Юра играет на фортепиано слишком быстро, упрямо игнорируя предполагаемый композитором темп, напряжённо, как натянутая до предела струна скрипки, торопливо, будто мечтает как можно скорее убежать отсюда на другой конец света, бросить помятые нотные листы в рюкзак и забыть о своём персональном аде. Это место отличается от чистилища лишь цветом персиковых, нет, если честно, самых обычных бежевых обоев. В обители грешников, должно быть, можно задохнуться от пыли и ненависти, а здесь по комнате гуляет сквозняк, и Юра наполняет лёгкие чувствами, которые вываливаются из сборника на пол, невидимыми цветами устилают скучный однотонный ковёр.
На стенах висят портреты талантливых деятелей искусства — Юра не чувствует себя таким же потрясающим. В большом шкафу пылятся купленные, кажется, пару столетий назад собрания скучнейших полонезов и менуэтов. На поцарапанном фортепиано западает одна клавиша. У открытого настежь окна стоит настоящая Эвтерпа, покровительница музыки, в непривычном обличии, превратившаяся в молодого парня. Нарочно. Персонально для Юры. Он носит белые, застёгнутые на все пуговицы, рубашки с застывшими в напускной богеме накрахмаленными воротниками, говорит негромко, вероятно, даже при рождении не повысив тон на неприятный мир, длинными пальцами осторожно касается запястья Юры и походит на каменную статую. Такой нужно стоять в музее лишённого души искусства, подавать пример юным дарованиям и влюблять в себя романтичных глупцов.
— Нежно, — мягко напоминает он, накрывает чужие пальцы своими холодными, начинает с самого начала. Как положено. Подчинившаяся мелодия любви льётся чистыми водами, даже можно рассмотреть все камни, лежащие на дне.
Никита — учитель по фортепиано, проводник в мир искусства, но мало похож на Белого кролика. Да и Юра не чувствует себя Алисой.
Его руки помнят, что правильно играть «нежно», но не знают, как это.
Никита играет по памяти, не заглядывает в ноты, словно каждое существующее произведение давно выучил наизусть, всё внимание уделяет правильности. Красота не важна. Техника имеет большее значение. Он ничего не знает о любви — любовь не знает его.
— Нежно, — еле слышно повторяет Юра, когда Никита отстраняется, бездумно смахивает с рубашки невидимые пылинки и возвращается к окну. Раньше Юре казалось, что на улице есть нечто чудесное, удивительное или, по крайней мере, бесконечно красивое. Быть может, оттуда открывается вид на дворы, где на хлипких скамейках сидят бабушки в ярких платках. Быть может, из окна видна детская площадка со смеющимися детьми и их счастливыми родителями. Быть может, Никита внимательно наблюдает за гнездовьем говорливых птиц.
Во дворе цветёт белая сирень. Неинтересная. Некрасивая. Обычная, как и те, чьи ветки продают на рынке. В начале мая белые цветы напоминают о снеге. Перед летом никто не хочет вспоминать о холодах. У Юры с морозом только одна ассоциация — длинные пальцы, дёргающие пуговицы на манжетах выглаженной рубашки, преданно ожидающие продолжения бессмысленного концерта, застывшие в аристократичном изяществе. Их ждёт разочарование. Люди часто не оправдывают ожиданий.
— Я могу отдохнуть?
Он никогда не злится, вечно светится искренним пониманием, решительно избавляется от качеств, способных оттолкнуть его учеников. Никита располагает к себе, кому-то становится хорошим другом, кто-то с нетерпением ждёт предстоящего занятия, а Юра его, если честно, немного опасался. Подобные люди слишком двуличны для безграничного доверия. Ума вполне хватало, чтобы понять одну простую вещь: Никита подстраивается. Под многочисленными масками вполне может оказаться гниль.
Было бы намного легче, если бы он правда был таким — спелым яблоком, внутри которого притаился червь. В их первую встречу он казался странным, почти пугающим своим неестественным поведением, то ли психически нездоровым, то ли излишне театральным. Или всё вместе, если, конечно, марионетка может стать психопатом. Его равнодушие рождало вопросы без ответов.
