Так хочется освободить себя. Изнутри грязную, пыльную.
Выхаркивать себя из испорченных легких, а внутри — пусто.
И сплюнуть в раковину. Мерзкий, липкий, пропахший насквозь полынью.
Задушенный дымом последний кусок.
Последней надежды сгусток.
Вырезать, испещрить разноцветьем шрамов, убрать все лишнее, с глаз долой, идеально, идеально, идеально — строго, по правилам, именно так, как должно быть и никак иначе.
Однако в отражении запотевшего зеркала ровным счетом ничего не меняется, оно смотрит с насмешкой, проедает изнутри — годы идут, а ты все та же. Угрюмая, идеально собранная, вся по ту-ду-листам и по планерам, как оговорочка по Фрейду. Милый Зигмунд в гробу бы перевернулся, увидь, на что распыляется его инакомыслие.
Она выдыхает и открывает дверь в беснующуюся преисподнюю — музыка не бьет по ушам, наоборот, как-то даже отрезвляет и встряхивает. А ей бы в хлам.
— Люба, — истово верещит со своего места Мария, ее милая Машенька, искристая, лучистая, девчонка, которая еще на первом курсе как-то прибрала ее к рукам, да так и не отпустила. Она с удовольствием вмазалась бы в это яркое солнышко, да вот беда — со спины ее обнимает Сережка, раскрасневшийся, до ужаса простой, обычный и счастливый.
Любовь вновь выдыхает, прокусывает пухлые губы, — по стандарту измазанные винного цвета помадой, — трет переносицу и направляется к ним.
— Маш, я… домой я.
— Ну, не глупи, милая, в день рождения все законы отменяются!
— Кроме Мерфи.
— Что?.. — непонятливо хмурится Сережа, простой разнорабочий с грубыми руками, плющом обвивающими талию Мари, что смеется, понимая шутку.
— С твоим пессимизмом я бы уже повесилась, — Любовь внезапно стискивает ладони, царапает нежную внутреннюю сторону острыми короткими ногтями и едва не жмурится до рези перед глазами и головной боли. — Вот поэтому тебе и нельзя никуда.
— У меня завтра работа. И курсы.
— Ох-х, ладно, старушка. Но вечер субботы я забила, не отвертишься!
— Конечно, дорогая, — улыбка царапает губы, колет изнутри неискренностью. Вырвать бы этот блядский лживый рот, разорвать ко всем чертям, но — все черти здесь. Пляшут в своем неистовом хороводе, глотают как не в себя едкий алкоголь и устраивают оргии по углам. Эта вакханалия претит ей, и она стремительно порывается обнять подругу и спешит к выходу.
Плащ летит на широкие острые плечи, на талии — затянуть, обернуться в несколько слоев, чтоб один только колкий силуэт.
Дождевая вода отнюдь не неожиданно бьет по асфальту с размаха, врезается в него, пропитывая влагой, туфли на шпильке режут его вдоль и поперек, тут же промокая в ответ, как бы сочувствуя и сопереживая.
Она отходит обратно под навес, чиркает зажигалкой и освещает себе путь маленьким огоньком не самых дешевых сигарет. Сизый дым кружит в чернильном небе, легкими клубками завивается кверху.
Она как-то надломленно смеется.
— Девушка, девушка, — вдруг как-то ослепительно громко и звонко призывают ее. — Вы же без зонта! — совершенно изумленно произносит девушка-осень. Рыжевато-русые волосы, милые, по-детски пухлые щечки, асимметрия пухлых губ, веснушки, непонятно как образовавшиеся на лице в городе, давно не видевшем солнца, черная кожа винтажной куртки, короткое черное же платье, шипы, оранжевая помада, высокие ботинки на тракторной подошве, закатно-розовые тени на веках, елово-зеленые глаза. Эдакое клише, которое растоптали, помяли, и из него уж создали нечто новое.
— Ну… да, — Любовь даже как-то теряется, застанная врасплох, молча выдыхает едкий дым.
