Feel, my skin is rough,
But it can be cleansed.
And my arms are tough,
But they can be bent.
And I wanna fight,
But I can't contend.
I guess that's love.
I can't pretend.
— «Tom Odell — Can’t pretend».
I
«Ничто не вечно. Сколь бы ни был прочен мастерски выкованный меч, он всё равно будет медленно истираться по мере использования. Машины, тела, даже духи — всё подвержено времени. Всё будет повреждено временем. Всё исчезнет со временем. Именно поэтому сердце, которое никогда не обращало внимания на боль, после многих лет, наконец, ощутило её».
Есть точки, которые должны соприкасаться, и параллельные, созданные друг для друга.
Есть то, что должно происходить, каким бы уничтожающим оно не оказывалось.
О «том» дне они не говорили — совсем. Можно было бы поговорить нехотя, с руганью, рыком и горечью, но они выбрали безболезненный — относительно — и бескровный — тоже относительно — вариант. Почему для них он «относительный»? К их невеликому удивлению молчание о «том» дне давило напряжением недосказанных и невыраженных чувств не только на плечи, но и на слова друг к другу. Осаму каждый раз замолкала, задевая взглядом место, которое всегда занимал «тот» человек, и Сакуноске, заметив это, не мог не застыть задумчивой статуей.
У него даже желваки выступали.
Осаму отмирала, поворачивалась к нему, на его свет, не видимый больше никому, сильнее сжимала бокал в пальцах и тянулась к его скулам… Господи, к нему она никогда не «тянулась», несмотря на тайный свет и тепло, которые он ни с кем больше не делил.
Всё по одному сценарию.
— Безлюдный, наивный Одасаку, — со смешком шепнула Осаму, надрывно и устало, отнимая руку от горячей щеки. — Температура?
— Простыл, — гнусаво ответил Сакуноске, опустив взгляд в стол.
Имени они не называли и в мыслях. И не слышали — некому было говорить о «нём»: одни не интересовались, иные боялись.
Двое остались со скромной памятью о «том» человеке — не говоря, но вспоминая, не называя имени, но замирая при малейшем отголоске отголоска.
Странно это, жестоко — Осаму устало растянула губы в вымученной улыбке, вглядываясь в безмятежное лицо бармена сквозь стекло бокала. Отголосок отголоска — что может быть глупее, за что цепляться?
Не ей говорить, что странно и жестоко. Дазай Осаму есть «странно» и «жестоко».
Не ему говорить, что глупо или глупее. Ода Сакуноске есть «цепляться за отголоски отголосков».
— Лечиться будешь? — она опустила голову на стойку, упираясь виском в холодное дерево. — Или пострадать хочешь? Ты это любишь. — После достаточно долгой паузы — пара секунд, ведь говорить уже нечего — на всякий случай добавила: — Вроде бы.
«На всякий случай», чтобы не дай дьявол он подумал, что она начала говорить о «том самом».
Нет, нет. Ни за что. Конечно, нет.
Не говорили и не поговорят.
На самом деле им обоим осточертело молчание.
— Есть вещи, — Сакуноске поднёс бокал ко рту, — которые проходят сами.
— К примеру, огнестрельные ранения? Боже упаси, — Осаму прервалась на смешок, — какова удача должна быть.
— Как у тебя… — то ли спрашивая, то ли утверждая, он собрался сделать глоток — портвейн коснулся губ. Но Сакуноске остановился, опустил бокал на стол, хмурясь. — Боже упаси? — он, покачав головой, посмотрел на неё с подозрением. — Ты всех демонов по именам поминаешь, никак не бога.
Осаму бездумно, но широко улыбнулась.
На самом деле засмотрелась на невыразительную мимику Сакуноске, пропустив, что он сказал. В его взгляде было всё, чему не существовало объяснений — или она просто не знала подходящих слов и выражений. Это… пугало.
Обезоруживало.
Осаму нравилось, как оно звучало — «обезоруживало».
Впрочем, нравилось только по отношению к Сакуноске.
— Любите, что дано, и славьте, что забрали, — она растеклась в полунежной усмешке, от которой Сакуноске иногда бросало в дрожь — Осаму улыбалась так только после «того» происшествия. Ему казалось, что в ней — и в Осаму, и в улыбке — проносились все названия, имена, невысказанные чувства и что-то ещё… Тому, чему не существовало объяснений.
Или он просто не знал подходящих слов и выражений.