— Отдыхай, — кивает он. Юра вглядывается в напряжённую спину, скрытую от глаз льняной, ненормально белоснежной, рубашкой, сквозь которую почти видно лопатки, так по-дурацки похожие на крылья. Приходится отвлечься и окинуть взглядом уложенные в незамысловатую причёску волосы, будто их обладатель давно собирается в парикмахерскую, но никак не выделит на это немного времени.
Юра складывает помнящие чужие ледяные прикосновения ладони на коленях и шумно выдыхает.
Учитель тут же поворачивается, привлечённый немузыкальными шумами.
— Устал?
Его негромкий голос шелестит страницами пожелтевших от времени нотных тетрадей. В тёмных, наполненных чёрным горьким кофе, глазах прослеживаются искорки беспокойства. Чаще всего их сравнивают с шоколадом, Юре этот цвет напоминает окрас укусившей его пару лет назад собаки.
— Не люблю медленные произведения, — решается он на признание. «Серенада» Шуберта даётся непросто. Больше по душе весёлые марши и сюиты. Юра слишком быстро думает для вальсов. Идея взять в репертуар композицию о любви пришла в голову Никите, который почему-то решил, что на экзамене в конце условного учебного года Юра легко сможет рассказать о драгоценных чувствах к кому-то невероятно важному. Серенады нужно посвящать любимым. Юра не может посвятить серенаду Никите. — Они сложные.
— Но красивые.
У них разные понятия о красоте. Учитель считает ветки белой сирени эталоном мирского великолепия, потому что редко общается с простыми смертными, никогда не заглядывается на симпатичных девушек на автобусной остановке, отпугивает отсутствием доброжелательности. Он не заводит лишние знакомства, не делает никому комплименты, не рассказывает ничего о прошлом, хотя многим интересен молодой парень, сбежавший из шумной столицы в их маленький городишко без веской причины в виде нежданно нагрянувшего наследства или женитьбы по указке родителей. Ему нравятся цветы почему-то намного больше людей.
А Юра думает о том, что Никита очень красивый. У него тонкие руки, изредка мелко подрагивающие от случайного сквозняка, большие карие глаза, тёмные, зачаровывающие, обветренные губы, потрескавшиеся, искусанные, холодные. Юра согрел бы их своими тёплыми. Ему не сложно.
Никому из них не было бы (не)приятно.
— О чём задумался? — с интересом спрашивает Никита, склоняет голову набок и почти улыбается. Не губами, они у него вечно застыли в аристократичном равнодушии, очередная маска, улыбается одними только глазами.
«О том, что хочу тебя поцеловать».
Юра не тянется к нему жадным до ласки котёнком, не следует по пятам преданным щенком, не перестаёт дышать от необходимых, практически предписанных учебной программой, касаний. Учитель всегда отказывается от открыток девчонок, отдаёт цветастые коробки конфет соседке, тяжело вздыхает и смотрит так сочувствующе, словно болен неизлечимой болезнью и влюбляться в себя никому не советует. В его сердце нет места для кого-то особенного. Девочки продолжают надеяться заполучить кусочек расколотой на части звезды.
Юра хмурится, если его ругают, недовольно поджимает губы и демонстративно обижается. Он любит не так, как остальные. Возможно, возраст в его случае совсем не оправдание, а больше как приговор. Он не приносит учителю сладости в попытках пройти путь к сердцу через желудок, не дарит открытки со слащавыми признаниями, не позволяет заглянуть себе в душу, где на самом дне в трещинах камней растут тонкие веточки белой сирени.
— Сыграй что-нибудь, — просит вдруг Юра, освобождая место за фортепиано и спрятав чересчур длинные руки за спиной. У красивых произведений, сыгранных учеником, есть лишь один минус — они полны ошибок и лишены заложенной в них красоты. Чувства неважны, их недостаточно для искусства. — Что-нибудь медленное, чтобы я посмотрел, как надо.