— Так дождь же, — девчонка хмурит аккуратные брови, как сейчас, по моде, визуально ставшие шире и вразлет.
— Ну… да, — все, что ей остается, — тушить окурок, окольцованный бледными пальцами, под дождевыми каплями и хмуриться в ответ.
— Вот, возьмите, — осень мило улыбается, протягивая черный зонт.
— А вы как же?
— Ой, да я тут живу неподалеку, — отмахивается девушка, аккуратные кудряшки подпрыгивают в такт.
— Нельзя же так.
— Ну, если это вас так смущает, я могу проводить вас до дома, а потом вернуться со своим зонтом, — девушка на секунду задумывается, а потом в изумлении распахивает глаза. — Я не маньяк никакой, вы не подумайте!
— Верю на слово, — искренне смеется Любовь, девушка робко улыбается в ответ.
* * *
Тротуары заливает грязной водой, воздух пропитан озоном, а она поскальзывается на ступеньках около собственного подъезда, утянутая в очередной поцелуй. Девушка-осень напоминает сейчас именно ту самую осень золотую, когда багрянец мешается с карминно-красным и цыплячьим желтым. За веками — закатные вспышки, мысли, бьющие набатом. Ч т о она делает.
Девушка надломом прогибается в спине, ослепительно-криво улыбается и в глаза смотрит:
— А меня, — задыхается, — Мирославой зовут.
— Приятно познакомиться, Мирослава. Я Люба.
— О, да я за один вечер нашла себе самую настоящую Любовь, — девчонка искристо смеется, она — как бутылка шампанского. Кисло-сладкая, шипучая, с беспорядочными пузырьками, вьющимися у самой поверхности. И в голову бьет так же неожиданно и резко.
Чужой язык вдруг легко скользит по уже обнаженной шее.
Вот он, контрольный.
Они в нетерпении дожидаются старенького лифта, Мирослава жмется и льнет к ней всем телом, залезает бесстыжими ладонями под плащ, под шелковое черное платье. Кабинка покачивается и скрипит, а еще, верно, плавится и нагревается от их поцелуев.
Ключи на удивление точно попадают в замочную скважину, обиженно звенят, падая на пол, Мирослава путается в своей кожанке, стремясь избавиться от ее дружественных объятий как можно скорее.
«Как хорошо, что я сменила утром простыни», — ловит себя на мысли Любовь, и отчего-то улыбается.
Чужие пальцы мешаются с ее, и губы, губы, губы — везде эти чертовы губы, запирающие ее сердце на замок в клетке из ребер, веля биться загнанной птицей. Оранжево-закатные следы тянутся по всему ее телу, сверкают в полумраке небольшой спаленки, скрипит кровать.
Мирослава усаживается ей на бедра, стягивает через голову свое обтягивающее платье, от нее пахнет спиртом, какими-то приторно-горькими духами и соленым потом. Нежные ладони скользят по острым крыльям лопаток, бьют с размаха по заднице, острые белоснежные зубки кусают в острое плечо, оставляя отметины.
Едко, быстро, хлестко, задыхаясь и одновременно же — нежно, до боли аккуратно, медленно и красиво. Ослепительный контраст.
Позабыто все, и рамки стерты. Чужие пальцы мажут промеж тонких ног, скручивают, сворачивают в аккуратный клубок из нервов, входят и выходят, хлюпая естественной смазкой, и она вдруг задыхается.
Слишком давно у нее никого не было, слишком горячо, слишком аккуратно и для нее — раньше о ее удовольствии задумывался мало кто.
— Какое же ты солнышко, — хрипит она на выдохе. — Милое, яркое и до безумия красивое. Но, как и на всякое солнце, на тебя больно смотреть.
— Да ты поэтесса, — белая улыбка сверкает в предрассветных лучах. В соседней квартире шумит вода по трубам, шипит поставленный на плиту чайник, а у них — романтика городских окраин, что растает с рассветом. Ей на работу, вновь сидеть в душном кабинете и с нуля создавать сайты для скучных дядечек где-то по ту сторону монитора, после — на курсы, а Мирославе, верно, в универ. Слишком молода для рядовой работницы в иерархической системе патриархата.
