

— Я говорил про сигарету.

— Нет, — отрезает Мин и перекладывает её в правую руку, раз уж теперь его плечо освободилось. — Ты уже пробовал.

— Ты сам сказал, что то была ерунда, а не табак.

— Тебе вообще табак нельзя.

— Кто сказал?

— Я.

— А ещё ты говорил тебя не слушать.

Юнги цыкает.

— Это было в другом контексте. И я говорил про всех, кто что-то от тебя хочет.

— Вот тебе сколько лет?

Мин поворачивается к нему, нарочито удивляясь.

— Это мы сейчас возрастом будем меряться, как в детском саду?

— Не увиливай.

— Я не увиливаю. — Юнги тушит окурок об обратную сторону перил и складывает его в целлофан от упаковки сигарет. Но не успевает он обхватить губами фильтр ещё одной сигареты, как вдруг Чимин ныряет ладонью в ближайший карман олимпийки и крадёт его зажигалку. Поднимая негодующий взгляд на веселящегося Пака, Мин показательно упирает руки в бока. — Вот же пьянь.

— Весь в тебя.

— Я не пьянь.

— Все пьяницы так говорят.

— Не я держу у себя дома алкоголь.

— А это не мой дом, — вдруг выпаливает Чимин и отводит туманный взгляд к небу. Звёзд совсем не видно, лишь пепельные тучи и скрывающаяся за ними луна. — Так что твой аргумент не засчитывается.

— Я что, должен теперь выбивать у тебя свою же зажигалку?

— Нет. Если дашь затянуться — верну.

Юнги сводит брови к переносице, понимая, что в плане Пака нет никакой логики. Он что, ставит на то, что нетрезвый Мин держит слово?

— Нет.

— Ты и так дымишь на меня, это то же самое.

— Вот и наслаждайся, — гнёт своё Юнги и обращает гневный взор к ветру. — На тебя сильно летит?

— Сильно, — врёт и не краснеет, прячет зажигалку в кулаке и не даёт перехватить его, — поэтому соглашайся на сделку.

Вздыхая на чужое вредительство, Юнги кивает, отмахиваясь, и требовательно вытягивает ладонь. Чимин недоверчиво медлит, но всё-таки уже через секунду следит за тем, как щёлкает колёсико, появляется огонёк — и вот уже клуб дыма засоряет воздух. Он смотрит на Мина такими сверкающими глазами, что отказать ему практически невозможно.

— Сделка отменяется.

Чимин вспыхивает, шипя и толкая Юнги локтем в бок, от чего Мин тут же словесно обороняется:

— Ты пьянь, потому что у тебя была зажигалка — и ты не додумался воспользоваться шансом выхватить у меня сигарету. 

— Я не пьянь. И я верил тебе.

Пак произносит это настолько расстроенным и обманутым голосом, что Юнги зарекается поменять своё новогоднее желание на отсутствие слуха, иначе его лёгкие разорвёт раньше, чем до них доберётся рак.

— А знаешь, — Чимин вдруг полнится своей будничной твёрдостью, которая проявляется в уверенных жестах рук. За секунду от расслабленного Пака не остаётся и следа: он вновь невыразимо меняется, оставляя Юнги вопросительно вздёрнуть подбородок и затянуться. — Думаю, у меня всё ещё есть шанс.

Резко делая шаг вперёд и становясь к Мину вплотную, Чимин цепко хватает его за шиворот и наклоняет к себе, практически соединяя их губы. Чуть наклонив голову, Пак распахивает свои и властно шепчет:

— Выдыхай.

В глазах Юнги резко темнеет. Он хватается рукой за перила и не сдерживается, выдыхая струйку дыма прямо в чужие губы, потому что Пак его вдыхает, задерживает дыхание и не отстраняется. Мину покачнуться — и коснётся. Миллиметры. Миллиметры расстояния до полнейшего шока, ведь Чимин с силой сжимает его воротник, смакует вкус сигареты, глядя прямо в глаза Юнги, и выдыхает дым обратно.

Юнги не жмурится от обдающего его лицо табака. Юнги думает лишь о том, почему бы Чимину не решиться попробовать теперь другой вкус, и даже не пытается скинуть желания на алкоголь. Нужно лишь покачнуться, оправдав это сбитой координацией, но этим он убьёт не только себя, поэтому Мин держится, сбивается в счёте секунд, рассматривает подрагивающие ресницы напротив, ощущает силу рук Пака и мысленно просит его о том, чтобы Чимин ему вмазал. Чтобы выбил из головы этот вечер, из груди — анархию, расставил всё на предыдущие места, а Юнги не созерцал этого парня, как самое удивительное творение в галерее мирового искусства и не думал о том, что он попал.

Разум мешает сосредотачиваться на реальности.