Никита заправляет непослушный завиток волос за ухо, открывает рот, чтобы что-то сказать, наверняка заявить, что к нему следует обращаться на Вы, что время их урока слишком ограниченно, что Юре пора приступать к очередной порции пыток, что в этом нет никакого смысла, но передумывает. Словно что-то в лице ученика заставляет его промолчать, послушно сесть за инструмент и аккуратно положить идеальные пальцы пианиста на клавиши.
— Юра…
Неизвестно, что именно он хочет сказать, говорить сейчас ему не дозволено. Петь должно фортепиано.
— Пожалуйста.
Этой просьбы, полной отчаяния и чего-то невидимого, но вполне ощутимого, хватает для многого. Никита играет незнакомое произведение, ласковое в своей безграничной печали, чувственное до мурашек, пробежавших от предплечий до щёк, бесконечно любимое им, судя по блеску в глазах, и по-настоящему красивое. Эта красота доступна им обоим, прекрасна в своей понятности, таинственна деталями, скрытыми вуалью, спрятанными в чьей-то искренней улыбке, доведённая до абсолюта и брошенная в пучину мрачной бездны.
Никита, всегда напоминающий своим равнодушием мраморную статую искусного Пигмалиона, в свете яркого майского солнца, чьи лучи освещают комнату искусства и нежно оглаживают застывшие в одной эмоции черты лица, кажется недосягаемым ангелом. Его пальцы рождают музыку, перебирают клавиши фортепиано, будто играют на струнах души.
Он заканчивает с едва уловимым вздохом. Юра слышит, только потому что весь превращается в слух, утрачивает иные чувства, становится единым с кислородом, чтобы забраться внутрь Никиты, узнать его мысли, добраться до каменного сердца и разбить уродливую оболочку, обнажив перед миром то трепетное, что упрямо прячут.
В нём нет гнили. Под сотнями масок прячется нечто потрясающее. Сколько бы Юра ни убеждал себя, что Никита скучный в своей замечательности, показательно вежливый и отвратительный наедине с зеркалом, обмануть себя надолго не получается. Юре он нравится любым. Даже если в отражении виднеется пугающее зубастое чудовище. Юра давно не боится монстров под кроватью. Неизвестного из Зазеркалья тоже пугаться не станет.
— На сегодня наш урок закончен.
Минутная стрелка на настенных часах давно добралась до назначенного времени прощания. Юре пора уходить. Он собирает мятые нотные листы «Серенады» в рюкзак с десятками разноцветных, напоминающих взрыв внутри калейдоскопа, значков, проверяет бантики из шнурков на потрёпанных кроссовках и поправляет круглые очки.
Юре двадцать, он учится в университете на глупую специальность, ходит к Никите домой заниматься, почти как в музыкальную школу, ведь «чувствует» себя школьником, и ненавидит числа. Потому что даты всегда напоминают о расставаниях с хорошими вещами. Юре тяжело прощаться.
Никите двадцать один, он учит малышню произведениям Чайковского и Шопена, читает биографии венских композиторов и сочиняет серьёзные произведения, пока Юра по-детски носит рюкзак на одном плече, толкает дверь чужой квартиры спиной и говорит глупости.
Например, цитирует старые давно не популярные песни.
— До скорой встречи. Моя любовь к тебе навечно.
Никита кивает вместо сотни слов, необходимых быть озвученными, важных и столь желанных, что длительное время взаперти им находиться невозможно. Он не любит тратить звук своего голоса на мелочи. Напоминание не шутить над учителями — ничтожно. Обещание ждать следующего занятия намного ценнее.
— До скорой встречи.
Они занимаются один раз в неделю, в среду, встречаются по инициативе матери Юры, решившей отправить сына заниматься музыкой, когда начал мешаться под ногами, разговаривают о незначительном, не о том, что нужно, изредка обсуждают великих композиторов, разбирают известные всему миру пьесы. Юра собирает длинные волосы в забавный хвост, скучающе перебирает листы с нотами, не интересуется даже этюдами Гайдна. Учитель играет отрывки, тихо мычит мотив вместе с нежной песней фортепиано, молча слушает шутки Юры. Он никогда не улыбается.
Кажется, Никита не умеет чувствовать.
Юра чувствует всё за них обоих.
