— Давай будем друзьями.
Так глупо, что даже смеяться не получается.
Юра улыбается, словно в его словах есть что-то хорошее, словно сейчас, сразу после того, как отзвук голоса растворится в воздухе, коридор заполнится счастливыми криками. Словно «я так хочу дружить с тобой, спасибо боже», «сегодня лучший день в моей жизни» или «мы будем друзьями вечно». Ничего такого, разумеется, не звучит. Ничего хорошего не происходит. Громко хлопает форточкой сквозняк, на улице кричат вороны, декан заходит в кабинет и закрывает его на щеколду, а Юра улыбается, потому что больше никто не станет. Знает, что в ответ услышит только, как чужое сердце останавливается. Или, что хуже, как ритм сердцебиения никак не меняется.
Он не знает, что чувствует. Какой-то парень сказал ему сегодня «со всеми твоими друзьями что-то случается» и это абсолютная правда, пусть в это очень не хочется верить. Юра будто бы не чувствует ничего. И это откровенная ложь.
Никита беззвучно усмехается. На более эмоциональную реакцию сил не хватает. Его сердцу на Юру почти что всё равно. Они давно знакомы. Кажется, со времён начальной школы, когда Юра на переменах листал страницы учебников и стойко игнорировал любые издёвки по поводу очков, а Никита умело язвил и громко смеялся, убегая от взбешенных одноклассников. Они давно дружат, часто сидят в библиотеке, потому что Никита любит читать, а Юре нравится притворяться, что он учится. Они говорят о девчонках, Юру обожает весь факультет, о существовании Никиты вряд ли знает хоть кто-то. Они пьют пиво каждый второй вторник месяца. Но они совершенно точно не обсуждают свою дружбу. Сейчас тоже не лучшее время.
— Пойми меня правильно, — продолжает Юра спешно, словно Никита расценит молчание, как повод раствориться в воздухе, хотя больше похоже, что он планирует развалиться на части вне зависимости от того, какие слова сейчас прозвучат. — Я просто…
Никита не перебивает, но совсем не слушает, громко шмыгает носом, вот только сейчас даже объявление о конце света не способно заставить Юру замолчать. Он очень волнуется, тщательно подбирает слова, внимательно наблюдает за Никитой. А Никите не до него, если честно. Голова другим забита, сейчас, например, поиском тёплого места, пока мозг окончательно не затопило в холоде осеннего дождя, а лёгкие не сковало приступом кашля. Куртка промокла насквозь, пока он бежал из дома, игнорируя лужи и пачкая белые шнурки на кроссовках. С волос вода капает на пол. Никита прижимается спиной к батарее, совсем не греющей, едва тёплой, отчего зубы продолжают стучать от холода. За окном жуткая грязь и непрекращающийся ливень. Гроза продолжается с четырёх часов утра. Он знает, потому что снова лёг только после восхода тусклого солнца. Во всём виновата отвратительная погода. Хотя, если честно, ему всегда не спится.
У Никиты бессонница на почве психологической травмы. У него полная чушь в голове и чьи-то любимые цветы в лёгких. У Никиты ханахаки.
Юра думает, что из-за него.
Он даже не знает, какие цветы ему нравятся, ведь обычно мальчики не считают что-то красивым. Цветы можно назвать красивыми, когда они не убивают твоих лучших друзей. Юра никогда об этом не задумывался, да и сейчас слишком занят мыслями о том, что Никита болен. Главное — предотвратить неизбежное. Но оно уже происходит.
— Любить меня — отстой, — Юра шумно дышит и нервно перебирает пальцами какие-то бумажки. В его руках десятки альбомных листов, исписанных мелким почерком, полных чьих-то чужих чувств, сухих и безжизненных. Ему не принадлежащих. Юра не играет в театре — играет с чувствами актёров и зрителей. Пожалуй, играет с чувствами Никиты. Его улыбка натянуто театральная, абсолютно искусственная. Он лжёт — частично, не во всём. Искренне беспокоится. Так сильно, что его сердце испуганно мечется в клетке ребер, ищет укромное место, чтобы спрятаться, скрыться от разрушителей привычного спокойного мирка, только вот никто не будет его искать. — Давай будем друзьям. Я имею в виду, давай останемся друзьями.
