Epsilon, 03 — молодость.
Шираюки казалось, что ей целую вечность назад стукнуло восемнадцать лет. Совершеннолетняя, она была так далека от взрослости, но неправильно близка к самостоятельности, ноющей мозолями на руках от трудового дня в теплицах и свербящей в носу очередной осенней простудой, и никто не укроет Шираюки одеялом, не принесёт ей тёплого какао, не погладит по волосам. Какао может принести Рю, по волосам погладить — Гаррак, одеялом обязательно укроет Оби, но ничто из этого не встретится всё вместе в одном человеке… Наверное, это и есть молодость? Между детством — желанием теплоты чужих объятий и нежности — и взрослой жизнью — обременённой заботами, бесконечной работой и проглядывающей сквозь усталость резвостью, которая потом отдаётся скрежетом в суставах.
Интересно, какая молодость была у Изаны?
Как он её ощущал и принимал?
Шираюки сжимает кулаки и кусает губу, морщится, открывая рот. Шумно чихает.
Вовсе Изана не старый. Конечно, он не старый. Она и не думала об этом… Ему порядка двадцати пяти, и он, наверное, тоже в поре «молодости», немного отличающейся от её — когда ты принц, хитрый принц, который умеет строить козни и играть в светские игры, но глубоко в душе ты не против — хочешь — получить ласку, капризничать и смеяться, как ребёнок, и говорить без устали о несбыточных мечтах.
Иногда ей кажется, что однажды Изана просто уйдёт далеко-далеко, ускользнёт из пространства, до которого Шираюки и так с трудом дотягивается, словно любопытный ребёнок, пытающийся подтянуться и посмотреть, что находится на столе, слишком высоком для его роста. Исчезнет. Перестанет сверкать.
Он будто стоит на обрыве наверху и не смотрит на неё, стоящую на обрыве дальше и намного ниже; не смотрит на неё — упрямо задирающую голову и пытающуюся найти путь к нему. Солнце слепит глаза и размывает силуэт Изаны.
Они плывут на двух разных островках, как никогда-не-пересекающиеся-параллельные.
— Что ж, — Шираюки хмыкает, криво улыбаясь; её руки на автопилоте перемешивают жидкость в кружке, подносят ложку ко рту и предательски дрожат — вместе с голосом: — Тогда мы, похоже, слишком параллельные, чтобы не пересекаться…
Она чихает ещё раз, и ложка падает на пол.
*
Незаметные чёрные облака струятся под тёмно-синим небом. Шираюки так долго смотрит в него, что ей начинается казаться, словно она падает. Пальцы сжимают траву, взгляд мажет по неровному светлому горизонту и останавливается на кончиках её туфлей, торчащих из-под пледа, — его принёс Оби. Обычный, розовый в жёлтую клеточку плед, тёплый и немного колючий, совсем не такой, как одеяло из мечтаний — пушистое и мягкое, как вата или то пышное облако в виде кривого сердца. Чай в стаканчике — принесён Кики с кухни, в которой не продохнуть от любопытных слуг — холодный и горьковатый. Волосы сбиваются из-за ветра и лезут в глаза.
Столько мелочей, которые совсем не складываются в рамки созданной идеальной картины… Это, наверное, тоже молодость?
Шираюки выдыхает облачко пара.
Оби сидит под деревом, чуть правее неё, и улыбается, откинув голову и глядя на белый диск луны, висящий в небе, словно маяк.
Кики и Митсухиде переговариваются наверху, в просторном кабинете Зена. Когда становится совсем прохладно и поздно, кто-то из них выглядывает на балкон и зовёт их с Оби внутрь; но Шираюки, растворяясь в дымке тугих мыслей о крепких объятиях — принца ли, отца ли, — которых у неё никогда не было, не помнит голоса зовущего. Она пустым взглядом смотрит наверх, замечая тонкие листья дерева, россыпь неярких звёзд и тёмные края облаков, уползающих за замок, туда, где Шираюки их не увидит.
— Прямо как принц… — тихо бросает она сонным голосом.
Первая капля дождя падает прямо в чай.
Наверное, эта капля холоднее любого чая.
Так что ничего.
Ничего.
Доля Шираюки хороша.
*
Оби уходит первым.
Он всегда уходит первым. И приходит тоже первым. Так что ничего. Шираюки привыкла.
Зен забирается на стол, укладывая рядом меч, и пробегается по нему пальцами. Кики и Митсухиде садятся за шахматы. Их плавные голоса играют на фоне, словно колыбельная, и Шираюки всё сильнее хочется… не спать. Не спать, а раствориться в своеобразной теплоте крепких отношений, доверия и уставших глаз, в теплоте таких открытых, приветливых и любимых лиц, в колючем пледе и холодном горьком чае, вкус которого так и не исчез с языка.
Всё это — молодость, с неровностями и шероховато-особенными чертами, и если Изана никогда не чувствовал щемящей в груди радости от не таких точных, как хотелось бы, деталей, то Шираюки грустно за него.
— Мне иногда кажется, что мы никогда не станем взрослее, — Зен закрывает глаза, подпирает подбородок рукой и перебирает кончиками пальцев отросшие волосы. Его голос тихий, но Кики и Митсухиде слышат каждое слово; и он знает — и он хочет, чтобы они слышали и слушали, и понимали. Шираюки немного страшно от того, как сходятся их мысли, но она лишь приоткрывает рот, облизывает пересохшие губы и отклоняется на спинку дивана. И тогда Зен, собравшись с мыслями, продолжает: — Вырастим, станем сильнее и успешнее, ближе. Но это дурачество… эти глупости. Никуда они не денутся.
Он беззаботно улыбается, закрывая глаза.
За головой Зена, словно нимб, висит луна.
— Ты прав, — неслышно выдыхает Шираюки, обессилев, закончившись, иссякнув, как огонь в камине, от долгих раздумий о том, что прошло и больше никогда не будет, и о том, что только может быть.
И о том, что у них есть только сейчас. Сейчас и порывисто хлещущая по спине и выдержке молодость.
И Изана где-то на границе. Не близко — не дотянуться, но и не далеко — она может различить черты его лица, повёрнутого к ней.
Она может закрыть глаза и увидеть Изану, словно он здесь, в комнате, представить его до мельчайших деталей и почувствовать тепло. Содрогнуться от пронзительного взгляда синих глаз.
Наверное, он — часть её молодости.
Даже если ей никогда не стать его частью — ничего.
Пальцы Шираюки мелко подрагивают.
И молодость её хороша.