II
«Она решила сражаться. Даже если это означало лишиться всего и сражаться со всем миром».
После этого он не виделся с Осаму больше месяца — о ней только ходили слухи. Отнюдь не хорошие, но на мотив мафии — можно сказать, подходящие, вдохновляющие и восхищающие.
Его тошнило. Живот скручивало в узел, стоило услышать «за ней полёг десяток» или что-то в этом духе. Или просто услышать что-то о ней — потому что всё, что говорили об Осаму, сводилось к кровопролитию, трупам и безмятежной жестокости, которая, видимо, успела врасти в неё ещё глубже… Сакуноске не знал почему и когда.
И от этого его тоже тошнило.
Хотелось увидеться с ней, встряхнуть несносную за плечи. Попросить, всё-таки, объяснений за произошедшее, в особенности — за те слова. Сакуноске боялся неправильно трактовать её действия, необдуманное поведение и брошенные спьяну фразы.
— Будешь кофе? — громко спросила Астрид мимоходом, выбегая из комнаты на кухню. Сакуноске двинулся за ней. Её чёрные глаза впились в него внимательным взглядом, и она, осмотрев его с головы до ног, вздохнула: — Ну, что такое? Говори, зачем молчать.
Астрид спешно передвигалась по просторной кухне и иногда поглядывала на него — Сакуноске остался стоять, подперев стену плечом. Он скрестил руки на груди и, казалось, наблюдал за действиями девушки, но она знала: стукни его сейчас — не заметит. Настолько глубоко зарылся в мысли.
Сакуноске вздрогнул и очнулся от звона опущенной на стол кружки. Он сел на стул и задумчиво уставился в кофе.
— Это пить надо, — раздался нравоучительный тон, — если ты забыл.
— Пока всё не настолько плохо.
— Правда? — она наигранно удивилась, несколько раз моргнув. — Тогда почему же ты полчаса искал свою рубашку, когда она была — и всё ещё — на мне?
Сакуноске потупил взгляд.
— Забыл, что у тебя безграничная любовь к чужим вещам… Клептоманка.
— Это моя квартира, и всё, что в ней — моё, даже если это твои бог знает как здесь оказавшиеся рубашки… — она замолкла, вспомнив, что сама скомандовала ему принести пару-другую вещей к ней. — Пей, пока не забыл как пить, ну, — Астрид двинула кружку к нему, сердито нахмурившись.
Он сделал глоток — и горячий кофе обжёг язык. Но Сакуноске с наслаждением закрыл глаза, воспроизводя в воображении окружающую обстановку: убранная квартира, множество мягких подушек молочного цвета, Астрид, имевшая привычку — или скорее характерную установку, как неотъемлемую часть для поддержания духовного равновесия — чеканить шаг посреди своего бежевого королевства, со слегка заносчивым взглядом осматривая комнаты в поисках того, что ей нужно, и её русые волосы, скользящие по плечам, тонкие руки, касающиеся стен. Она стояла перед ним, готовила себе завтрак, рассказывала о произошедшем за рабочую смену, задорно смеясь, кокетливо улыбалась местами и бросала на него игривые взгляды, — и Сакуноске чувствовал небывалое облегчение. Словно с него скинули непомерный груз.
Словно это его место. Не дом. И не то, что ему всегда было нужно, и не то, что он сможет удерживать вечно, но то, что ему необходимо сейчас. Или теперь, когда серые будни чаще нападали на него лихорадочной усталостью и напряжённостью.
— Ты сегодня вечером в Икебукуро? — Сакуноске шумно выдохнул, отставляя кружку на стол.
— Вечером. И до завтра. — Она, застыв, задумчиво проговорила: — Это начинает напоминать мне командировки…
— И мне.
Её тон моментально сменился — ей было до невозможного смешно и — Сакуноске понимал — хорошо:
— Не умрёшь без меня.
А ещё он понимал, что не только его что-то волновало: Астрид умела волноваться незаметно, но глубоко и отдавая мыслям всю себя. Иногда её волнения переходили в рассеянность, температуру и косноязычие. Но в их мире не волноваться было тяжело, и Сакуноске знал, что, когда придёт время, Астрид расскажет ему обо всём, о чём захочет. А он расскажет ей.
Когда-нибудь.
— Тогда сегодня не буду ничего покупать, раз тебя с вечера не будет. А пообедать ты и в баре сможешь, как обычно.
— Ладно, — Астрид взглянула на него через плечо, — планы на потом определены. Я помою посуду, а ты будь паинькой и вынеси мусор.
— Всё для вас, — Сакуноске шутливо поклонился, а её плечи снова затряслись от смеха.
Он, абсолютно довольный, вышел из комнаты.
*
Быть довольным — приятно. Но быть довольным, когда твой друг без вести пропал где-то после чёрт знает какого задания — изводила совесть. Хмурый Сакуноске шёл по пустынной улице, смотря себя под ноги, и считал шаги. Вороньё каркало над головой, делая атмосферу хуже, и ему вдруг захотелось взять и плюнуть — с чувством и каким-нибудь неприятным звуком, чтобы окончательно разрушить хрупко выстроенный мир, который они сооружали несколько месяцев подряд… И теперь Осаму нигде не было. Она словно решила посмотреть, сколько Сакуноске продержится без немой поддержки. Зная её характер, он вот-вот был готов поклясться, что так оно и есть.
