IV
«Любить — значит давать кому-то возможность уничтожить тебя…»
Она исчезла. Снова. В этот раз — Сакуноске подумал — насовсем. Ему не понравилась проскользнувшая мысль, и он отогнал её, разозлившись. Были проблемы насущнее, чем Осаму, которая, наверное, снова где-то залегла, чтобы поиграть на нервах Мори Огая — так она призналась в прошлый раз.
Впрочем, Сакуноске ей не верил.
Проблемой насущнее была Астрид: она просила о встрече вторую неделю, но встретиться не получалось из-за её менявшегося расписания, или из-за того, что Сакуноске опаздывал, или её вдруг вырывали на заказ — работа курьера в последнее время была ей в тягость. Недавно она упомянула, что ей нужно уехать — не только по работе, но и чтобы прочистить голову… Сакуноске знал, к чему всё шло.
И оттягивал момент признания.
Это не могло продлиться долго. Они не могли — не смели — убегать вечно. От того, что неизбежно.
От того, что не хочется предотвращать.
Потому что нет сил.
Осаму, похоже, пыталась.
*
Планы Огая были выверены и тщательны, присутствие Осаму по его сторону придавало ему уверенности, но…
Но что-то, в чём ты уверен — пусть и не до конца, — идёт крахом тогда, когда этого не ожидаешь.
Она не закрывалась. Нет, наивный Одасаку. В ней не осталось ничего настолько спокойного, чтобы его можно было подавить. Скрыть. Развеять. «Врать». Она не закрылась.
Она открылась.
Наружу — всё, что тлело внутри. Всё, о чём они знали, но о чём не говорили друг с другом. Всё, что осталось после «того» человека и после разлома цепей. После Астрид Адлер и её пения, после поцелуя, после «мы идиоты», после «чёрного» и «бледного».
Потому что теперь — «прозрачное».
Если это назовут войной, то она хотела бы, чтобы её назвали не тем, кто разжёг битву, но тем, кто нашёл в битве путь к свободе.
*
Когда встало солнце, встало на дыбы его сердце.
Их не созывали — в этом не было смысла. Новость раскатилась от человека к человеку, не затихнув и после того, как все узнали о ней.
О том, что исполнительница Дазай Осаму собственноручно записалась в ряды предателей.
В подробности их напрямую не посвятили, но ходили слухи, что она «украла» и собиралась продать важную информацию. Сверху дали приказ: её быстро — живой или мёртвой, но желательно живой — к боссу, а дальше — ждать «великой награды». Пыл и уверенность разрастались, несмотря на страх перед исполнительницей — или бывшей исполнительницей, — который вскоре затмился восхищением и предвкушением. Поймать исполнителя мафии. И получить за это награду.
Дело было не столько в награде, сколько в том, на кого открыли охоту. Все разом решили, что одно её имя в списке «падших от моей руки» стоило жертвования и дикой погони. Городские тени превратились в сплошную ловушку.
Пугало то, что участвовать имели право все. Единственное правило — не разворотить город и не развалить систему организации.
Было жарко.
Душно.
Страшно.
Если страх говорить разрушал их, то страх, обуявший Сакуноске, казалось, готов был свести его с ума за несколько часов.
Он не знал, где искать.
Где искать её. Где искать помощи.
Где может быть кто-то, кто не рвался участвовать в открывшейся охоте.
Это и правда было дико. На уровне животной дикости. Они не выражали чувства безобразными криками, но волнение среди рядовых было очевидно; они не стеснялись говорить о том, что будет после поимки, строить догадки и делать ставки; они не пытались сбить друг друга с пути, навести шуму, выдать происходящее за установленные пределы — страх перед Мори Огаем оставался серьёзнее, чем страх перед упущением добычи. Да... «Добычи».
Это звучало омерзительнее всего.
Дазай Осаму — добыча.
Он не готов гнаться за добычей…
Но готов — за ней.
*
Где искать и чего ожидать? Как не привести за собой хвост? Ни у кого не было стратегии, лишь поиски наугад, как хождение в темноте. Сакуноске знал: для Осаму это тоже было хождение в темноте, но на натянутом канате, под которым разверзлась пасть бездны. Другой бездны. Прожорливой и беспощадной.
Это подгоняло его. Но он был на одном уровне со всеми остальными: никто, совсем никто не знал, где в последний раз была Осаму. Им не от чего отталкиваться. Если исполнители и обладали какой-то информацией, то замалчивали… Сакуноске не знал причин.
Теперь он мог полагаться только на удачу.