Сердцу Никиты на Юру почти что всё равно. Его пустой взгляд смотрит равнодушно и бесконечно устало. Он кивает сначала машинально, через секунду — осознанно и чересчур уверенно. А потом говорит:
— Любить кого угодно — отстой.
Никита влюблён, задыхается от кашля и сплёвывает в пластиковую бутылку кровавые ошмётки лепестков белого цветка. Ханахаки давно не кажется чем-то удивительно новым, лишь очередным мешающим жить. К поселившимся в лёгких цветам можно привыкнуть. К сочувствующим взглядам прохожих, к осторожным вопросам одногруппников, к многочисленным бесполезным таблеткам, которыми Никиту пичкают аптеки — тоже. Всё это самую малость грустно, но не более. Самое сложное — смириться с тем, что это не лечится. Стереть из памяти чужую улыбку, вдохнуть пропитанный дождевой влагой воздух и отпустить. Невзаимная любовь забивает дыхательные пути нежными цветами, Никита давится лепестками без названия и определённой формы, какими-то кусками непонятно чего. Похожими на то, как Никита представляет своё сердце.
— Значит, это не из-за меня? — Юре, кажется, правда становится намного легче жить. Он не слышит однозначный ответ, глупо цепляется на малейшую надежду, наивно верит в лучшее. Улыбка становится другой. Его обеспокоенность никуда не уходит, просто сменяется с вектора вины на помощь. Он отдаёт свою светлую вязаную кофту чужим дрожащим от холода плечам и падает рядом, на холодный пол у едва тёплой батареи. Не спрашивает. Не нуждается в словах. Знает, что в ответ может услышать то, что ему не понравится.
От Юры пахнет сигаретами, он курит, и однажды точно получит в медицинской справке пометку о раке лёгких. Никита думает, табачный яд не способен отравить цветы в его лёгких. К сожалению.
У Юры на пальце глупое колечко из бисера. Никита помнит, как они наделали кучу таких сестре Юры на день рождения. Она тоже болела ханахаки, поэтому они плели глупых животных, а не цветочки. У Юры на пальце — лупоглазая мышь. Попавший под дождь Никита тоже похож на нечто серое, маленькое и незначительное.
— У меня такая же фигня, как у твоей сестры.
Вопреки ожиданиям, легче не становится. Воздух всё такой же тяжёлый, совсем немного металлический. Никита не врёт. Говорит правду, достойную того, чтобы быть озвученной. Так пришлось отмахиваться от многих, мол, влюбился в звезду, слишком далёкую, чтобы с этим хоть что-то можно было сделать.
В их дурацком мире люди болеют ханахаки из-за своих кумиров, кто-то умирает от колючих шипов роз, кто-то на ковре лепестками раскладывает узоры. У Никиты в лёгких растёт дурацкий цветок, быть может, ядовитый, хотя вряд ли объект его любви смог бы полюбить что-то ужасное. Пожалуй, именно поэтому Никита не требует взаимности, его любить — не отстой, а настоящий кошмар.
Болезнь давит на горло, Никита сдерживает кашель, потому что боится запачкать кофту Юры своей кровью и, что хуже, не хочет позволять ему рассмотреть лепестки. Они некрасивые, испачканные кровью, выглядящие отвратительно и слишком печально, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение. Ханахаки почему-то считается самой красивой болезнью из существующих, но, наверное, только внутри, куда никому не заглянуть.