Слухи всё хуже. Слухи об Осаму всегда ходили, но Сакуноске знал: на большую часть этих слухов приходилась неподъёмная правда с жестокими основаниями. Недели две назад говорили, что среди исполнителей вздыбились напряжение и волнение, следы которых быстро попытались подавить и скрыть — то ли они не хотели поднимать шум в рядах подчинённых, то ли не хотели показывать обеспокоенность пропажей одного из исполнителей.
Но после этого всё вообще затихло.
Совсем.
Мрачное молчание. Полная тишина. Безвыходная. Непрерываемая.
Мраморная.
Бетонная. Непробиваемая.
Как стена смерти. Как крышка гроба.
Как зарытое под землю тело…
Сакуноске растерянно смотрел перед собой. И не верил. Или верил — но с трудом, прорываясь через дебри сомнений к рассеянному свету.
— Мори был взволнован и подозрителен. Давно я не видела его таким напряжённым, — Осаму тряхнула плечами, будто смахивая с них пепел.
Вся она казалась пепельной в бледном летнем дне.
— Ты жива… — шепнул Сакуноске.
Смотря и видя.
Видя и сомневаясь.
Сомневаясь и желая верить.
Он видел в ней столько. Столько, сколько она пыталась скрыть — или больше. Нет, точно больше. Её бледность, сутулые — не расслабленные, а именно сутулые плечи, усталый, мрачный, будто пустой взгляд и синяки под глазами. Обветренные губы. Вцепившиеся в пальто пальцы. Он видел в ней столько...
— Ты могла говорить со мной, — он шагнул к ней, — ты могла рассказать мне…
Осаму опустила голову.
Это была боль.
Она так давно её не чувствовала… Нет, дело не в том, что она давно не чувствовала боли, отгородившись от неё, а в том, что она не понимала её. Знала — с этим нужно бороться, а как бороться с тем, чего не понимаешь? Для Осаму пытаться понять боль — впервые.
Не безвыходная ситуация — она не знала, как выбраться. Не умела.
Её никто не учил. Не подсказывал. Не готовил.
— Дазай, я…
Это необъяснимо. Тяжело. Муторно. Глухо. Навзрыд внутри что-то выло и билось. Не трескалось — громыхало, как безобразный, тёмный, бесформенный монстр посреди разбитых осколков. Пыталось лепить из стекла. Лепить иную форму чувствам, ощущениям, поведению, новый защитный механизм, личность, жизнь… Резалось. Навзрыд. Билось. Выло. Она знала одно: это наваливается всё и сразу, окончательно и бесповоротно, всем весом и категорически вниз, не слушая никакие «стоп», «помилуй» и «господи, спаси». Глухо. Муторно. Необъяснимо, но — тогда она увидела в его глазах себя.
И тогда она почувствовала, насколько ей холодно.
И тогда… не зная, куда деться, не зная, почему тело трясло. Тогда…
Она, тихой тенью двинувшись вперёд и в пару лёгких шагов оказавшись рядом, поцеловала его.
Ближе. Непозволительно. Всем телом. Эгоистично. Впитать — запах, тепло, прикосновения. Его всего. Целиком.
Рукава пальто щекотали ему щёки. Осаму пыталась одёрнуть их, коснуться его кожи пальцами, но от её неловких ёрзаний пальто соскальзывало всё ниже, руки путались в рукавах, спутанные волосы лезли им в лица… Его холодные губы обдавало ужасно горячим, обжигающим дыханием. Он вдруг улыбнулся от напряжённого сопения Осаму.
Сакуноске запрокинул голову к небу, подставляя шею под порывы ветра.
Осаму держала его за плечи — или держалась за его плечи, чтобы не упасть.
Чтобы не…
Он почувствовал мягкий толчок в грудь — она упёрлась в неё лбом.
Надрывно засмеялась.
— Какой же ты…
*
Он должен был оттолкнуть её. Или остановить. Встряхнуть, как и хотел. Она должна была дать ему затрещину после брошенного «какой же ты», раз сама поняла, что они натворили — что он допустил, — раз считала его виноватым — хотя бы наполовину.
Если заменить все «должен» и «должна» на «стоило», больше подходящее их жизни, то картина изменилась бы. Именно на ту, что им нужна.
Есть то, в чём нельзя заменить «должен».
Он должен был сделать что-то — до того, как Осаму треснула и побледнела.
Раньше она была чёрной. Не как ворон, а как беспробудная тьма. Тьма не ночи — тьма бездонной пустоты.
Теперь она бледная.
— Какие же мы идиоты, — Сакуноске рассержено щёлкнул языком, вертя в руках зажигалку.
За спиной шумела река.
Но его уносило более опасным и бурным течением.