— Уже поздно, Одасаку, — Осаму выпрямилась, сжала кулаки, покрутив кисти и похрустев суставами, потянулась, не переставая устало улыбаться. — Так уж и быть, — она кивнула, упёрлась в плечо Сакуноске подбородком, а он, не поворачиваясь, посмотрел на неё, — сегодня я отведу тебя до дома, а то ты у нас больной. Мало ли что.
Сакуноске закрыл глаза.
Есть много вещей, которые они не могли понять, потому что не говорили о них друг с другом.
Осаму, подхватив пальто, развернулась — и улыбка сошла с её лица.
Есть много вещей… и чувств, из-за которых слова застревали в горле.
*
Есть вещи, которым лучше сбываться, сколь они не были бы пугающими и уничтожающими. Сакуноске думал, что его смерть могла быть из этого разряда.
Осаму не знала: научился ли он жить с пустотой, или она росла в нём чёрной бурей, которая когда-нибудь разрастётся в чёрную дыру — прямо как у неё. Они будут похожи, но Осаму не хотела такой «похожести». Мрачный Ода никак не укладывался в голове. А он не переставал быть мрачным ещё с полгода, пока она усердно наблюдала за ним… Или «агрессивно» следила, пытаясь уберечь ото всех опасностей, потому что он, с трудом переживший огнестрельное ранение, впал в яму апатии, в которой не было ничего, кроме спёртого воздуха и вони потерь.
Упал на её уровень. Забавно и в какой-то мере приятно, что он понимал её, пусть и понимал молча. В душу так и не лез. Но Осаму не нравился его потухший взгляд и вечно-холодный голос. Ну, посмотри, посмотри на этот хрустальный мир так, как смотрел раньше, — она бы взмолилась, только что-то мешало. Гордость ли?
Не страх ли?
Что он ей ответит — «пропади»? Оттолкнёт, сморщится, окинет презрением? Да и нужны ли были ему эти слова?
Осаму сама не знала, было ли ей нужно подобное. Она и не получала.
Что же ты хочешь донести? Что тебе так нужно сказать? Почему ты ещё здесь и почему ты хватаешься за это?
Им бы кричать.
Им обоим это необходимо.
*
— Подлецу всё к лицу, — Осаму подмигнула ему. — Как вырядился, а. Хочешь произвести хорошее впечатление?
— Зачем? — Сакуноске взглянул на неё, поправляя галстук. — Мы с ней уже достаточно знакомы…
— Производить хорошее впечатление в отношениях важно, — начала она нравоучительным тоном, но потом вдруг замолкла и покосилась на него с подозрением. — Или она уже знает всю твою подноготную?
— Ты тоже о себе довольно просто всё выдаёшь… Как насчёт недавнего знакомства? После падения в реку…
«После попытки суицида» никак не получалось произнести.
— А-а, он такой смешной был и невинный, — вспоминала Осаму, умело избегая подробностей и имён. — Ещё совсем мальчишка… но далеко пойдёт, — она улыбнулась. — Такие прорываются, пусть и не сразу.
Эта Осаму…
Лёгкая. Будто безобидная. Иногда промелькивала сталь в быстром взгляде, но ничто не выдавало её более того.
За ней оставалось всё больше кровавых следов, насилия и ужаса. Когда слухи ширились и расползались, Сакуноске звонил ей и не дозванивался, не находил в бесконечных прогулках, не встречал в баре, в который они стекались по вечерам. Втроём…
Он передёрнул плечами, вспоминая лицо «того» человека и понимая, что представилась не одна Осаму, играющая с выпивкой, — рядом вырисовывался он, Сакуноске, и «тот» человек — неизменный, словно шаблон, устоявшийся ещё до их рождения.
В полном молчании и размышлениях — кто о чём — они дошли до нужного места.
Внутри было мрачно — приглушённый свет, мебель в тёмных и бардовых оттенках, множество круглых столиков с людьми, совершенно не похожими друг на друга: мужчины с осунувшимися лицами, на которых играла нахальная улыбка, бледные женщины с аккуратными причёсками и цепкими взглядами, старики, пускающие дым колечками — их всего парочка, у самой сцены, приткнутой в отдалённый угол бара. Они мигали полуослепшими глазами в сторону новых гостей, но скоро теряли к ним интерес.
Разговоры людей были тихие, робкие, за столиками сидело по три-два человека — и они не контактировали ни с кем, кроме своей компании, словно закрылись в небольшой мирок, заканчивающийся на спинках стульев.
Это место показалось Осаму убежищем для отщепенцев и всех, кто устал. И кто мог работать в подобном месте? Кто, идеально вписывающийся в эту обстановку, понравился Сакуноске? Осаму искала взглядом, надеясь зацепиться за кого-то… и не находила.