Юра хмурится. Пристально рассматривает свои ладони. Его ботинки сухие и чистые, несмотря на погоду за окном. От его бежевой футболки пахнет бензином и какой-то табачной гадостью. Никита рядом с ним тёмное пятно в своей чёрной ветровке, субстанция из грязи и крови, почему-то ещё живая, умирающая слишком медленно.
— Ты тоже в этого Ви влюблён?
Никита давится воздухом, а ещё кажется, позволяет крови запачкать бледные губы. Ханахаки давит на лёгкие, ломает кости, отравляет воздух странным приторным цветочным ароматом. Это заставляет расстроиться, теперь все будут думать, что Никите нравятся сладкие девчачьи духи.
Ладонь Юры тёплая, он сжимает ледяные пальцы Никиты в своей руке, пускает по венам разряды электрического тока. Одного взгляда хватает, чтобы понять — Юра не шутит. Он практически ревнует к корейскому певцу с цветными волосами. Никита о его существовании знает только потому что однажды проходил глупый тест «кто твой парень из айдолов» или что-то такое. Но Юра абсолютно серьёзен, его глаза утрачивают малейшие блики, становятся чёрными дырами, в которые не упасть невозможно. Никита проваливается куда-то в чужие мысли. И не находит там ничего хорошего.
— Хочешь, я возьму кредит и куплю тебе билет в Корею?
Никита усмехается. Юра замечательный. Иногда даже слишком. Иногда (всегда) Никита его не заслуживает. Юра покупает ему батончики баунти и достаёт книгу с верхней полки книжного магазина. Юра придумывает шутки специально, чтобы Никита разрывался между смехом и ужасом. Юра светится в темноте, смешит до трескающихся щёк, касается навязчиво, потому что тактильный до невозможности, потому что во тьме, исходящей от Никиты волнами, находит убежище от собственного ослепительного света. В тени Никиты Юра светит ярче.
— Азиаты не в моём вкусе, — звучит слишком драматично. Никита мысленно фыркает. К чёрту вкус, главное, чтобы человек был хороший.
— Тогда, может, это Пэйтон?
В Юру хочется кинуть чем-нибудь тяжёлым. А ещё смеяться с его дурацких предположений, потому что Никита вдруг понимает — он не кашляет. Словно все цветы боязливо отступают, когда появляется Юра.
Он не спрашивает, сколько у них осталось, Никита вряд ли назовёт дату позднее Нового года, наверняка не скажет ничего нового. Врачи обычно говорят одно и то же. У Никиты несколько месяцев мучений, пока цветы распространяются по организму, какое-то время на принятие решения об операции, но, очевидно, он не ляжет под нож. Юра не уговаривает. Никита всегда мечтал умереть зимой, не от невзаимной любви уж точно, но лучше так, чем позволить хирургу под корень срезать любимые цветы человека, который стал причиной, но был смыслом всего этого.
Он согревается теплом кофты, перестаёт стучать зубами, его высохшие волосы заметно светлеют, а ладонь осторожно выскальзывает из хватки Юры. Он красивый, особенно когда улыбается. Юра смотрит, смотрит, смотрит, теряет связь со временем, пространством и собственными мыслями. У Никиты круги под глазами, он совершенно не умеет спать по ночам, засыпая только с первыми лучами солнца, его губы потрескавшиеся, испачканные кровью, изогнутые в самой счастливой на планете улыбке. Настанет день, когда Юра увидит её в последний раз. Быть может, этот момент происходит прямо сейчас.
— Что это за цветы?
Никита не отвечает. Можно предположить, сам не знает, ненавидит их всем своим существом, напрочь отказывается интересоваться ужасными подробностями своей предстоящей гибели. Своей невзаимной любви. Он только едва заметно пожимает плечами, прячет в этом «не хочу поднимать эту тему» и поджимает губы.
— Я пойду, — он встаёт слишком резко для человека, которому в следующем месяце умирать. — Нужно забрать заявление на отчисление.