— Предпочитаю прозу.
— Я учту, — шепчет девчонка и мажет губами по ее шее, делает какое-то грубое движение, массируя клитор, и — она задыхается. Сознание трещит по швам, воздух какой-то густой и вязкий, и ей отнюдь не дышится.
Глядя на нее, Мирослава задыхается тоже, крепко стискивает костлявые плечи, распахивает рот, беспомощно хватая воздух.
Никогда она не чувствовала себя такой желанной, красивой, л ю б и м о й.
— Ты…
— Н-ничего… фух… в следующий… раз вернешь, — девчонка вновь улыбается, смотря какими-то больными глазами. Короткие волосы вьются стремительными колечками, создавая ту самую вакханалию, какую Любовь обычно не предпочитает. Сейчас же она думает, — очаровательно. Просто очаровательно. — Такой потрясающей женщине грех не доставить удовольствие. Так, ладно, — Мирослава хмурится, смотря на электронные часы, присоседившиеся на прикроватной тумбе. — У меня пары через три часа, если ты не возражаешь, я посплю часик, а потом на маршрутку.
— Я могу отвезти, — уже сонно отзывается Любовь, трогая непослушные медяные кудряшки губами. — Ответная любезность за зонт.
— И отчасти предлог, — а девушка довольно-таки проницательна.
— Быть может.
— Как-нибудь в другой раз, Лав.
— А он будет? — Любовь горько усмехается. Она давно уж знает, чем заканчиваются такие единоразовые акции. Утром они и заканчиваются. Вот вы были самыми близкими людьми — и вот уже безликие одиночки в толпе таких же.
А ей остро не хватает любви. Вот уж точно закон Мерфи. «Всё, что может пойти не так, пойдет не так». А у нее так с самого рождения, возможно. И единственная слабость, неудача, которую она не может побороть никак — та ситуация, которая при отсутствии другого человека является заведомо патовой, проигрышной.
А она слишком привыкла полагаться лишь на себя.
— Как судьбой будет велено.
И не на судьбу уж точно.
* * *
Утро начинается не с кофе. На обувной тумбе в коридоре сиротливая записка с ссылкой на страницу «вконтакте», а рядом ее ключи, в кровати холодно и пусто, а за окном промозгло и сыро — ровно как и на сердце. Знала же она, знала, что на одну ночь. Слишком глупо было бы нечто иное.
Даже если бы все закончилось на пару ночей позже — все бы закончилось, закончилось милыми дешевыми драмами и нелепым сюжетом. Жизнь не любит оригинальность.
Из кухонной форточки утекает приторно-горький дым, больная улыбка скользит по губам — в турке выкипает кофе, часы бьют семь утра, а голову ломит последствиями выпитого накануне.
Идеально-выглаженная блузка свободного кроя скользит по острым плечам, хлопок холодит разгоряченную кожу. Чулки неспешно скользят по выпирающим коленкам, тихая музыка, включенная на колонке, успокаивает нервы. Ежедневный ритуал, который почему-то не радует.
Она пакуется в обтягивающую черную юбку ниже колена, наказывает тугим пучком непослушные смольные волосы, подвязывает пальто — к вечеру прогноз погоды непоседливо скачет в «минус».
Свербит где-то в душе, «кеторол» вновь не спасает, кофе не бодрит, а машина заводится с четвертой попытки. Между второй и третьей она зло бьет дверцей и дрожащими руками тянется к портсигару.
Нервы ни к черту. В отпуск бы.
— Или мужика хорошего, — хитро тянет Мария, выглядывая из-за соседнего ноутбука. Пальцы порхают над клавиатурой, создавая сложный код, а взгляд пытливо оглядывает подругу. «Ишь какая», — с теплотой думает Любовь, хмыкая в ответ. — Ну, или, зная тебя, подружку посмазливее.
