Барран разговорился так вдохновенно, как разговариваются люди, которые долго молчат о чём-то важном. Он разжигает самодельный факел из разбросанных по полу им же фиктивных облигаций. Однако его лицо освещается будто бы не только снаружи, но и изнутри, когда он рассказывает про своего друга. Пропп молча сидит тут же, держа поданый факел в руке. Он беззвучно вздыхает, кусает губу, смотрит на блестящего от пота Баррана и слушает его речь со смешным акцентом, а про себя думает: что было бы, если бы они познакомились с Барраном ещё в армии? Он мог бы быть в этих его воспоминаниях вместо Моцарта. Но куда там, у его соперника даже имя композитора. А ещё — он мёртв, а это значит, что он будет становиться только лучше.

У самого Баррана есть только кулаки, наглость, скорость реакции и то, что на нём все заживает, как на собаке. И верность, конечно же, но об этом узнают немногие. Проппа подмывает наговорить чего-нибудь грубого об этом самом мёртвом Моцарте, чтобы не чувствовать себя паршиво, но слушать Баррана слишком приятно, он выглядит даже счастливым, и Пропп просто смиряется хотя бы на какое-то время.

Позже, после своего рассказа, в благодарность за то, что его выслушали, Барран позволяет Проппу сесть совсем рядом с собой, чтобы разжечь ещё один факел от его собственного, и, чуть ухмыльнувшись, спрашивает его:

— Почему ты везде следовал за мной? Вряд ли ты рассчитывал в конце оказаться со мной в этой мышеловке на Рождество.

Пропп смотрит перед собой, вспомнив, как Барран позаботился о нём здесь же после удара током, с которым Пропп вырубил кондиционер. Пропп доверил бы ему свою жизнь в Алжире, если бы они были знакомы. Возможно, он вернулся бы оттуда другим человеком.

Пропп отвечает честно, даже зная, что ему не поверят сразу:

— Просто почувствовал, что ты хороший парень.

— Я врач. Мы все такие.

— Не-ет. Ты хороший, добрый, мистер Барран. С душой, с честью, надёжный человек. Это в глазах, это не спрячешь. — Пропп делает жест от себя к Баррану двумя пальцами. Усмехается: — И не слишком умный. Играть в карты с парнями, которые тебя ненавидят? Так можно порезать красивое лицо.

Тогда Барран снова хмурится, смотрит в огонь на конце бумажной трубки, возвращаясь в прошлое, где снова раздаётся злополучный выстрел:

— Настолько хороший партнёр, что убил своего друга.

— Ну, все мы когда-нибудь умрём. Просто кто-то глупее, чем остальные.

— Да, моя смерть здесь с тобой будет глупее, чем убийство Моцарта.

— Неправильно думаешь, — качает головой Пропп. — Я говорю: должно быть и хорошее. Вспоминай это, когда вспоминаешь о нём. Вот когда ты понял, что сделаешь для него что угодно?

В ответ на его вопрос Барран тушит свет. Темнота мигом скрывает всю их замусоренную и разворошенную бетонную коробку и них самих.

— Эй, эй, ты чего! Ещё нет обхода.

Пропп резко удивлённо замолкает, когда чувствует, что Барран, которого вдруг становится более уместно — но ещё более неловко — называть по имени в своей голове, берёт его за руку. Дино нашаривает его предплечье, плечо, осторожнее — лицо. Пропп ничего не понимает, но медленно нашаривает всё то же самое в ответ. Он непроизвольно вздыхает, когда Дино прижимается лбом к его лбу. Пропп едва слышит тёплый шёпот Дино за грохотом своего сердца и едва различает слова с иностранными интонациями:

— За три недели до Сетифа, мы сидели вот так в укрытии и слушали выстрелы в темноте. Он сказал мне, что мы выживем, и я ему поверил.

Пропп думает: странный, сумасшедший мир, в котором убивать другого человека — нормально, а получить от него нежность, даже не предназначающуюся тебе самому, — страшно. Когда дальше он задаёт свой вопрос во мраке, по его бодрому и участливому голосу нельзя было бы сказать ничего о его чувствах в этот момент. Но кроме него Пропп не удерживается и похлопывает Дино по шее.

Пропп спрашивает:

— И ты поцеловал его?

— Нет, мне это не нравится. Но сейчас я жалею об этом.

— Тогда не суди меня строго.