Туман белоснежных закипей колыхался в воздухе невесомым облаком, пенной волной стекал по склону, смешиваясь со сладковато-пряным ароматом полураспустившихся розовых бутонов всех оттенков и сортов - от снежно-розовых, старейших по эту сторону гор, «Winchester Cathedral» до одуряющее-терпкой, винной «Astrid Grafin»* на самой нижней из террас, устроенных здесь еще лет пятьсот назад первым владельцем Эпплдора.

Яблоневые кущи тянулись вдоль каждой террасы, сложенной из крапчатого гранита и базальтовых плит, некоторые деревья выглядели так, будто присутствовали при закладке самой первой плантации, корявые, узловатые, с угольно-черными ветвями и пробившимися через плотный дерн корневищами… но даже они до самых верхушек кроны были обсыпаны розово-белыми, истекающими нежным ароматом соцветиями.

Между террасами тянулись арочные туннели, плотно увитыми розовыми побегами нескольких поколений, одетыми темно-зеленой глянцевитой листвой, с россыпью полураскрытых и еще туго-скрученных бутонов всех размеров и сортов, и в их девственно-робком, бесстыдно-чувственном омуте кружилась голова, и было трудно дышать…

Цветущий эдемский ад дивно и яростно бушевал над их головами, оправдывая каждую букву в названии поместья, ревниво пряча секреты его владельцев от посторонних глаз за прекрасным, как дыхание весны, и непроницаемым, как каменная кладка, покрывалом.

Мешок не позволял рассмотреть подробности, но Джону и не требовались глаза, чтобы узнать место, куда их доставили – каждый живший здесь запах он впитал кожей с самого младенчества.

…яблоневый цвет, уже густой, наполненный соками зачатия плода, готовый опасть на траву и сдобрить ее свежий еще не иссушенный вкус… впрочем, засух на склонах Маунтин Хэрри не было испокон веков – юго-восточный склон, путь и достаточно крутой, но все же спускался в долину, а его западное крыло упиралось в отвесную скалу – возносившуюся над остальной грядой, как острый волчий клык. И к нему же примыкала высоченная крепостная стена, опоясывавшая вершину до самого моста с неизменным подъемным мостом и глубоким рвом, где вода раздраженно плескалась в гранитных тисках, а глухой, едва слышный гул и горьковатый, холодный запах разбитого в водяную пыль потока подсказывал, ее неиссякаемый источник. Водопад Эпплдора исправно вертел мельничные колеса пять веков. И охранял от непрошенных гостей.

…розы-розы-розы… иногда Джону казалось, все даже его кожа и волосы пропахли их столиким фимиамом… ваниль, пьянящий мед, крупица мускуса и новорожденная хвоя, горьковатая прохладная свежесть, нетронутая девственная чистота…

…солоноватый, сухой привкус на губах… конские копыта давят белоснежный гравий и пыль поднимаясь в воздух просачивается даже через плотную волосяную сетку. Джон прежде пытался отмыть ее со своей обуви, с одежды и кожи, когда возвращался после ночных отлучек, но тщетно – господин всегда знал о его вылазках, считывая с него запах бегства и неповиновения… и Джону приходилось расплачиваться за проступки уже совсем другой солью…

…пчелиный воск, мастика, редкое восточное масло и отполированная до блеска медь, влажная земля, присыпанная толченой корой черной сосны, резкий запах подстриженных самшитовых шаров, высаженных ровной линией вдоль фасада… сейчас они наверняка жесткие и колючие, с подрезанными веточками, но когда развернутся крошечные молодые листья, гладить эти пушистые бархатные спинки будет непередаваемо здорово. Джон никогда не мог удержаться, хотя садовник частенько бранил его за это на чем свет стоит и даже пару раз замахивался тонкой, хлесткой хворостиной…

…вкус табака, густой, вкусный… слабые отзвуки пороха, горячей стали и рома. Мистер Бутройд, старшина караула. Только ему позволено встречать гостей и распоряжаться молчаливой стражей, охраняющей Эпплдор и безопасность хозяина. Джон смутно различает крупную коренастую фигуру, но ему и не надо – чужие запаховые метки он узнаёт за полусотню шагов.

Даже если это приносит боль. Даже, если это боль его альфы.

Шерлок не произнес за всю дорогу ни слова.