Ветки белой сирени весело качаются из-за игривого весеннего ветра. Юра находит в кармане рюкзака спутавшиеся в клубок ниток, с которыми возился маленький котёнок, проводные наушники, работающие со скрежетом, умирающие прямо на руках, словно чьё-то разбитое сердце, отгораживается от шумной улицы и напрямую загружает в уставшую голову обезболивающее от всей боли мира, настоящую панацею. Юра слушает «пирокинезис», потому что сыт классикой по горло, хочет зарыть мысли в чужом голосе, увеличивает громкость до всплывающего уведомления о потенциальной опасности для слуха, находит взглядом знакомое окно, но Никита не провожает его нечитаемым взглядом, должно быть, вместо этого мешает мёд в стакане чёрного чая, включает стоящее на кухне радио, чтобы послушать новости, и взглядом ищет себе занятие. Никита считает секунды времени по биению собственного сердца.
Сирень такая же неправильная, как и он сам, посреди лета навевающий мысли о жестоких морозах, холодными пальцами касающийся кожи и иногда — почти всегда — души самого солнечного на свете парня. Белая сирень должна цвести в январе.
Дома Юру ждёт любимая мама, приготовленный ей не особенно симпатичный, но самый вкусный на планете ягодный пирог, пушистый котёнок, названный Ником будто бы как герой популярного сериала, а не в честь первой любви. Дома большая кровать, в которой даже жарким летним днём может быть холодно. Юре вечно чего-то не хватает. Кажется, простого человеческого тепла, дурацких отношений, настоящих подростковых, с мокрыми неумелыми поцелуями, слезящимися глазами, подкашивающимися коленками и бабочками в животе. Влюбиться в кого-то особенного, посвятить серенаду этому человеку, подготовиться к экзамену заранее — хорошая идея. Веснушчатая однокурсница Полина хорошо бы смотрелась рядом, наверняка порадовала бы маму одним своим существованием, обманывала бы всех на свете, а, главное, дала бы Никите повод для ревности.
Юра останавливается посреди залитого солнцем пустынного двора. В наушниках хрипит знакомый голос, рассказывает о любви божественной, неземной, непонятной для простых смертных. Той, которая Юре не грозит, даже не посмотрит в его сторону, но легче от этого не становится. Негромко скрипят покачивающиеся качели, недавно тронутые чьей-то рукой из интереса послушать характерный звук ушедшего детства. Из-за задёрнутых штор на окнах создаётся ощущение бесконечной пустоты. Реальность — бездна. Затягивает водоворотом мыслей на дно, где только острые скалы да веточки бесцветной сирени.
Юра терпеть не может Полину, она курит дорогие сигареты и улыбается так приторно, что все её знакомые давно страдают от сахарного диабета. Юре нет дела до гормонов, глупых предрассудков, сплетен и прочего общественного, а значит бессмысленного.
Сирень цветёт, чтобы в начале мая кто-то подарил своей любви роскошный букет. Серенадам нужны те, кому их можно посвятить.
Юре нужен Никита.
Чтобы не «может быть, когда-нибудь, в другой вселенной, через пару световых лет». Чтобы прямо сейчас. В этот самый день, в первую среду мая, когда на клумбах распускаются яркие пятна цветов, а до черешни ещё несколько недель, когда солнце светит ярко и беспощадно, а море всё такое же холодное. Когда местная, единственная на весь город, почта закрывается в три часа дня, дворы пустуют, до дома идти долго, а вернуться к Никите дело пары минут и одного безумства.
«Серенаду» Шуберта Юра выстукивает кроссовками по пыльному асфальту, под песни пирокинезиса шагает в такт бьющемуся в груди сердцу, впервые никуда не спешит, потому что в любви нельзя признаваться торопливо. Барды задевают пальцами струны самодельных лир. Рыцари убивают драконов и спасают принцесс. Студенты покупают цветы и становятся частью толпы в душных вагонах подземки. В фильмах. В книгах. В песнях. Где угодно, но не в реальности. У Юры в городе нет уличных музыкантов, отлова бродячих животных и даже метро.
Через месяц признаться в любви предстоит вслух, обнажить душу, громко ударить по клавишам расстроенного фортепиано и сыграть серенаду с нотками белой сирени.