— Меняют тебя, что ли, Марусь, — хмыкает туповатый Олежа, коллега, которого ну никак Олегом назвать не получается. Острое противоречие не позволяет. Он долго ухаживал за ней, Любовью, не понимая никаких отказов и проявляя настойчивость под видом добродушия, пока Мария не попросила своего Сережку доходчиво поговорить с героем-любовником. Бывают же…
Мысль ускользает сама собой, виски проламывает болью, а за окном отчетливо шумит дождь.
— Вот черт, — досадливо тянет Катерина, отвечающая за макеты будущих разработок. — А я без зонта…
— Заболеешь, — озабоченно охает «ветеран» их отдела, Дарья Федоровна, у которой трое детей, муж на двух работах, а все то же — саморазвитие. Говорили это все вокруг в упрек, но в отделе ее уважали. Такой бы и она, Люба, хотела стать — семейной, любимой и любящей, но не забывающей о себе и собственных интересах.
Она суетливо набирает последнюю строчку, тогда как время подходит к пяти — рабочий день стремительно догорает.
— Ну, я полетела, дорогие, — тепло улыбается Дарья Федоровна. — Младшенького еще из бассейна забирать.
— Лети-лети, пташка, — смеется Катя, разливая по кружкам чай. — А вы, коллеги, пейте пока. Почти все без зонтов, а иммунитет слабый — это вам не шутки.
Любовь привычно отсаживается к окну, смотрит на дождевые реки, стремительно текущие по дорогам и тротуарам. Старые ажурные фонари ласково-желто подсвечивают осенние сумерки; горьковатый черный чай, растопленный в сладости солнечно-летнего меда, тает на языке. Она сербает невольно, сначала хмурится, а после жмурится — от нестерпимого удовольствия. Приятная усталость растекается патокой по телу, оно отогревается и расслабляется под гнетом Катиной заботы, и словно бы даже воздух крепчает — в нем забота-поддержка дружного коллектива, редкие усталые улыбки и смешки.
— Любава, — с укором указывает Мария на то, что замечталась она. — Подвезешь до «Ленты»? Заодно в скверике рядом погуляем, у меня зонт.
— Даня сменил расписание курсов, мне через полчаса уже в «Маховике» надо быть.
«Маховик времени» — небольшая кофейня близ ее дома, где старый друг и бывший недо-начальник устраивает каждую неделю писательские курсы, куда и ее заманил иногда его замещать или дополнять. Ей нравится даже. Нелепое хобби и первый заработок в лице копирайтинга вылились в что-то такое, для души.
— Вот он, растяпа, опять свои дела решать забывает, а людям теперь из-за него все планы менять. Вот поэтому у него есть ты, Любка, — Маша обнимает со спины, и становится тепло. Коллеги посмеиваются за соседним столом, чокаются разноцветьем кружки, и она смеется невольно тоже. — Вторая голова на плечах. Только, в отличие от первой, не пустая.
— Быть может.
* * *
Но, конечно, все вновь идет не так, точно по закону Мерфи, вот вам и шуточная идея. В кофейне, арендуемой Даниилом, сумрачно и пустынно без посетителей — то, в отсутствие чего любая кофейня уже таковой и не является. Этот полу-склеп с видом на магистраль приветствует белым шумом — растрепанный Даня выскакивает из кладовой с моюще-чистящими средствами, точно кипятком ошпаренный.
— Пытался нормальные тряпки найти, в процессе наткнулся на сурового паучка Борю и в отчаянной битве ебнул его шваброй.
— Бессердечный ты, Дан, — хмыкает она, вешая пальто и отряхиваясь от дождевых капель на волосах.
— Вот сегодня об этом и расскажешь. У нас школяры, кстати. Целая компания, которую привела дюже впечатленная преподавательница.
— А разве с такими, как мы, мама не учила в детстве не дружить? Плохой пример, все дела.
— Ну, мы не мин.обр., конечно, но стараемся, — хмыкает Даня, ныряя в мир социальный сетей. Она присаживается за столик, закидывает ногу на ногу, подпирает подбородок костяшками правой руки и следует его примеру.
