Сумрак прижился, как родной, а яркий свет и вовсе был чужд. Данила укутался в одеяло сильнее, хотя с некоторых пор начинало теплеть — наверное, дело уже к весне. Раньше на румяных щеках появлялись веснушки, стоило только солнышку выглянуть на недельку-другую — сейчас же на впалых скулах едва ли появлялось что-то кроме шрамов.

Даня смирился: смирился с тем, что будет жить в каком-то подвале скорее всего всю свою оставшуюся жизнь. Наверно все уже забросили поиски, если их начинали, конечно. Миша смирился со смертью любовника, нашел кого-нибудь другого или пытался утонуть в алкоголе. Кто знает. А что сейчас творилось с родителями? Наверняка, мама не оставляла надежд, а отец просто старался поддерживать ее, поняв, как малы шансы найти их сына.

Он действительно смирился, ведь больше надеяться не на что. Евген с радостью отмечал послушность заложника, то, как он бездушно таял в руках. Поперечному теперь плевать, как проводить оставшуюся жизнь. Можно бороться вновь, но зачем? Лучше уж просто никак не реагировать и не злить Женю. Да, мужчина просил называть себя «Женей», прижимая к себе парня и целуя в зажившие губы.

Ему больше не за что бороться: все слезы выплаканы, все мысли остались под третьим одеялом. Ноги зажили неправильно, хотя цепь едва ли не диффузировала со стертой кожей на голени. Он в клетке и ничего не может с этим поделать, остается смириться, да.

Он любил пялиться в потолок, наблюдая за танцующими тенями от свечи. Это словно какой-то спектакль, балет: вот силуэт танцует около трещинки, вот пылинки, как какие-то блестки, обволакивают сцену, взмываясь в воздух. Это действительно стоило того — лежать и смотреть в потолок, воспроизводя в голове возможные диалоги между героями — нет, не диалоги, а строчки из мемуаров.

Женя обещал весной провести сюда свет, хотя, когда эта весна должна была наступить, Даня не знал, только догадывался. Сейчас могла быть весна, сейчас могло быть просто потепление. Могла быть и осень, кто знает — максимум, по чему он мог определять время, это температура в подвале. А если Поперечный будет хорошо себя вести, то будет ему и мягкая кровать здесь, и, возможно, радио.

А нужно ли это всё? Нужно ли разбавлять тишину, к которой парень привык, шумом радио? Нужен ли свет привыкшему к свече Даниле? Он и не знал. Просто ждал, когда наступит весна и у него в подвале наконец-то произойдут изменения. Тишина настолько въелась, что любые разговоры порой нервировали. Когда Женя ложился рядом и аккуратно обнимал, не нужно было и мягкой кровати. Кажется, теперь Евген мог запросто удовлетворять все потребности, Евген — всё, что ему теперь нужно.

Парень перевернулся на другой бок, наблюдая за тем, как пламя окружает фитиль. Умиротворение поглощает, заставляет задуматься о том, что уже давно обдумано раз сто, если не тысячу. Его место уже занял кто-то другой, кто-то более радостный, улыбчивый, без всех этих странных мыслей. Глаза давно потеряли искорку любви к жизни, губы обкусаны до крови. Никого рядом, тишина, сумрак. Тоска, наполняющая легкие.

Неожиданно наверху слышится грохот и крик, звучат незнакомые голоса. Данила хмурится, резко поворачиваясь к входу. Над подвалом топот ног, шипение раций, едва слышные перешептывания. Поперечный выныривает из одеяла, не понимая, что происходит. Кто это? Где Женя? Из-за сквозняка огонь тухнет, оставляя в темноте — Поперечный вздрагивает, отчего цепь шумно ударяет по батарее. На мгновение все затихает под чей-то ужасно громкий крик «Тише!», и Данилу бросает в холодный пот.

Дверь в подвал медленно открывается со скрипом, и свет ослепляет Данилу, отчего он шипит. Внезапно становится много народу в помещении, и кто-то говорит в рацию:

«Нашли».

Его нашли? Нет, что же это он, как же, это сон. Точно сон, его ведь никто и не искал. Он остался потерянным без вести, ему ведь уже нашли замену! Зачем всё это, если есть кто-то, кто уже заменил? Звон цепи становится каким-то жалостливым, будто она не хочет отпускать Поперечного — кольца ломаются под натиском. Его спрашивают, может ли он идти, а потом замечают опухшие посиневшие ноги. Даня и говорить-то не может, только хрипеть-скрипеть, а тут надо отвечать на вопросы. Не на риторические вопросы Евгена, а на настоящие вопросы.

Данилу несут на руках, поднимают из его подвала, из его клетки, что стала домом за столько времени. Всё становится слишком ярким, шумным, неудобным, доставляющим боль. Холодный воздух ударяет в лицо, и Поперечный ловит себя на мысли — он боится. Страх оковывает его с ног до головы, тело ноет от всех причиненных увечий, а слух режет каждый звук.

Неожиданно его прижимает что-то теплое, по-другому угловатое, колючее. Глаза слепит заря, а ухо опаляет тихий шепот: «Господи, наконец-то». Миша. Это Миша, этот голос и озвучивал все прочитанные мемуары раз за разом, озвучивал все диалоги во время представлений на потолке. Кшиштовский дрожит, сзади его обнимает кто-то отдаленно напоминающий отца, только намного старше и седее.

Данила непонимающе щурится, пытаясь найти знакомый черный затылок. И видит его, когда Евгену заламывают руки, опрокидывая на полицейскую машину. Он ловит потерянный взгляд Дани, пытаясь будто бы объясниться, но тот ничего не понимает, сглатывая слюну.

Женю уведут, а Данила вернется домой, всё ещё застилая окна в своей комнате тяжелыми шторами, чувствуя себя комфортно только в тишине и сумраке, оставив в своей памяти навсегда дом, в котором ни один живой никогда не жил — лишь изуродованный одиночеством мужчина и одичалый в безумии парень.