Через месяц Юра успешно сдаст последний экзамен, овладеет навыком игры на музыкальном инструменте, перестанет видеть Никиту, и в жизни, как будто бы, больше не останется смысла.
Юра знает, как выглядит со стороны — он глупый взрослый подросток со своими никому, особенно ему самому, не нужными чувствами. Он незапоминающийся. Очередной. Безликая тень в толпе прохожих. Никто не ищет его среди тысячи людей, ни одна живая душа не задумывается о том, как выглядят его глаза в полумраке, пушатся ли его волосы после душа, встаёт ли он на носочки, когда закрывает форточку, щурится ли, снимая очки. Никому не интересно. И ничто этого не изменит.
Если прямо здесь, посреди залитого солнцем пустого двора со старыми качелями, песочницей с камнями, забытой кем-то на горке игрушкой, с единственным свидетелем своего безумства в виде спящей в тени трёхцветной кошки, Юра вдруг решит как-то поменять свою тихую неприметную жизнь на историю приключений отважного героя с битвами до последней капли крови, с бенгальскими огнями и фейерверками, с любовью до гроба, с титрами, после которых не будет сожаления о потраченном времени — всё останется на своих местах. Планеты не выстроятся в ряд, звёзды не взорвутся, ничего не поменяется.
Даже если Юра умрёт прямо сейчас, рухнет на асфальт кучкой сломанного живого конструктора, его начнут искать лишь спустя пару часов, когда взволнованная мама позвонит Никите и спросит, почему любимый — только потому что единственный — сын до сих пор не пришёл домой. Может, Никита тоже будет волноваться. Может, бросит всех учеников и поможет найти бездыханное тело Юры. Только будет слишком поздно.
«Сколько тебе понадобится времени, чтобы смириться с моей смертью?»
Юра очень хотел бы узнать ответ. Юра должен его услышать.
Он отправляет маме сообщение, что уходит погулять с друзьями, упоминая Андрея — мама считает его хорошим мальчиком, и плевать, что Андрей уже месяц не появляется в универе. Юра не планирует умирать взаправду, просто иногда сам себя толкает в пучину юношеского/подросткового максимализма. Пирокинезис завещал не воспринимать безумие всерьёз. Юра совершает безумные поступки чаще, чем некоторые взрослые поступают мудро.
Он поправляет спадающую с плеча лямку рюкзака. Футболка пахнет прошедшими днями, потрёпанные кроссовки оставляют после себя на сером асфальте следы, будто солнечные пятна. На рюкзаке висит брелок, подаренный на день рождения когда-то давно, Юра не особо интересовался персонажем, а вот Никита всегда смотрел очень внимательно. Неужели ему нравится аниме? Юра хочет узнать, залезть в клетку рёбер, дотронуться до драгоценного сердца, отдать всего себя и получить частичку человека, которого любит.
В следующую среду Никита может отменить занятие, потому что пойдёт на свидание с первой встречной девушкой, ведь Юра струсил посвятить ему серенаду.
Этого нельзя допустить.
Юра аккуратно срывает один цветок сирени, прячет в тёплых ладонях от ветра, подставляет яркому ласковому солнцу и протягивает его Никите, когда тот медленно открывает входную дверь.
Когда Юра пришёл к нему домой в первый раз, второго или третьего сентября, сквозь щели в полу дул холодный ветер, дверца шкафа скрипела почти как в ужастиках, клавиши фортепиано постоянно западали, а Никита, представившийся Никитой Сергеевичем, продолжал разговаривать негромко, своим спокойствием внушал уверенность в завтрашнем дне, уже тогда носил свои ужасные рубашки с начищенными до блеска ботинками, поправлял пуговицы на манжетах и отвечал на глупые шутки осуждающим молчанием.
Может, поэтому в него и влюблялись все.
Юра влюбился, потому что в глубине чужих глаз увидел нечто. В карих глазах, тёмных, бездонных, сравнимых с горьким кофе — Юра ненавидит всё горькое, что лежит на полках магазинов — не видно чувств. Юре удалось разглядеть невидимое.