Усталость вскипает в теле, одновременно превращая его в мягкий пластилин и жёсткий каркас, скрипучий, вредный, старый, заржавелый.
Пальцы тянутся к паре новых сообщений: голосовое от Марии на семь с половиной минут, нехитрый мем от младшего брата и «доброе утро» от мамы, замеченное только сейчас.
На секунду сердце покрывает липкий стыд, но она нетерпеливо стряхивает его, глотает приготовленный Даном горько-отрезвляющий кофе и отвечает матери развернутым отчётом за прошедшие несколько дней.
Почти три месяца не виделись. Всё дела, дела, неустанное, неусыпное, бесконечное — очередной список заданий на ближайшие пару дней суетливо маячит перед глазами. И ничего не успевает она. Извечные дела с годами становятся ее каркасом и корсетом одновременно — держат, да так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть.
Взгляд мажет по панорамным окнам, кофе приятно отдаёт бодрой горечью. За стеклом кофейни мягко сияют огни вечернего города, гонимые сумерками.
— Проснулась? — Дан усмехается, указательным пальцем подопуская экран ее телефона и отвлекая от проблем насущных. — Теперь можно и покурить, пока не пришли школьники внимать нашему отрицательному примеру.
Она довольно жмурится, затягиваясь. Снова сигарета приносит горечь. Ветер бьёт незримыми пощечинами, отрезвляя. Голову немного кружит, напряжённая спина расслабляется. Нервная улыбка растекается по губам обжигающей патокой.
Глаза подсвечены экраном телефона. Пустой блок меню, где из инородного только парочка плееров да одинокий мессенджер. Никаких социальных сетей, никакой общительности — у нее нет на это времени.
Все по своим ту-ду-листам и планерам.
Жаль только, что умный подкаст длиною в четверть часа не научит, как жизнь эту жить.
— Тебя что-то гложет, Лав-Лав, — подмечает внимательный Даниил. Так только он её зовёт. Ну и…
Девушка-осень. Улыбается, машет рукой суетливо, врывается в уютную тишину звоном своего смеха.
— Школяры, говоришь? — потерянный шепот. Глаза распахиваются в испуге. Она… Ее… Сегодня…
Блядь.
Она растлила малолетнюю.
Школьницу. Которая выглядит как чёртово божество, выделяясь на фоне серой массы одноклассников.
— Да, сегодня никакой пометки «восемнадцать плюс», — смеется Дан, и она вздрагивает. — Ребята, вы заходите пока, располагайтесь, пока мы предаемся греху.
О, она предалась. Сегодня. Ночью.
Отвратительно. Чёртов закон Мерфи.
Девчонка замечает ее тут же, хочет поприветствовать, но Любовь хлестко отворачивается, напоследок как бичом — острой усмешкой. Ласковая боль.
Магистраль вдруг шумит сильнее, чем раньше, она понимает — это у нее в ушах. Первые дождевые капли окропляют, точно кровью, мыски ее лодочек, с легким шипением тухнет сигарета. Любовь зябко ведет плечами.
С девчонкой нужно поговорить, найти рычаг давления и заткнуть — навсегда.
Ее карьера не пойдет к чертову дну из-за осенне-карамельных девушек, не выглядящих на свой возраст.
Дан внимательно на нее смотрит, чутко подмечает состояние:
— Посиди сегодня, для себя что-нибудь напиши. А после мы пойдем к Ярику в бар и неплохо напьемся.
— Я не могу, у меня…
— Можешь. Лав-Лав, ты скоро похоронишь всю себя на чертовой работе. Не будет никакого повышения, если ты сдохнешь.
Слова бьют наотмашь, она вздрагивает. Ветер бьет по спине, уродливо скрипит входная дверь. Она смотрит в спину идущему Дану, чьи острые широкие плечи укрывает мягкое пальто. Вот они какие, друзья.
Она не вслушивается в тихие покатые интонации Данииловой лекции — знает наизусть каждую. На первых, пробных вечерах он обычно прощупывает почву, раскрепощает каждого из своих подопечных, проверяет предел их фантазии и — терпения.