Юра не тот, кто может его остановить. Его роль — сидеть рядом на холодном университетском полу, не задавать лишних вопросов и оставаться другом. Юра в принципе никогда не был тем самым, был важным, нужным, единственным, но не особенным. Разница есть.
Сердцу Никиты на Юру всегда ведь было почти что всё равно.
«Любить меня — отстой».
«Любить кого угодно — отстой».
Никита не говорит, что любить Юру — потрясающе. Даже если из-за этого приходится умирать.
***
Никита себя ненавидит — по-другому не получается. Он не улыбается, потому что вдруг перестаёт уметь. Не выходит из комнаты, позволяя пыли собираться в углах, мечтая задохнуться в спёртом воздухе, чтобы, наконец, избавиться от ощущения разрастающейся в груди бездны. Дверь закрыта на ключ, ни у кого нет дубликатов. Телефон переведён в режим «не беспокоить», никто не станет звонить. Стены пустой квартиры защищают от мира, но становятся настоящей ловушкой. Никита прячется от давящих стен под одеялом и чувствует, его тошнит от самого себя. От своих решений, от отражения в зеркале, которое меняется с каждым днём, обманывая, ведь совершенно ничего не происходит, от собственного имени, настоящего проклятия. Он не хочет заходить в соцсети, там его встречает абсолютное равнодушие от остальных и концентрированная жалость от немногих.
Никита слушает голосовые сообщения десятки раз, впечатывает каждое слово себе в память, вырезает чужой смех на коже невидимыми шрамами. Ему бы исчезнуть с лица земли, отправиться в глухую тайгу, подальше от людей, на другую планету, сбежать от Юры. Никита слушает его дурацкие приукрашенные истории, сохраняет отправленные фотографии милых бродячих котов в галерею, ставит уведомления на новые посты и ничего не отвечает.
«ты как?»
Юре не понравится ответ. Никите тоже не нравится, как он.
Он срывает листы дурацкого отрывного календаря сразу до декабря и долго читает анекдоты на обороте, отчаянно надеясь засмеяться громко и с надрывом. Чтобы, хотя бы на мгновение, отпустить весь мир, отвязать себя от камня, тянущего на дно, спрыгнуть с обрыва и на мгновение обрести крылья. Никиту одиночество заставляет гнить изнутри. Часами валяться на кровати, листать ленту ютуба в надежде наткнуться на что-то отвлекающее (его концентрации не хватает даже на десять минут), слушать старые песни в шипящих наушниках и засыпать с первыми лучами солнца. По-другому не получается.
Никита почти не ест — его организм живёт на сладком и воспоминаниях.
Вот Юра заглядывает Никите в телефон и тут же фыркает. Его дыхание касается открытой шеи, вызывает табун мурашек, Никита ёжится, словно случайно путает реакцию организма на тепло и мороз.
— Что читаешь?
Никита понимает, что забыл абсолютно всё, когда Юра спросил. Вряд ли имя своё сейчас вспомнит. Но почему-то помнит, что у Юры в руке стакан карамельного латте, что он запивает горькие сигареты из магазина около университета и прогуливает пару, потому что, цитата, «по лицу вижу, что ты хочешь попросить меня потусить с тобой». Никита не знает, что у него на лице, но надеется, что там не читается ничего о любви.
Потому что Юру нельзя любить.
Вот Юра пьёт жуткую смесь из шампанского и какого-то цитрусового сока. Говорит, по вкусу напоминает лимоны, траву и коктейль из гей-бара в Болгарии одновременно. Юра, конечно же, никогда там не был. Он засыпает на полке с обувью, когда собирается домой. Никита оставляет его валяться на диване и выливает чудо-напиток в раковину, случайно сделав вдох. Пахнет апельсиновым бальзамом для губ и чем-то по-взрослому горьким. Так же пахли губы Юры, когда он полез целоваться.