Он позволил себя стреножить, как строптивого жеребца, молчал и терпел когда ему приходилось спать закованному, как преступник, и справлять нужду в присутствии пары солдат. Все это было ерундой в сравнении с тем, что с каждым шагом к Эпплдору, он терял своего омегу так же верно, как если бы они двигались в противоположные стороны.

Шерлок страдал. Едкие злые волны гнева, бессилия и тоски то и дело захлестывали Джона, накрывая с головой, обжигали обоняние, перебивали пульс и перехватывали горло, будто шелковая удавка.

Слушая, как за спиной позвякивают наручники, Джон так и не посмел обернуться. Ему, вдавленному в грудь гвардейца, казалось, что Шерлок делает это нарочно, чтобы не дать забыть о своем присутствии - «я по-прежнему с тобой».

Они все еще рядом и уже бесконечно далеко. Они все еще принадлежат друг другу и уже разделены надвое, как дерево, в которое ударил небесный огонь.

И Джон не знает, что страшнее: удержать Шерлока или отпустить.

…

Ему хватило времени вернуть обреченное спокойствие, когда сознание коснулся знакомый и вызывавший парализующий страх аромат.

…свежая сорочка, лощеная викунья** шерсть, ласкающее обоняние шевро***, соленый холод серебра на рукояти эбеновой трости… сложная, изысканная гамма с послевкусием амбры, флердоранжа, белого мха. А еще тлена и боли.

- Уважение к чужой собственности не может не вызывать глубокой признательности. Тем более, к моей деликатной собственности. Не представляешь, насколько я был обеспокоен, Джон.

Джон позволил снять себя с седла и поставить на ноги. Чьи-то ловкие руки быстро и аккуратно распустили на его шее застежку и сдернули мешок с головы, взъерошив и без того спутанные, влажные волосы. Послеполуденное солнце больно полоснуло по глазам, оказавшись слишком ярким после длительных вынужденных «сумерек», и пришлось зажмуриться, чтобы не выглядеть слабым и жалким из-за проступивших бессильных непрошенных слез.

Он сделал усилие, стараясь не обращать внимания на то, как где-то позади резко и угрожающе выдохнул Шерлок, и разлепил ресницы.

Худое, будто изможденное долгой аскезой, лишенное живых человеческих красок лицо с аккуратным клинышком пепельной бородки смотрело на него ласковым паучьим взглядом, прозрачным, как растворенная в воде желчь, цеплялось за очевидные перемены, обволакивало, будто намеревалось препарировать прямо тут, на месте, чтобы соотнести их с тем, что еще затаилось внутри.

- Полагаю, ты рад вернуться.

На тонких бескровных губах зазмеилась обещающая улыбка, от которой по спине рассыпались всполошенные мурашки, но Джон вытерпел их стремительный, позорный демарш почти спокойно, потому что мог думать лишь о том, насколько жизненно важно прямо сейчас посмотреть на Шерлока… что это станет их последним свиданием… самым коротким, самым страстным, спрессованным в одно короткое мгновение… и на его фоне страхи за собственную шкуру казались совершенно бессмысленными.

- Джон, я полон желания услышать эту ужасную историю от начала до конца именно от тебя. Однако долг гостеприимства вынуждает меня отложить ее до более подходящего времени. Тебе следует отдохнуть, привести себя в порядок и… мистер Бутройд, полагаю, можно уже избавить милорда Холмса от… - скромный хозяин Эпплдора сделал короткий легкий жест истонченными, будто табачный дымок, пальцами, - это лишнее. Уверен, он не причастен к тем предосудительным деяниям, что ему приписывают злые языки. И уж конечно не станет источником беспокойства Ваших подчиненных во время пребывания в этом добропорядочном месте. Я не ошибся, лорд Шерлок?

Потеряв к возвращенной «пропаже» всякий интерес, он перевел взгляд туда, где защелкала, зазвенела сталь отпираемых замков. Джон почувствовал, как ему на плечо легла тяжелая ладонь, сжалась и подтолкнула к распахнутым в арочном портике дверям. Он не противился, послушно следуя заданному направлению, но перед тем, как шагнуть в прохладную тень, резко остановился, инерция развернула его тело на четверти оборота, и этого оказалось достаточно, чтобы поймать потемневший лихорадочный взгляд, выпить до дна, впитать кожей его хмель, его жар, его обещания, «…и я» - вернуть в ответ.