Когда вакуум тишины, накативший на Осаму из-за нового места, в котором ей хотелось всё заметить, понять и запомнить, исчез, на неё пахнуло спёртым тёплым воздухом. Пространство сузилось, сомкнулось вокруг неё, сдавливая лёгкие. Она почувствовала отвращение, но чем дальше они заходили, тем свободнее становилось в духоте. Осаму быстро привыкла и подстроилась под текучую атмосферу, и она начала ей нравиться. Было в ней что-то успокаивающее. То, что им нужно.
Когда Сакуноске кивнул бармену, а тот ответил ему подмигиванием, продолжая протирать стойку, Осаму ощутила интерес и веселье, проглядывающее через громкий шёпот и усыпляющую темноту.
— Забавное место, да? — Сакуноске обратился к ней с полуулыбкой. — Нужно остановиться и расслабиться. Только тогда здесь ты почувствуешь себя своим…
Осаму промолчала.
На сцене было пусто. Ладони чесались.
Потому что Сакуноске сказал: «Моя девушка выступает в одном баре». Он сказал: «Я хочу, чтобы ты увидела её». Добавил неуверенней, отводя взгляд: «И чтобы вы познакомились…»
Тогда ей стало пусто. Внутри как будто что-то загудело, словно в большую дыру в земле сбросили кусок железа, и он падал вниз, и воздух свистел вокруг, сжирая силы и не давая вдохнуть, и этим куском была она — Осаму.
Она вспыхнула, загорелась и рассыпалась в прах. Не сразу, а медленно, рывками, как если бы от неё отрезали по кусочку.
Осаму всё ждала роковой встречи. Ладони чесались, сердце часто, но неслышно билось, потому что не зли хозяйку, ей плевать на свои порывы, позывы, чувства и мысли, потому что иначе что-то треснуло бы, не рассыпалось, но разорвалось. Осаму нужно без раздумий дождаться появления той самой…
Главной дилеммы.
Ну, признайся. Признайся себе, Осаму. Признайся.
Ты этого хочешь.
И одновременно не хочешь.
Не хочешь признавать свои чувства, но хочешь, чтобы их признал он. Желательно без стадии неловкого молчания, пока до Сакуноске доходит смысл сказанного и…
Нет.
Нетнет.
Хватит. Она решила остановиться. Не время, не место, не та эпоха. Не её судьба.
Судьба у Осаму вообще была так себе — и на самом деле грустная, но она не решалась признаться в этом. Не то чтобы не хватало духу — не хватало причин.
Так что Осаму ждала. Долгие восемнадцать лет, ещё два года — и теперь. Теперь она ждала, оглядывалась на прошлое и думала, что такого жестокого ожидания раньше ей ничего никогда не предвещало.
Но ожидающим воздаётся.
Девушка грациозной походкой вышла на сцену, нарочито оглянула зал и прикоснулась к микрофону. Её лица было не разглядеть. Приветствующие аплодисменты, раскатившись по столикам волной, вскоре затихли.
Когда она запела, Осаму не пропала, но наполовину отключилась.
Её голос был крепкий и звонкий, от него приятная нега растекалась по телу, и сопротивляться ей не получалось.
Осаму бросало в дрожь каждый раз, когда певица брала высокие ноты. Она не вслушивалась в слова песни, но стоило мягкому голосу стать громче, превратиться в подобие боевого клича, плавного и сильного — Осаму напрягалась, натягивалась, как струна. Хотелось выпрямиться, расправить плечи и запеть вместе.
Незнакомка владела публикой, или атмосфера бара владела ею, или всё и сразу — Осаму не знала, потому что не оглядывалась: она сидела, подперев подбородок рукой и отвернувшись от сцены, рассматривая пустым взглядом стеллаж с бутылками, совсем не двигаясь моментами, не дыша, а если вдыхая, то чувствуя, как горло скребло в порыве кашля.
И вдруг всё оборвалось.
Стухло.
Не так, как погасла Осаму, когда он произнёс «моя девушка».
Не так, как умеет Осаму. Да. Верно. Она сглотнула.
Она так не умела. И вряд ли сможет.
Потому что после окончания песни оставалось ощущение, словно впереди ожидало что-то большее и важное. Осаму отогнала мысль, что ей хотелось услышать это пение ещё раз, и вместе с тем забила в угол то, чему она боялась дать название, потому что тешить себя восхищением и одобрением кого-то — легче, чем сомневаться в каждом его действии, движении и интонациях…
Чёрт.
Осаму выругалась в мыслях, не жалея выражений.