Вот Юра приглашает вместе сходить на пьесу, в создании которой он, вроде как, участвовал — сокращал длинные монологи, чтобы никто из десяти пришедших человек не заснул в середине. Никита смотрит, как целый час два актёра старательно играют влюблённых в одну и ту же девушку. Один пишет ей письма, полные страсти, лишённые любви, второй наблюдает за тем, как она умирает, становится мужем, но остаётся другом. Никита думает, ему не понравится конец. Ему и правда не нравится. Потому что девушка умерла несколько лет, а эти мужчины переписываются друг с другом, словно так она продолжит жить на страницах их писем.
— Дешёвая гейская драма, — Никита хмурится, прячет лицо в воротнике пальто и до крови кусает губы. Он не знает, что чувствует. Или не понимает, потому что его этому никто не учил.
Юра дарит ему какой-то дурацкий цветок в целлофане и почему-то улыбается. Пожалуй, Никита кажется ему забавным. Иногда Юра смотрит так, словно влюблён. Иногда — словно пустой внутри.
— Написанная дешёвым драматичным геем, — только отвечает он. Их взгляды встречаются. Никита пальцами сжимает зеленый стебель цветка, Юра сжимает его холодные пальцы своими. Не отпускает.
А потом быстро целует в щёку, чтобы прошептать «спасибо за свидание». И смеётся. Через долгие десять секунд Никита улыбается ему в ответ. И почему-то всю ночь думает о том, что у Юры тёплые губы.
Воспоминания не заканчиваются, но у Никиты не остаётся сил на самоистязание.
Умирать не хочется — он думает дойти до точки невозврата и решать проблемы по мере их поступления. Будущее представляется чем-то туманным и очень тёмным, словно Никита идёт по коридору в другую сторону от света. Очень похоже на правду. Там над головой разворачивается бесконечно огромное звёздное небо, где каждое небесное светило кажется слишком маленьким для какой-то значительности. Никита планирует умереть.
Приходится кутаться в тёплую вязаную кофту — ему всегда холодно от недостатка взгляда, который смотрел бы с любовью — и не спать по ночам, потому что хочется подольше посмотреть на звёзды. Никите, кажется, любить практически нечем, у него от сердца остались одни ошмётки, он правда старается, читает научные статьи об астрономии — одна из них начинается так: «если вы не знали, завтра конец света», заставляя губы нервно дрогнуть — и смотрит на небо, потому что не находит на земле ничего стоящего.
Кроме, конечно, Юры.
«давай поговорим»
На экране светится входящий звонок, жуткий, пугающий, Никита бросает телефон на подушку и отчаянно ищет в комнате хоть что-то способное его спасти. Лёгкие судорожно сжимаются от судорожного кашля, сердце разгоняет кровь по венам, пальцы вмиг холодеют. Никита не боится ответить, Юра точно не станет удивляться его привычному кашлю, вряд ли скажет хоть что-то по этому поводу.
Никита боится поощрять свою любовь.
«давай поговорим о космических кораблях»
Между строк здесь «о чём угодно, кроме нас с тобой».
Юра звонит снова, он слишком упрям, чтобы так просто отказываться от своих идей, слишком обеспокоен. Его смех звучит слегка наигранно, когда Никита отключает микрофон и прячет голову под подушку, словно Юра смотрит, видит его сквозь экран и расстояние, находится совсем рядом, одним своим присутствием делает больше всех лекарств. Потому что Никита болен любовью к нему.
— Если честно, я ничего не знаю о космических кораблях, — признаётся Юра негромко, в наушниках это звучит, будто он шепчет на ухо, заставляя Никиту учиться улыбаться вновь. Это было очевидно, такой дешёвый предлог для разговора о «великом», Никита думает, он слишком глуп. — Но дружба тоже похожа на корабль. Friend-ships ведь дружеские корабли, да? Хочешь, расскажу тебе о кораблях, которые знаю?
Никита хочет. Он знает, у Юры проблемы с друзьями, они постоянно исчезают куда-то. Пожалуй, улетают к альфе Центавра на дружеских кораблях. Никите бы тоже присоединиться, но у него совсем не осталось времени. В следующем месяце ему умирать.