Ступая по молочно белому в зеленоватых стеклянных прожилках мрамору громадного, изысканно-хрупкого холла, он с нескрываемым удовольствием думал, какие восхитительно грязные следы на этой безупречности оставляют его босые ноги.

…

Возле входа на омежью часть замка, сопровождающий передал Джона с рук на руки управляющему – крупному, одетому в просторные, длиннополые одежды мужчине преклонных лет с мягким, живым лицом, на котором морщинки запечатлели свет искренней улыбки и доброй души. Господин Фанний, урожденный бета, уже тридцать лет носивший звание главного управляющего омежьими покоями и их благополучием. К своим юным подопечным он всегда относился с настоящим отеческим теплом, снисходительно хранил их маленькие невинные тайны, справедливо полагая, что при всей строгости здешнего воспитания, ничто не украсит будущего младшего супруга, как трогательная доверчивость и природная любознательность. Впрочем, возможно милорд Магнуссен догадывался о таком потакании маленьким слабостям, а еще вероятнее, приветствовал эту неслучайную инициативу.

Фанний старательно не замечал, как Джон бегает «без спросу» в сад, менял порванную одежду на новую и оставлял в особо тоскливые вечера под подушкой мешочек сладостей, цветок или яркое перышко. А кривоватое, растрепанное деревце в большущем горшке и по сей день стояло в его комнате, радуя «садовника» крошечными синими цветами, напоминавшими звезды. Или его, Джона, глаза.

Покои встретили его так, будто и не было всех этих недель. Все по-прежнему лежало на своих местах, привычное и чужое. Может потому, что изменился он сам?

Господин Фанний что-то говорил… как все рады его возвращению, хотя милорд и запретил касаться этой истории под страхом наказания всем без исключения, как переживала все эти дни Гарри и как приставала с расспросами, какие события случились за его отсутствие. Джон слушал вполуха, не разбирая почти ни слова, рассматривая комнату, касаясь вещей – своих собственных, и не узнавая их совсем.

…книга, все еще раскрытая на странице с красивой картинкой Paeonia anomala****…

…маленький черепаховый гребень с короткими частыми зубчиками и едва заметной трещиной на рукоятке…

…карандаш, сточенный до половины, лежащий поверх незаконченного рисунка Самира, темноволосого, смуглого мальчика, которому едва исполнилось шестнадцать за два дня до того, как Джона почти выставили на торги…

…кларнет. Его Джон не любил, но лорд Чарльз считал, что омега просто обязан владеть хотя бы одним музыкальным инструментом…

…флакон с духами. Красивый, полный, ни разу не использованный… Джон не мог вспомнить его аромат, даже если бы захотел…

Остановившись на пороге ванной комнаты – милой и чудесно устроенной, как у каждого живущего в доме омеги, он вздохнул и принялся неторопливо раздеваться, не дожидаясь, пока управляющий выйдет.

Горячий пар, душистая шелковистая пена, окутали тело вкусным запахом, покачивание язычков пламени в свечных колбах предательски убаюкало утомленный мозг, и Джон опомнился только тогда, когда вода остыла, а пена растворилась, выставив напоказ его наготу, полную гусиных мурашек. Рассердившись на собственную беспечность, он добавил в ванну кипятка и долго, тщательно тер кожу свернутой в пучок, подозрительно похожий на Шерлоковы кудряшки, мочалкой, пока она, кожа, не начала пылать как от ожога, и скрипеть под пальцами от чистоты.

Белоснежное, как его собственная шкура, заботливо подогретое полотенце собрало с его тела всю воду до последней капли, оставив легкую, невесомую слабость в суставах и мышцах. Шлепая босыми ступнями по выложенному разноцветной смальтой полу, он вышел в маленькую спальню, равнодушно скользнув взглядом по расставленной на столе еде и чашке так любимого им прежде горячего шоколада… немолодой нянька не мог отказать себе в радости подбодрить одного из своих любимцев… по стопке одежды – новой, но в точности такой, что он носил ДО… задержался на приоткрытом окне с неизменными решетками из сплетенных ветвей и листьев, как и на воротах, но более изящной и не менее крепкой, и все-таки приготовленная для него постель манила куда сильней.

Что ж, оплакать свою нелепую судьбу он успеет чуть позже, и еще не раз, а вот выспаться было бы очень кстати. Имея достаточный опыт, Джон не сомневался - с учетом всего, что он успел натворить, спать в следующую ночь… впрочем, скорее всего и день… ему вряд ли придется.