Этому всему было название, но — к чёрту. Она прикусила язык и облизнула губы, передёргивая плечами, стряхивая с себя шелуху задумчивости с излишками нервности. Как маленькая, честное слово.
Такие сравнения никогда не останавливали и не успокаивали её — вот честное слово.
Осаму снова прикусила язык.
Незнакомка на сцене сняла шляпку с вуалью, сжав её в опущенных руках, и поклонилась публике. Она улыбалась — радостно, открыто, искренне. Ярко. Дело не в прожекторах, направленных на неё.
Она была притягательной, переполненная внутренним светом.
Теперь Осаму видела, почему Сакуноске обратил на неё внимание, почему он… Она судорожно выдохнула.
Внешность девушки сбивала с толку. Длинные русые волосы и густые брови, прищуренный, радостный взгляд и ухмылка на алых губах.
Прямая гордая осанка, но наигранная скромность в сцепленных руках.
Не японка. И судя по тому, как держалась, уж точно не пример идеального спокойствия.
Осаму схватилась за бокал. Кажется, её пальцы побелели — в тусклом свете помещения она не могла точно разглядеть ни этого, ни лица Сакуноске, который не отрываясь смотрел в сторону… своей девушки.
Осаму закрыла глаза, вцепляясь в бокал ещё крепче. Глубоко вдохнула и попыталась расслабиться, вслушиваясь в чью-то бессвязную речь, сдавленные смешки, шелест и шорох одежд и движений. Она открыла глаза, и мир снова бросился на неё зубастой пастью.
Не получилось.
Напряжение въелось в плечи сильнее, а Осаму решила смириться. Ей не впервой. Справится, раз речь не о суициде.
Сакуноске развернулся к стойке. Прожектора погасли вслед за уходом певицы, а разговоры стали громче. На одну секунду ему показалось, что восклицания о выступлении разорвут бар, но они мерно утихли.
Всё здесь толкалось прибрежной волной от одной стены к другой.
Осаму разумно сравнила бы это с цунами. Для неё это и правда было цунами.
Есть то, чего Ода Сакуноске боится сильнее огня.
— Она красива, — Осаму, притихнув и вперившись взглядом в стойку, водила пальцем по горлышку бокала, снова и снова, мысленно рисуя кольцо. Она улыбалась одним уголком губ.
— Знаю, — односложно и задумчиво ответил Сакуноске.
— Это правильно… хорошо, в смысле, — Осаму поправила себя и улыбнулась шире, будто не имела в виду ничего двусмысленного.
Есть то, что Дазай Осаму хочет сильнее смерти.
Есть люди…
Не созданные друг для друга.
— Мы вместе не из-за её внешности, — немного раздражённо ответил Сакуноске, дёргая рукой, и резко повернулся к ней, ударившись коленом о её стул. Осаму удивлённо покосилась на него. Он был взволнован и выдавал себя взглядом, мечущимся по лицам посетителей, избегай той, кто сидел перед ним. — Её зовут Астрид Адлер, и она немка… но она здесь довольно давно, с самого детства, так что японский ей как родной. И она тоже эспер…
— Одасаку, — Осаму слабо засмеялась, почему-то тая…
Почему — сама не знала. Отпустив бедный бокал, она посмотрела на друга с полунежной усмешкой во взгляде и ухмылкой на губах.
Сакуноске не бросило в дрожь.
Сакуноске так тряхнуло, что стул ощутимо дёрнулся вместе с ним.
— Тебе не нужно выдавать её полную биографию и пытаться выставить в хорошем свете, чтобы она мне понравилась. Главное, что она нравится тебе, а я — это уже другое дело, и не имею никакой связи с вашими отношениями.
В напряжении, просочившемся в покрасневших костяшках сжатого кулака, Осаму говорила только одно.
Я не хочу иметь какую-то связь с вашими отношениями.
Но я уже имею.
(И, похоже, она имеет меня.)
*
От неё несло табачным дымом, кровью и чем-то сладким. Лицо бледное и ничего не выражающее. Осаму молчала, не улыбаясь, не приветствуя его, только смотрела прямо, не сквозь — ровно ему в глаза. Думая о чем-то, соскользнула на его плечи, торс, руки, опустила взгляд ему под ноги. Отвернулась. А он тоже смотрел на неё — прямо и не сквозь.
Осуждающе.
У неё чесались ладони.
Не смотри на меня так.
У дьявола взгляд и то легче.
— Отвернись, Одасаку, — рыкнула Осаму. Вырвалось. Она пожалела об этом раньше, чем затих последний звук.
— Мы играем в какую-то игру?
— Да, — Осаму повернулась к нему спиной, и эта спина была такой узкой, но крепкой и прямой, что Сакуноске хотелось кричать. — Не убей ближнего.