— Ты только включи микрофон.
На осознание чужой просьбы требуется долгие несколько секунд. На выполнение — пару крошечных столетий, за время которых у Юры сотни раз появляется шанс уйти, но он почему-то выбирает остаться. И шумное дыхание Никиты встречает довольной усмешкой, которую даже грохот сердца не заглушает. Неизвестно, о чём Юра думает, но, кажется, о чём-то хорошем.
— А теперь слушай…
И Никита слушает, позволяет чужому голосу завладеть всем своим вниманием, улыбается вместе с Юрой, который, судя по звукам улицы, сидит у окна, может, потому что разглядывает звёздное небо и представляет, что где-то там вокруг чёрной дыры вращается несколько планет, а, может, потому что снова курит. Его голос не становится панацеей, Никита всё так же кашляет кровью, прижимая ко рту салфетки и закрывая глаза до появления характерных цветастых пятен. Юра отчаянно соединяет фрагменты сердца Никиты в нечто цельное и правильное, нарекает это уродство красивым названием и улыбается — Никита влюбляется в него снова.
А потом выкладывает на полу его любимыми цветами их имена. Юра этого, конечно, не видит. Только вдруг замолкает, будто остановленный чьими-то словами.
— Юра? — Никите не положено волноваться, он не хочет поддаваться велению глупого сердца, всё равно позволяет себе впервые сказать хоть что-то, всё-таки отвечает. Потому что Юра заслуживает этого после долгих дней абсолютного молчания, которое так легко спутать с равнодушием.
— Я здесь, — тут же звучит в ответ. Юра не играет в театре, не должен уметь лгать, но почему-то его голос всегда звучит неискренне, словно насмехаясь. Словно Юра знает обо всём на свете и о любви Никиты тоже, но ждёт, когда друг наберётся смелости и решится на признание. Всю жизнь будет ждать. — Не веришь, да? Посмотри в окно.
Никита не обязан верить человеку, который пишет пьесы о лживых чувствах и неразрешённых романтических влечениях. Который всё так же пишет дешёвые гейские драмы. Юра играет с чувствами Никиты. И почему-то сидит на качелях у него во дворе. За его спиной сгущается темнота, тусклым светом горят жёлтые фонари, на небе появляются звёзды, но смотреть наверх не хочется. Никита на земле находит то, от чего просто не может оторвать взгляд. Потому что не верит в его существование.
— Что ты здесь делаешь? — пожалуй, слишком очевидно. Никита не умеет задавать правильные вопросы, ему больше нравится молчать. Не говорить о своих чувствах, потому что так необходимо остаться друзьями. Задыхаться от своей любви. Умирать из-за неё.
— Из-за того, что люди не разговаривают, в мире столько проблем. Давай поговорим.
Они, вроде, уже, но этого слишком мало.
Когда Юра переступает порог чужой квартиры, его решительность куда-то пропадает, растворяется на дне зрачков, расщепляется на атомы и смешивается с приторным цветочным ароматом, перекрывающим даже запах крови. Юра ставит чайник и открывает окно, впуская в комнату свежесть осеннего вечера, холод начинающегося дождя и свет крошечных звёзд. Он стягивает с плеч привычную для него кофту, словно «если замёрзнешь, возьми». В шкафу уже таких три штуки висят.
Никита сгребает лепестки в кучу, но Юре, кажется, нет никакого дела. Ему всё равно, его обеспокоенность полна дурацкой театральщины, в рваных вздохах таится искусственность, которой нельзя верить. Никита знает об этом лучше остальных. Пожалуй, Никита единственный, кто до сих пор ведётся на эти манипуляции.
— У тебя кровь на губах. Будто бы ты кого-нибудь съел.