По ногам тянуло свежим воздухом, Джона зазнобило, но вряд ли это можно было списать на прохладу, поймав себя на том, что челюсти уже невыносимо ноют, из последних сил сдерживая нервную дробь, он нырнул, как был, нагишом, в заботливо застеленную кровать, свернулся калачиком, подтянул колени к груди и обнял себя руками за плечи, чтобы почувствовать призрачную иллюзию чьего-то участия и защиты.

Когда голова коснулась подушки, последней мыслью, задержавшейся в спутанном сознании, было удивление тому, что он впервые ложится в постель без Шерлока, мужчины, которого он не знал еще три недели назад, но теперь его отсутствие вызывало почти физически ощутимую утрату.

…

Тело блестит, тускло мерцает от проступившей испарины. Она собирается в солоноватые мускусные капли между лопаток и вдоль позвоночника, медленно перетекает сонной, ленивой змейкой по крестцу в горячую смуглую ложбинку, разделявшую упругую округлость ягодиц.

Внутри тяжело плещется густое, как перестоявший мед, возбуждение, накрывающее приливными волнами, когда тонкие, холеные пальцы сдвигают чувствительную кожицу на напряженной плоти, намеренно не касаясь гладкой, упругой головки, от чего та, пульсирует, как маленькое сердце, сочится мускусом и приоткрывает влажную щелку, как задыхающийся рот. Дрожа от напряжения, покачиваясь, как сомнамбула, чтобы, пусть немного, но продлить это невыносимое, но такое сладкое трение, Джон затравленно всхлипывает, роняет голову на сжатые кулаки и по-кошачьи прогибается в пояснице. В ту же минуту, резкий, хлесткий шлепок обжигает промежность, напоминая – решать, как именно позволено телу отзываться на ласки, может только его господин.

Джон устало поднимается на подрагивающие руки, выдыхая тихое бессильное хныканье, когда прохладные, твердые пальцы одобрительно проходятся по его затылку, ерошат взмокшие до корней волосы, гладят вздрагивающие строптивые плечи… Джон мотает головой, пытаясь стряхнуть то ли капающий со лба пот, то ли горячечное, тягучее оцепенение, когда те же пальцы подцепляют двухдюймовую полоску превосходной кожи с застежкой и кольцами по обе стороны, и тянут, тянут, тянут… пока на спине не проступает каждая мышца, пока кожа вдоль позвонков не собирается в маленькие, ровные складочки, а выпущенный на волю член – ровный, твердый, прекрасно вылепленный природой, не вздергивается, как знаменное древко, и не бьется горячей головкой в напряженный живот. Джон шипит, судорожно поджимается, дергает бедрами и получает еще один удар – по ягодице… от острого, безумного удовольствия в паху взрывается маленький пороховой заряд, глаза застилает колючая ослепительная чернота, кажется - еще чуть-чуть, и следующий самый крошечный толчок опрокинет за горизонт, что оргазм так близко, что язык саднит от его солоноватого, пьянящего вкуса… еще-еще-еще, пожалуйста!

Пальцы пропадают, и их место занимает холодный кожаный язычок, медленно выписывавший узоры между ног, на ягодицах и влажной уютной расселине между ними - от тугих яичек до вызывающе торчащего копчика. Джон пытается перестать стонать, выровнять дыхание и хоть как-то вытолкнуть застрявшее в горле сердце обратно в разворочанную грудную клетку.

Но ничего не выходит - тонкая, холодная как сосулька, фаланга, продавливает упрямо сомкнутый сфинктер, окунаясь в мускусную смазку, и делает пару движений, безжалостно раздвигая обхватившую ее плоть. Спустя мгновение она безошибочно находит маленький, упругий бугорок, обходит почти невесомым прикосновением и трет жесткой подушечкой. Еще и еще… Джон вжимается грудью в ковер, захлебывается криком и прокусывает язык. Рот наполняется солоновато-горькой слюной, в голове звенит многоголосая, ослепительная пустота… Удар стека ложится между лопаток, кожа вспухает красным и возбуждение начинает медленно отступать, оставляя между ног болезненное, ноющее разочарование.

Сколько это длится? Час, два? Сутки? Джон потерял счет времени, раскачиваясь на душных, сладких волнах между стыдом и похотью.