Любовь кусает губы, пытается не пялиться, поправляет смазанную помаду, делает очередной глоток кофеина вперемешку с солнечно-желтым апельсином.
Как она.
Девчонка, хмурящая брови, кусающая пухлые губы, внимающая каждому Данову слову.
Они сидят полукружьем около него, опершегося на дальний столик у стены, где прикреплена белая доска, на которую Дан выписывает основные понятия.
Когда-то он и ее так подобрал. Ничего не умеющую, но отчаянно желавшую выражать свои эмоции на бумаге и показывать другим. Маленькую, звонкую, ломкую, в безразмерных свитерах да рваных джинсах, с растрепанным каре смольных волос, нелепыми фенечками из каучука на запястьях да с мятым рюкзаком, полным отчаянных надежд и нелепых мечтаний.
Те так и не сбылись. Появились новые.
Любовь усмехается и допивает свой приторно-горький эспрессо с ломтиком лимона. Она ведет чернильно-черной ручкой по строчкам ежедневника: новая неделя, новые планы, а на деле-то также все.
Словно она все та же ломкая девчонка с багажом надежд. Только вот все они осыпались отрезвляюще-кристальными осколками.
Ее отвлекает мерзкий скрип очередного стула. Непорядок. Неаккуратность. Проблемы.
Обычная практика для Дана — на первой встрече каждый его подопечный придумывает персонажа и описывает в нем то, что считает нужным. Большинство выбирают одно — успех, деньги, красота, размеренная, но интересная жизнь. Либо же — неудачи, все плохо, отвратительно, рушится, но потом герой восстает из пепла, как огненный феникс, и продолжает идти к своим мечтам напролом.
Даже контраста особого не получается. Всегда хэппи энд.
В жизни так не бывает. Уж она-то знает. Если что-то может пойти не так, оно пойдет не так. Закон Мерфи. Закон жизни.
Ее жизни?..
Вдруг скрипит очередной стул, кофейня наполняется ароматом карамели и словно сверкает вся. На деле же сверкает лишь девушка-осень, точно огни в окне за ее спиной.
Люба не может не смотреть. Мирослава притягивает взгляды. Вся в черном, но словно нежное облако. Оранжевая помада дергает губы в кривой улыбке. Холодные елово-зеленые глаза. Нелепые веснушки.
— Такой вот персонаж, — голос хриплый, но оттого почему-то все более звонкий, сильный, с полынной горечью где-то на дне. Девушка-осень вся как-то горчит, ломает, наотмашь бьет этими интонациями. Такие — только когда не понаслышке знаешь о том, что говоришь. — Странный, непонятный, до самого конца не раскрытый автором полностью. И отрицательный, и положительный. Ну, время от времени. Со своими демонами.
Мирослава усмехается, озаряет этой надтреснутой кривой улыбкой всю кофейню, но говорит — точно для нее одной, Любови. О себе говорит, смотрит бесхитростно, с горечью своей.
Да, в жизни так не бывает.
Любовь зябко ведет плечами, тянет одну ногу на другую, поправляет каскад прямых траурно-черных волос — сжаться, спрятаться, скрыться, словно тебе шестнадцать самой. Не опять, а снова.
Девчонка же в самую душу смотрит, ворошит то, что нельзя — не трожь, убьет.
Пальцы сводит неловкой дрожью.
— Персонажа зовут Надежда Павлова. Не самое интересное имя для героя, верно? — опять усмешка-укус, надтреснутость. — Надежда, на которую надеяться бесполезно. Которой нет. Живущая по стандартам, по привычкам, точно собаки Павлова. Все как у людей. Не самая интересная личность с не самой интересной сюжетной линией. Однако, вот она. Перед вами. А вместе с ней и я, — девчонка делает неловкий книксен, переставая читать с мятого в нервных прикосновениях листка. Смотрит.
Наотмашь бьет.
Любовь скрипит стулом, резко встает, неправильно, громко, оглушительно, так, чтоб все заметили неправильность эту. От нее электричеством по ребрам. Любовь ненавидит, когда что-то идет не так, не по плану.
