Eta, 08 — крик.

— Не говори так! — Оби зажмуривает глаза и сжимает кулаки. — Я хотел защитить тебя!

«Ты не должен был этого делать!» — стоит в голове и кричит.

Оби и сам кричит, и душа его кричит и бьётся, ревёт, пытается вырваться из пылающего тела, в котором так мало места для неё, так мало кислорода, сил сражаться против чувства, что растёт и пенится, и охраняется в нём — им же и охраняется, им же и взращивается, им же и лелеется. Всё это — соединённое воедино, собранное ими, запустившееся одной встречей и одним импульсом, который никто не был в силах остановить, потому что никто и не знал о его существовании — всё это взрывается.

Всё это он больше не может держать в себе и в руках. Не может держать себя в руках.

Это — не укротить.

У неё широко распахнуты глаза и на лице удивление напополам с непониманием, и взгляд испуганный, но цепкий, внимательный. Боится, но наблюдает за ним, запоминает каждую черту, ищет подвох, если он есть, но его нет — существует только то, что не сдержать, и то, что ей нужно принять. Нужно — ради него.

Если она не услышит, не поймёт, не захочет понимать — он, наверное, развалится. И сбежит. Уйдёт и никогда не вернётся туда, где его не воспринимают всерьёз так, как Оби никогда и не хотел восприниматься. Думал, что не будет хотеть. Никогда. Но — судьба забавная штука, и теперь он стоит перед Шираюки, и всё плывёт — всё, кроме неё, и её зелёные глаза, в которых плещется желание помочь, гипнотизируют его.

Дурман.

Нет ничего дурманящее. Для него — нет.

Они оба хотят защитить друг друга, потому что один не понимал, как он важен, гнался по миру, будто его жизнь закончится, если остановиться на секунду, а другая уделяла всё внимание чужим жизням, задумываясь о своей в последнюю очередь. Он — тёмный зверь. Она — лекарь. Их линии сходятся в одном: в желании образумить, которое берётся из более крепкого, невырываемого корня — желания защитить. Они возвращаются к началу, но после этого очередного круга что-то в «начале» сходит с рельс.

Оби хватает её за плечи.

Поджимает губы.

Не трясёт и не кричит, дыхание задерживает и молчит, но молчит так, будто взорвётся в следующую секунду от слов, переполняющих его. Шираюки немного отклоняется назад, смотря в его лицо в полном непонимании — удивление исчезает.

Потому что удивляться здесь

нечему.

Подсознательно она понимала, что подобный — какой-нибудь переломный — момент может наступить, но не заостряла на этом внимание, не углублялась в размышления и не фантазировала, только двигалась дальше, вперёд, по дороге, которая оказалась кругом. И этот круг не разомкнётся, пока Оби не скажет то, что давно хочет сказать, и пока она не выслушает и не поймёт, как сильно это меняет их отношения.

Ничего не сотрется подчистую. Но бесконечность петли должна закончиться, иначе ей не будет конца никогда и никак, но будет край, через который — однажды — они вывалятся и больше не найдут друг друга. Бесконечность петли должна закончиться, чтобы дать свободу новому витку истории, чувств, отношений, которые они сдерживали так рьяно и отчаянно, словно от этого зависела их жизнь.

Они боялись разрушить то, что построили.

Но иначе — они не разрушат, а потеряют всё это.

Он понимает.

Она понимает подсознательно.

Оби шумно выдыхает, и руки на её плечах сжимаются крепче.

— Шираюки, — имя, произнесённое им впервые, будто пощёчина. В его голосе упрямство, сталь и — надежда? Он устал. А она боится, но не говорит ни слова, потому что знает: Оби не причинит ей вреда и попытается избежать любого мотива, который может как-то задеть её, — а Шираюки хочет знать, хочет услышать, хочет понять. Она хочет, чтобы он открылся так, как никогда не открывался. Оби слегка встряхивает её и наклоняется ниже: — Твоя жизнь — важнее моей, потому что я могу постоять за себя лучше, чем ты. Твоя безопасность в приоритете, потому что ты светлее, чем я…

— Ты тоже важен… — не слова — мямленье, Шираюки даже злится на себя за это и выпрямляется, хватая Оби за кисти. Она хмурится и шагает вперёд, сокращая дистанцию, но — Оби не отходит назад. — Ты тоже важен, — Шираюки говорит увереннее и жёстче. — Что значит «моя жизнь важнее твоей»? Каждый человек важен, каждый достоин жизни так же, как другой, мы не вправе судить об этом. А ты — ты лучше, чем ты думаешь, — она шагает ещё ближе, почти утыкаясь носом ему в подбородок. Руки на её плечах слабеют. — Ты имеешь право быть защищаемым так же, как я, и я хочу защищать тебя так же, как ты хочешь защитить меня!

Всё это было в нём — в ней — в них — не изначально, но после встречи — после запуска неостановимого. Чувства, сражённые желанием защитить от любой боли, мерно обретали новую форму, растекаясь острыми краями, расправляя тёмные крылья, выпрямляя осанку — и они превратились в крик. Есть крик, которому не обрести звука, а потому не получить свободы; есть крик, который не может достигнуть ближайшей стены, и есть крик, способный разрушить эту стену и всё, что за ней; есть крик, который, не найдя выхода, взрывается, и есть крик, который находит выход и взрывается только тогда.

Их крик — именно такой.