Он сопротивлялся, сколько мог, затаптывал желание, как босыми ступнями раскаленные угли, грыз ладонь и беззвучно кричал, то проваливаясь, то выныривая из вязкого мутного безвременья. Но отравленное тело сделало все за него - от наполнявшего, монотонного механического движения… один, два… сколько пальцев хозяйничало в растянутом, податливом лоне? - он принимал их все, тек… слабо, безвкусно, но едва стоило переполненному, безумно чувствительному члену ткнуться в лобковую кость, как судорогой ломало и выкручивало от острого нетерпения в бесплодных попытках догнать ускользающий оргазм. Джон дрожал, как норовистая лошадь, мышцы проступили на спине, предплечьях и бедрах тугими красивыми лентами, горло хрипело, жадно втягивая воздух распахнутым ртом с пересохшими распухшими губами. И с каким-то злым облегчением думал, что ему повезло, что сейчас в нем только пальцы, а не та механическая штука, размером в половину нормального фаллоса взрослого альфы с очень натурально выполненной головкой в полной боевой готовности, обтянутая гладкой упругой оболочкой. Хозяин однажды произносил ее название, но Джон так и не смог вспомнить. Наверное, внутри находился миниатюрный, тонкий механизм – стоило завести его крошечную, будто часовую головку, слышалось тихое мягкое жужжание и частые щелчки, сливавшиеся в один шелестящий звук. Вроде ничего особенного, кроме того, что это вибрирующее действо длилось удивительно долго, но… Джон дважды терял сознание, когда хозяин оставил его всю ночь с этой страшной игрушкой, погруженной в воспаленный, измученный непрекращающимся возбуждением анус.

…колени разведены ровно настолько, чтобы не переставать чувствовать свою доступность, как и власть сдавившего горло ошейника… подставленное лицо и приоткрытый рот в ожидании вторжения… злая, продирающая позвоночник волна протеста, которую все трудней удерживать внутри… покорность, испорченная недолгой свободой… мысли-мысли-мысли… рой, целые толпы - ненужных, запретных, порочных для послушной омежьей натуры.

Тонкие пальцы обводят нижнюю губу, будто пробуют на вкус и проверяют на прочность, задержавшись в уголке, тянут и толкаются глубже, соскальзывая в ложбинку подставленного горячего влажного языка.

- Ты хорошо знаешь, Джон, что нет никакой необходимости причинять тебе боль, чтобы заставить узнать то, что нужно.

Джон сглотнул скопившуюся во рту слюну, не переставая посасывать пальцы, прижимая их распластанным языком к упругому нёбу. Да, конечно же он знал… ресницы опустились и поднялись. Кому-кому, а омегам прекрасно известно, что не только боль бывает невыносимой. Непрекращающееся, накалывающее без перерыва желание, удовольствие на грани, и по другую ее сторону, желание без возможности его удовлетворить - вот что даст ей сто очков вперед, сводя с ума невозможностью его погасить или вытерпеть.

Пальцы двигались в плотно сомкнутых губах ритмично, неглубоко, пока лишь дразня воображение, и когда мягкий кожаный язычок стека коснулся промежности, заставляя поджаться гладкую мошонку, дернуться безучастный член в лоне золотых волосков. По бедрам прошла короткая судорога, и он едва удержался, чтобы не прикусить ласкавшую его рот руку.

…почувствовать сладкий хруст на зубах и солоноватый вкус в горле….

В окна смотрела густая вечерняя синева, когда Фанний привел его в покои хозяина и собственноручно снял с плеч длинную – в пол, одежду с рукавами до запястий и лишенную застежек и шнурков, оставляя Джону лишь ослепительную наготу в ошейнике и наручах из черной, матово мерцавшей кожи.

С глубоким поклоном и в полном молчании слуга покинул комнату, прикрыв дверь так плотно, что ни единый звук не смог бы покинуть ее стены – никому в доме не позволено знать, как именно поступит господин со своим провинившимся воспитанником.

- Надеюсь, ты успел отдохнуть? – мягкий голос, заботливый тон могли ввести в заблуждение, если бы Джон не знал, какие ужасающие приказы отдавались им с той же легкостью, как и распоряжения о полуденном чае.

Сэр Чарльз Огастес, урожденный лорд в шестом поколении Магнуссенов, хозяин всего Эпплдора и одного строптивого омеги с немудреным именем, поднялся из изысканного в дорогой простоте сливочно-белого кресла, обитого кожей самой тонкой выделки, и обошел застывшего в ожидании допроса имущества.