— Ты говорил, что это то же самое, — Мин еле соединяет буквы друг с другом и не двигается. Себя за грохотом пульса услышать невозможно. Пальцы впиваются в металл, а хотелось бы в вязь Чиминового свитера, в крепкие плечи, в ухоженные волосы. Аккуратно притянуть к себе, сжать его в объятиях.

Юнги сглатывает, еле удерживаясь от того, чтобы не смотреть вниз. Секунда — и сигарета из пальцев перемещается в чужие, а дезориентированный Мин даже не может додуматься её забрать. Чимин нетерпеливо затягивается, закашливаясь, спешно отворачивается. Его лицо практически сливается с тканью накинутого поверх пижамы свитера, в то время как Юнги глядит на эту сцену и отмирает, приваливаясь к кирпичной стене позади себя.

Этот тарахтящий механизм, забирающий воздух, из грудной клетки руки чешутся выкорчевать. Пак, разворачивающийся к Мину, не помогает, делая твёрдый шаг навстречу, отчего пальцы нервно терзают замок толстовки. Юнги даже не скрывает шокированный взгляд.

Это всё из-за сигареты? Желания Пака закурить? Тогда почему он снова, ныряя в темноту балкона, мягко касается ладонью подбородка Мина и обдаёт жаром его губы?

— Возвращаю.

От темнеющего омута глаз слабость пробивает колени. Юнги запоздало понимает, что на его губах дым, как вдруг в голове второй раз за вечер перещёлкивает: он резко перехватывает инициативу на себя, касается ладонью шеи Пака и забирает из его губ дым, вдыхая, чтобы обыграть этого невозможного, настырного и головокружительного парня, но не поддаться. Кулак свободной руки сжимается, но затем тут же забирает украденное.

— Забираю. Вместе с этим, — кивает Мин на сигарету. Почти не слышит свой севший глубокий голос.

Юнги ощущает себя чёртовой атомной электростанцией, потому что чужое сбитое дыхание вытащило из него все графитовые стержни — и теперь он взлетает на воздух, выбрасывая в атмосферу ионы своих чувств.

Лишь бы не задеть ими Чимина, который не отстраняется от холодной ладони на его шее. Юнги боится смотреть ему в глаза, где оголяется правда, где ранит искренность, поэтому отворачивается и выходит из балкона. Ноги несут прочь, но замирают среди гостиной, в которой витает запах Чиминового парфюма, смешиваясь с пылью от ели и мишуры, с эфемерным ароматом цитрусов, корицы, имбирного печенья, которым Мин дышал всё это время от чужой одежды. А теперь — и табаком.

Когда через пару минут за его спиной копошится тихая поступь, Юнги оборачивается, наблюдая за падающим в кресло парнем рядом со сверкающей в свете гирлянд ёлкой. Каждый всплеск красок ранит. Смотреть на это полотно физически невыносимо, поэтому Юнги тормозит, когда Чимин требовательно вытягивает руку в сторону бутылки джина. Мин еле находит в себе силы помотать головой.

— Тебе уже хватит.

— Нет, я ведь уже говорил.

Юнги щурится, всё-таки делая шаг навстречу. Ватная рука касается чужого лба против воли.

— Ты ведь сам знаешь, что это всё отговорки.

— Я не вру. Просто сегодня... оно не работает. Я не знаю, почему я пьянею. 

— Я тоже. 

Ладонь мягко съезжает на чужую горячую щёку. Чимин поднимает свой оголённый взгляд, в котором горят всполохи уходящей осени, фонарики гирлянд и тоска по родному дому, которую Юнги разделяет. Собственный взгляд откликается на чужой — Пак вдруг поворачивает голову и прижимается к руке Мина, сонным взглядом раздирая ему душу, пока тот пытается заставить тело бороться с дрожью.

— Иди лучше в кровать ложись, с утра всё тело ломить будет.

Чимин пропускает фразу мимо ушей:

— Теперь, спустя столько времени, я могу сохранить в сердце ещё один настоящий праздник, — тянет он и улыбается столь открыто и столь жестоко, что Юнги стискивает челюсти и борется с тем, чтобы не утопить этого парня в объятиях, а самому не выйти в окно, обрывая свою жизнь на самом лучшем моменте молодости.

В этом парне вьётся забытое важное, исчезнувшее духовное и запятнанное настоящее. В нём существует смысл. Он пылает в бессмысленности и сжигает всё, возрождая из пепла нечто ценное. Возрождая Юнги, который не смеет противиться и впервые хочет начать свой путь.

— В них всё-таки есть волшебство, — продолжает Чимин давно канувший в молчание разговор. — Но где сейчас все эти чудеса, которые наобещали мне в детстве?

Юнги следует за мелодичностью его голоса, растворяясь в шуме бытия.

— Из них остался только ты.