Это чудится насмешкой над всем, что между ними было – долгие шаги к доверию, тихие слова благодарности за само существование где-то рядом, на одной обитаемой звезде, тягучие взгляды тоски.

О не-маленьких и глупых, травмированных, неспособных исцелиться, потому что так себя потеряют, вынужденных ползти дальше, идти на север с переломанными ногами, звать туда других – в одиночестве просто умирать не хочется. И это совсем не просто.

В чужих мирах они счастливы вместе. В своëм – карта ложится стороной взаимоподавления.

Рутина завязывается узелком судьбы на запястье раньше, чем Кавех успевает сказать, что не хочет к этому привыкать.

Одно то, что они дышат одним воздухом, и Скарамуш не кривится, уже хватает для поддержания нейтралитета. Не пересекать черту. Даже в мыслях. Даже ночью. Просто тихонько жить, не касаясь друг друга. Во всех смыслах.

Когда Аято спросил у Яэ Мико о бессмертии, она рассмеялась ему в лицо и плавно взмахнула рукой-веткой сакуры в гибкости.

Когда Аято спросил у Архонта о любви, она нахмурилась изломанностью молний. И промолчала, стараясь казаться раздражённой, но где-то вдали, на её лице для другой жизни, мелькнула печаль.

Когда Аято спросил о смерти, Тома замер на месте, крепко сжимая пальцами древко метлы. 

Скарамуш хочет себе его сердце. В самом отвратительном смысле – не вырезать из груди и забрать себе, а увидеть, как Казуха сам отдаёт его Скарамушу.

Кэйя цепляется за Дилюка, словно видит в нём спасение или, может, долгожданную погибель. Теперь в этом нет никакого смысла. Дилюк его не узнаёт. Не ненавидит, но точно не любит.

— Я скучал, – едва слышно говорит Кэйя. 

Должно быть, Дилюк чувствует в этих словах нечто знакомое – уголок его губ нервно дёргается. 

Однажды рыжий мальчишка убил бога.

Однажды это повторится снова.

Так они исчезают из памяти бессмертных: золотом и янтарём. Так они остаются в легендах людей: любовью и смертью. Так об этом рассказывает Чжун Ли: счастьем и беспокойством.

Никита здесь встречает сто девяносто девятую зиму. И свою первую любовь.