Имущество упрямством вздернуло подбородок, впрочем, так и не подняв глаз от ковра под ногами, думая исключительно о том, что оказаться на голом мозаичном полу было бы куда холодней.

- Я не стану спрашивать, зачем понадобился этот нелепый демарш и почему именно в Хэмфри-корт, - милорд обошел вокруг, подмечая ссадины и синяки всех степеней давности. По особо впечатляющим прошелся язычок стека – бережно, будто пробуя на вкус. – Я хочу знать, кто из моих гостей так впечатлил тебя в постели, что они наперебой заявляют на тебя права? Тревор? Холмс? Все, что я слышал о них прежде, не предполагало в них ценителей омежьих прелестей? Или ты спал с обоими, и все дело в задетом самолюбии?

Джон промолчал - что бы он не ответил, это вызовет новые вопросы, от которых все станет только хуже. Пальцы стиснули короткие волосы на его затылке и потянули. Прохладные губы коснулись мочки уха.

- Тебе настолько понравилось, Джон? Что именно? Как именно? Кого из них ты защищаешь с такой преданностью?

Джон зажмурился и задержал дыхание. Пальцы разжались, ладонь легла между лопаток и легонько подтолкнула вперед. Послушно сделав шаг и раскрыв глаза, Джон непроизвольно сглотнул, увидев на краю стола прямо перед собой высокий бокал из тонкого стекла до краев наполненный опаловым мерцанием.

- Пей.

Джон знал, что это такое. Вернее, много слышал, но пробовал только один раз.

Редкий напиток, с таким сложным составом, что до сих пор повторить его, не имея подробной инструкции, не смог никто.

«Омежий сон», «жидкое солнце». Его давали омеге, потерявшему семью и не сумевшему принять новую. Такое случалось редко, но выкупленный у прежнего дома, доставшийся, как трофей, он отказывал в близости, даже под угрозой насилия, течка не наступала и омега угасал, сгорая от пожиравшего его изнутри огня. Для таких случаев и существовал «омежий сон» - наступившее под его действием возбуждение не имело ничего общего с естественным, не было безопасным как для физического здоровья, так и для рассудка, да и длилось всего несколько часов, но отличалось такой силой, что омега отдавался любому, вне зависимости от гендерного статуса буквально «насухую» с гарантированным зачатием. Искусство изготовления этого средства хранилось в строжайшей тайне и стоило крайне дорого. Хотя, милорд Магнуссен был так щедр к своим «любимцам», чтобы отказать себе в удовольствии использовать «жидкое солнце», чтобы наглядно продемонстрировать, что именно может их ожидать в случае неповиновения. Когда Джону только что исполнилось шестнадцать и он пережил свою первую течку, ему и еще четверым юнитам приказали смотреть, как металось на постели смуглое, гибкое тело, растянутое за руки и за ноги между точеных столбиков. Крики, стоны, вой неудовлетворенного желания до сих пор стоял у него в ушах. Как и его собственный после того, как Джон имел несчастье разорвать глотку одному из сторожей.

- Пей, – жестко повторил голос за спиной.

Джон вытер о бедро взмокшую ладонь, взял сосуд и медленно выцедил все его содержимое, чувствуя, как замерзает горло, как расползается внутри едкий, колючий жар, как от порхания в животе начинают подрагивать мышцы и поджиматься ягодицы. Еще минута и он потечет…

- Вниз.

Он опустился на колени, а тонкая, сухая, как плеть ладонь, заставила опуститься на локти. Кончик стека прочертил дорожку от выставленных на показ яичек до ямочек на пояснице.

- Ну, посмотрим, что помнит твое тело из того, чему его так долго учили…

…

…сколько это длится? Час, два? Сутки? Джон потерял счет времени, раскачиваясь на душных, сладких волнах между стыдом и похотью…

…пальцы подцепляют двухдюймовую полоску превосходной кожи с застежкой и кольцами по обе стороны, и тянут, тянут, тянут… пока на спине не проступает каждая мышца…

- …Тревор? Холмс?

Он плохо соображает и не может ни сопротивляться, ни ответить, но, кажется, милорда интересуют вовсе не его слова – он держит за подбородок и с удовлетворением всматривается в пульсирующие, растекающиеся кляксами зрачки.

- Превосходно, мой мальчик. Трудно лгать, когда твое тело тебе не принадлежит.