В последнее время — все.
Сигарета падает из дрожащих рук на мокрый асфальт, вбирающий в себя все оттенки ближайших кричаще-ярких вывесок. В глазах рябит.
Раз, два, три — считает она про себя. Вдох-выдох, вдох-выдох.
— И ты снова без зонта! — звонко-возмущенно из-за спины. — Или, — Мирослава смотрит остро снизу вверх, вновь усмехается. — Вы. Как вам удобнее, Любовь… Простите, не знаю отчества.
Любовь молчит. Дрожащими пальцами вытягивает новую сигарету, поддевает колесико дешевой зажигалки ногтем, выдыхает наконец. Опускаются напряженные плечи под тяжестью дождевых капель и — ответственности.
У нее всегда все через задницу.
— Мне восемнадцать через полтора месяца, — посматривает опасливо, все-таки шуршит зонтом и поднимает руку повыше, чтоб укрыть их обеих. — Я в школу почти в восемь пошла. Я достигла возраста согласия и… я никому не расскажу, не переживайте, — у нее голос дрожит.
Любовь молчит. Она совершенно не знает, что тут говорить и — надо ли. Она совершенно разучилась взаимодействовать с людьми.
Буква «И» на одной из вывесок надсадно мигает, словно выкашливает, выплевывает из себя последний флюоресцент.
— Вы только не выгоняйте, пожалуйста. Я очень писать хочу. Прозу, — ударение на последнее слово, и память невольно цепляется за сегодняшнюю ночь. Она точно паутина, липнет, в ней вязнешь, и она напоминает о себе еще ближайшие сутки. — Здесь. С вами.
Любовь нервно хмыкает. В горле горчит. Дым утекает в чернильное поднебесье.
— Выгонять тебя — не в моей компетенции, — только и говорит. Не общаться, не напоминать, не показывать своего расположения. Нет-нет-нет. Это была ошибка в ее идеальном списке дел. Отвратительная клякса среди чернильной вязи каллиграфических строк.
Разворачивается и уходит. Сталь, жесткая пружина, крепкий скрипучий механизм. Здесь не место эмоциям, нелепым-нескладным чувствам, не место девушке-осени с искренним искристым смехом и нелепыми веснушками — иначе механизм заржавеет, сломается.
Нельзя. Это не входит в ее планы.
Дан смотрит тревожно. Детишки уже собирают свои вещи, болтают между собой, дарят Даниилу восхищенные взгляды, пока он тепло улыбается им вслед, не ловко прощаясь с преподавательницей. Потом подходит и крепко ее обнимает, Любовь. Звенит дверной колокольчик.
— А теперь — бухать, — мечтательно тянет Дан, целуя ее в макушку. Только ему она может позволить эти нотки нежности, не Марии даже.
— Я… сумку оставила, — Мирослава смотрит исподлобья на них двоих, быстро хватает вещи и…
— Стой, — говорит Дан, отпуская ее. Любовь молча тянется к кофе-машине, одна капсула, вторая, третья. Вскоре любимая горечь скользит по губам, заставляет скривиться в улыбке и отвлечься на звонящий телефон.
Когда она возвращается из кладовки, где нервно договаривается с начальником о будущем заказе, девушки-осени уже нет.
— Кажется, ты ее заинтересовала своей угрюмостью, — хмыкает Даня. — Спрашивала, в роли кого ты здесь, и можно ли ей приходить почаще. Я разрешил.
— Не стоило, — хмарь. Совершенно осенняя, печальная. Любовь устало падает на стул.
— Отчего же?
— От того, что именно по этой причине мы сегодня пьем, — и вдруг смеется. Остро, неправильно, звонко. Словно ей все те же шестнадцать, самое время совершать ошибки — а она пакует себя в стальной каркас и сверху покрывает колкими шипами.
Перед глазами всплывает девчонка — и легкие отказываются от подачи кислорода.
Обычно такие ошибки не случайны. Не просто так.
Это будет чертовски длинная осень, — думает Любовь.