Никите не смешно. Пожалуй, Юре тоже, потому что он даже не улыбается. Вместо этого стирает кровь с чужих губ найденной на столе салфеткой, не хочет пачкать рукав светлой футболки или, что хуже, оставлять на коже своеобразное напоминание о ханахаки друга, выглядит крайне сосредоточенным и в какой-то момент поднимает взгляд на Никиту. Он лжёт — Никита чувствует его обман. И почему-то ничего не делает, чтобы предотвратить неизбежное. Оно уже происходит. В тот момент, когда Юра тянется к его губам.
— Давай будем друзьями, — шёпот Никиты оглушает, заставляет Юру мгновенно сделать пару шагов назад и перестать дышать. Юра не планирует умереть, он хочет. Прямо сейчас, в эту самую секунду, когда у Никиты в глазах появляется металлический блеск. Юра кивает не понимающе, а смиренно. И почему-то никуда не уходит, сколько бы шансов ему не предоставляла судьба. Сколько бы раз Никита не давал поводов.
Никита сжимает салфетку со следами кровавой серенады своего сердца в руке, словно одной силой мысли надеется избавиться от всех лепестков, дезинтегрировать из этой вселенной, словно в ту же секунду болезнь не вышвырнет из груди новую порцию на потеху миру.
— Это калла.
Юра льёт кипяток из чайника себе прямо на пальцы.
— Ты подарил мне её тогда, после пьесы. А я…
Смотрел так, словно был влюблён. Словно уже влюблялся, почти не скрывался, потому что знал, что так просто никто ничего не поймёт. Если спросят, можно без зазрения совести солгать. Сердцу Никиты на Юру ведь почти что всё равно. Почти что.
— Любить меня — отстой.
Никита беззвучно хмыкает. Он повторяется. Возможно, это единственный аргумент, одна из главных причин его показушного беспокойства, самая страшная тайна. Никита не хочет об этом знать, он и так никак свою любовь не останавливает, позволяет ей разрастись по всему организму, потому что по-другому не получается. Глупо, но по-другому совсем не хочется.
— Мне нравится, — выходит тише, чем следовало. Юра не уходит, потому что это всё ещё Никита, его лучший друг, с которым они всегда были вместе. Но, видимо, совсем друг друга не знали. Они дружили. Гуляли до четырёх утра, потому что «чувак, я занимался карате», а потом бегали от шуршащих кустов. Обсуждали девчонок (им не нравился никто, да и они, на самом деле, никому не нравились). Разговаривали о великом, словно не улетали друг от друга на разных дружеских кораблях. — Любить тебя — потрясающе.
— Но умирать из-за этого — ужасно.
Юра ничего не понимает в любви. Никита, кажется, тоже. Никто из них даже не старается. Оставаться друзьями гораздо проще. Говорить о чём угодно, кроме важного, почему-то самую малость забавно.
Юра вытирает краснеющие от ожога пальцы полотенцем так, словно ему совсем не больно. Лжёт даже сейчас. Может, так умело притворяется, потому что боится настоящего, живого, способного дышать, Юра хоронит себя в картонном гробу и оставляет на могиле бумажные цветы.
Никита кашляет настоящими.
— Как там новая пьеса?
Может, Юре нужно вдохновение для следующей работы, поэтому он здесь. В таком случае Никита с радостью сыграет нужную роль в театре абсурда и позволит Юре дёргать марионетку за ниточки.
— Театр закрылся, — он пожимает плечами, громко стучит ложкой, размешивая сахар в чае, нечитаемым взглядом рассматривает лежащие на полу лепестки его любимого цветка. Никита хочет растворить сердце ему в чайник. Чтобы добиться искренности, даже если тут же об этом пожалеет. Юра успешно играет свою роль. Может, за маской прячется то, что Никите не понравится, но он уже не сможет это разлюбить. Не захочет. — В день твоего отчисления была последняя пьеса.
— О чём?