— Быстро мы перешли со стадии «не разозлись на» к «не убей».
— В мире всё скоротечно. — Он был уверен, что Осаму мрачно ухмыльнулась. — А людские отношения — это точно…
«Точно» — эхом раскатилось в голове. Всплыло лицо «того» человека, а иссиня-фиолетовый закат резал душу своей неприметной красотой — у Осаму редко просыпалось чувство наслаждения окружающим миром, — и она решила — вот и всё.
Красиво — но дух не захватывало. Только в груди протяжно ныло.
— Есть вещи хуже смерти, Одасаку.
Она решила.
Хватит.
Разорвать цепи. Потому что к чёрту титулы «того» человека и «того» случая.
— Его зовут Сакагучи Анго, и ты чуть не умер из-за него. Его зовут Сакагучи, он пил с нами в баре, смеялся и гладил кота, Анго, ублюдок, смешные круглые очки и муть в словах. Суть во взгляде. Секретный агент. Не «тот» человек, — Осаму дёрнула плечом, отбивая последние слова с напряжением: — Его. Зовут. Сакагучи. Анго.
Она подняла голову к небу и крикнула, словно пыталась позвать кого-то вдалеке:
— Сакагучи Анго!
Ей не ответили.
— Ты чуть не умер, в нём вся суть, а я хочу простить.
Сакуноске отозвался настолько тихо, что сначала Осаму подумала, будто ей показалось.
«Я тоже».
*
Тот вечер вспоминался им под одинаковой биркой — «кошмар».
*
Сакуноске погладил девушку по плечу, улыбнулся ей, она улыбнулась ему, Осаму отвернулась от приторной картины и едва залпом не осушила весь бокал, но вовремя остановилась. Не сейчас, не здесь, не так. Если она резко опьянеет и позволит себе ударить носом в грязь, то лучше пойти и сброситься с крыши многоэтажки — полезнее будет.
Конечно, Осаму брала в расчёт своё великолепное везение с попытками суицида, которые всегда оканчивались крахом, и поэтому сжимала руки настолько, что они не чесались, а болели.
Астрид, с которой ей не удалось и словом обмолвиться, быстро ушла — работа. Осаму не поняла, какая ещё работа могла быть у певички в баре, и она не помнила, упоминал ли это Одасаку, она вообще ничего не помнила и не хотела помнить, она очень устала, устала заискивать, видеть, слышать, подстраиваться, составлять мнение, всматриваться и ощущать его прямой взгляд.
Не такой, как к Астрид, но и не такой, как к «тому» человеку.
Осаму поднялась со стула, и у неё закружилась голова. Только тогда она поняла, что всё-таки выпила весь бокал.
— За тобой должок, — с расстановкой сказала Осаму, хорошо скрывая своё опьянение. Или не особо хорошо. Дальше будет хуже, и чем быстрее её доведут до дома, тем лучше будет всем — ей, окружающим и мафии. Если Осаму пьянела, то пьянела она с размахом, оглушающим шумом и заплетающимся языком, но жуткой болтливостью, которая могла поставить под угрозу секреты организации.
Сакуноске ничего не пришлось объяснять — он всё понял, и на выходе открыл ей дверь. Осаму замялась на пороге, бросив на него на секунду прищуренный взгляд, но и в таком состоянии быстро взяла себя в руки и вышла, пошатнувшись на лестнице. Если Сакуноске заметил, то не подал виду.
И хорошо.
Серьёзно. Осаму думала, что ничего лучше этого не было.
*
А он заметил. Конечно, заметил. Она была раскрасневшейся, шла неровно, неустойчиво, шаги сбивались, то и дело отклонялась то вправо, то влево, голос у неё странно звучал ещё в баре, что заставило Сакуноске насторожиться. Он предусмотрительно шёл рядом с Осаму, готовый в любой момент дёрнуться к ней.
Дальше — хуже.
Поэтому она никогда не пила с ними в баре.
Когда он сгрузил её дома, поддерживая за плечи, чтобы Осаму не встретилась лицом с полом, она задним — единственным работающим — умом решила, что «всё дозволено» во всех смыслах — и дёрнула его за галстук. Но что-то пошло не так, и это она опасно близко приникла к нему, почти касаясь губами подбородка.
Конфликт исчерпан. Израсходован. Разорван.
Скорее Осаму разорвана.
— Знаешь, Одасаку, не одна она любит тебя, — она выплюнула ему это в лицо со злостью.
Прежде чем обмякнуть в руках.
Объяснять что-то Сакуноске было не нужно.