Это сущий кошмар.
И он хотел очнуться.
*
Мир размыкался. Раскрывался. Тьма и свет таяли. Оставалась лишь прозрачность, открытость новому миру из разных красок.
Боль — уже не так страшно.
Вместо страха — сладкое предвкушение. Сладкое и больное, потому что в ситуации Осаму ей стоило бы волноваться и трепетать.
Логика уже не помогает. Когда вперёд выступает боль, выпячивая грудь и мерцая злыми глазами, ты не имеешь права отвернуться от неё.
Потому что это твоё.
Как ты вообще можешь отворачиваться от своего.
Как она могла целые два года?
Осаму не понимала. Она ничего не понимала. И не хотела. Ждала только какой-нибудь развязки. Вспышки. Краха. Наказания. Ей не страшно.
Только если страшно интересно.
Но это ненормально. Одасаку точно бы начал заводить разговоры про то, что Осаму должна больше дорожить жизнью, целостью, элементарно — безопасностью… Она никогда не дорожила. Вся её жизнь была про попытки выйти из закрученного мира, избавиться от бесконечного дымчатого кошмара и пресса на плечи, который Осаму создала себе сама — из чужих жизней.
Вот, что ненормально, Одасаку.
Создавать себе якоря.
И она поняла, что больше так не хочет: отворачиваться от боли, жить в замкнутом круге, создавать то, что будет удерживать на месте.
И поэтому закрученный мир размыкался.
И Осаму открывалась.
Перед смертью не надышишься, но если воздух так чист, то
она не откажет себе в этой свободе.
*
Говорят, любовь умеет исцелять. Говорят, время лечит.
Говорят…
И верят. Наивно. И не верят. Скептично.
Мир слишком разный, чтобы делить его на чёрное и белое.
На «чёрное» и «бледное».
Но есть вещи, которые необходимы всем. Слова, которые подходят каждому.
Люди, которые нужны друг другу.
— Если не за что сражаться, то нужно за себя! — громогласное рявканье ударило в неё с резким порывом ветра. Она закрыла глаза, чувствуя, словно ей отвесили размашистую пощёчину.
Щека не болела.
А вот сердце…
— А за что ты сейчас сражаешься, я совершенно не понимаю!
Ей вспомнились его слова.
Я тоже.
Она не сказала.
Но он понял.
Сакуноске был взбешён. Потому что единственный его путеводитель — удача. Потому что единственные мысли, превратившиеся в мантру — будь жива. Потому что…
Она улыбалась. Так мягко, будто за спиной не раскидывались буйные воды, не было никакой охоты и краденой информации. Словно он пришёл к ней поговорить о чём-то незамысловатом, не пытался отдышаться, склонившись, кусая губы, раскрасневшийся, вспотевший, взъерошенный. Будто в его взгляде не читалась холодная решимость, от которой Осаму било мелкой дрожью, и
безграничная злость.
— Я не заслужила всю эту палитру чувств в твоих глаза, Одасаку, — её голос был прям и проникновенен. Она взглянула на него с щемящей нежностью, той самой, непонятной, непривычной, проскальзывающей в ней после того, что произошло два года назад.
Два года.
И всё ещё.
Пепел рассыпается по дну, и пусть думается с щепоткой уверенности, что конфликт закрыт, иссяк, обесцветился и исчез в памяти, его отголоски могут соединиться в единый призыв, а пепел — в бурю.
Сакуноске шагнул к ней, и его кулаки были сжаты.
И рука потянулась к пистолету.
Она смотрела.
Рьяно. Ревностно. Выжидающе.
Предвкушающе.
— Ты сама себя загнала в угол, — шумный вдох. Сакуноске задрал подбородок, не сводя с её лица взгляда. — Я не понимаю зачем.
Она сделала шаг вперёд.
Он поднял руку и.
Осаму продолжала улыбаться человеку, направившему на неё дуло пистолета.
— Может быть, понимаю почему. Я не разделяю ни одно твоё действие — особенно многочисленные убийства, которые ты оставила за собой перед тем, как… сорваться.
Да…
Это правильно, Одасаку.
Ветер трепал её волосы, и за спиной бушевали волны.
Мир раскрывался.
Она закрыла глаза.
Это всё ещё была боль.
— Хорошо, — её бледные, пересохшие губы едва двигались, но голос был звонок и чист.
Осаму раскинула руки в стороны.
— Делай то, что должен.
«…но верить, что он ею не воспользуется»**.
Сакуноске бесшумно выдохнул.