Юра не отвечает. Никита забирает себе его одинокую кофту, греет ледяные ладони в тёплой пряже, бездумно перебирает пуговицы в виде лимонов. Любовь на вкус должна быть такой же кислой. Пожалуй, со вкусом чего-то цитрусового и чересчур горького.
Юра смотрит, смотрит, смотрит. И, наконец, говорит:
— Что-то о звёздах, я не запомнил название.
— Тебе нравятся звёзды? — Никита не знает, зачем это спрашивает. Пожалуй, просто, чтобы не позволять разрастись молчанию. В его квартире везде лепестки, здесь больше нет места для чего-то другого. Даже Юра здесь помещается с трудом, только потому что большую свою часть прячет у Никиты в сердце.
— Не знаю, — Юра тяжело вздыхает. Он не хмурится, не улыбается, невозможно понять его мысли или, что хуже, чувства. Он лжёт. Выглядит равнодушным, хотя ему совершенно точно не всё равно. — Они нравятся тебе. И звёзды, и вязаные кофты, и колечки из бисера.
Никита кивает сначала машинально, через секунду — осознанно и не слишком уверенно. Юра этого знать не хотел, как казалось раньше, их общие интересы были простым совпадением. Цитрусовые вкусные, звёзды просто красивые, кофты тёплые, а колечки смешные. Юра пользуется апельсиновым бальзамом для губ. Юра не знает, сколько спутников у Юпитера, зато уверен, что Уран и Сатурн женаты, потому что у них кольца. Юра носит кофты, но никогда не мёрзнет. Юра делает сестре колечки, потому что Никита его этому научил.
Юра лжёт. В том, что играет с чувствами. В том, что умеет обманывать. В том, что звучит неискренне.
Никита единственный, кто это вдруг понимает. И совершенно не знает, как с этим жить и что ему с этим делать. Разве что любить. Но не позволять любить себя в ответ.
— Любить меня — отстой, — выдыхает Никита.
Юра вдруг смеётся. Это похоже на очень глупую пьесу, в которой разворачиваются повседневные человеческие драмы, обшарпанные декорации валятся на сцену, актёры повторяют одно и то же. Он такие не пишет, ему совершенно не нравится писать глупые концовки. Дешёвые гейские драмы всё же не бывают глупыми. Наивными или наигранными — случалось, но глупыми никогда.
— Мне нравится.
— Да ну? — звучит так, словно он самую малость издевается. И словно он бесконечно сильно влюблён одновременно. Никита стучит босыми ногами по полу, нервничает, дышит легко и свободно. Ханахаки чувствует Юру рядом. И знает гораздо больше, чем они оба.
— Нет, правда, — Юра греет ладони о горячую кружку, игнорируя расползающееся по пальцу красное пятно, чтобы потянуть Никиту за запястье к себе и почувствовать, как бьётся пульс под кожей. — Как ты мог подумать, что я в тебя не влюблён?
— Ты предложил остаться друзьями, — Никита звучит так по-детски обиженно, что Юра не может не улыбаться. Не может его отпустить, словно тот вдруг пропадёт из собственной квартиры. Словно растворится в воздухе лепестками дурацкой каллы.
— Ты так легко мне поверил.
Юра знает, он очень плох во лжи. Актёры говорили, Юре нужно ходить на курсы, потому что его обманы всегда раскрывались. Только Никита верил. Пожалуй, Юра задолжал ему пару килограммов доверия.
— Я испугался, что ты влюбился в кого-то особенного. Тогда я со своим предложением дружбы выглядел бы глупо, мы бы посмеялись и забыли, — Юра понимает, он выглядит глупо прямо сейчас. И Никита тоже, потому что вдруг начинает улыбаться.
— Любить тебя — не отстой, — Юра не сдерживает гордого смешка. — Это настоящий ужас. Как я в это влип?
Юра возмущённо цокает.
— Любить кого угодно — отстой. Я не худший вариант.
Никита не говорит, что любить Юру — потрясающе.