Учитель растерянно моргает, словно крохотный цветок вдруг оживёт, превратится в белого пушистого котёнка и парню придётся забрать его к себе навсегда.
— Юра…
— Ты можешь сказать что-то, кроме моего имени.
«Потому что урок окончен. Тебе больше не нужно притворяться выпускником театрального».
Касания ладоней походят на поцелуи, нежные прикосновения тёплых губ, согревающие, напоминающие о лете, когда Юра родился, когда порадовал мир своей первой улыбкой, когда спустя годы встретил Никиту и сказал ему что-то глупое, в духе нынешней молодёжи, слегка несуразное, но искреннее. Как и всё, что Юра делает. Как то, что он чувствует.
— Что ты здесь делаешь?
Остальным с ним скучно. Красивый, но душный самую малость, похожий на книжный пыльный шкаф, необходимый в доме, но редко распахивающий двери, чтобы обнажить душу. Юре, до ноющей боли в солнечном сплетении, хочется его обнять.
— Я вдруг подумал, — медленно начинает Юра, наблюдая за тем, как щёлкает в замке ключ, как в зеркале отражается хозяин квартиры с его неожиданным гостем, как внимательно смотрят чужие глаза. Никита продолжает сжимать в ладони цветок, словно самое драгоценное сокровище. Было бы соцветие сирени побольше, наверняка вплёл бы стебель в волосы, оставив напоминание о сегодняшнем дне. — Сколько тебе понадобится времени, чтобы смириться с моей смертью?
— Это глупый вопрос, — судя по тону, он думает совершенно иначе, хмурится, тщательно формулирует предложение у себя в голове, опасаясь навредить, зная, что люди на всё реагируют слишком остро. Юра улыбается. Никита волнуется, и это так прекрасно, что весь мир становится чуточку красивее.
Ему двадцать. Кто-то и до этого возраста не доживает. Юре очень повезло встретить Никиту и влюбиться, потому что жить ради любви проще простого.
Никите двадцать один. В интернете его назвали бы близким к старости, но он не сидит в соцсетях. Никита любит радио, газеты времён Советского Союза и считает, что сочинять серенады проще, чем придумывать аккорды к арии. Потому что романтизировать = дышать.
— Я приму даже глупый ответ.
Он отводит взгляд в сторону. Туда, где за окном, может быть, цветёт снежная сирень, где тихо и спокойно, где ученики не навязываются учителям, где жить, будто бы, намного проще, но, определённо, очень грустно. Возвращаться туда нет желания. Здесь Юра ничего не знает об одиночестве — одиночество не знает его.
— Юра, — он произносит это имя как-то совершенно по-особенному, словно правда чувствует, как ради него ломают рёбра, как лопаются капилляры, как быстро стучит сердце. Не может не чувствовать. Юра весь для него, во имя него, благодаря ему. Если он позовёт, Юра с того света прибежит, чтобы подарить букет сирени и посвятить серенаду. Даже если этого не оценят. — Почему ты…
— Потому что я не люблю серенады.
Медленные произведения сложные. Они у Юры никогда не получаются хорошо, на экзамене он наверняка тоже сделает пару ошибок, сбившись с ритма, не сумев полностью прочувствовать любовь Шуберта к его возлюбленной. Серенады нужно посвящать любимым. Юра не может посвятить серенаду своему учителю. Юре в принципе не позволено любить Никиту. Ему нужно было влюбляться в Полину или в симпатичную девушку с первого этажа. В кого угодно.
— Ты любишь сирень. А я люблю тебя.
В его глазах виднеется далёкая галактика. Где планеты не сходят с орбиты, марсоход Кьюриосити возвращается на Землю, а пояс астероидов защищает хороших людей от злодеев. Когда Юра признаётся в любви, все звёзды взрываются сверхновыми. У Никиты в душе нет места для Чёрной дыры.
— Сколько тебе понадобится времени, чтобы смириться с моей смертью?
Он произносит ответ одними губами.
Юра не слышит, сердцем чувствует.
«Вся жизнь».
Никита любит читать старые газеты с блошиных рынков, играть на фортепиано скучнейшие полонезы и поправлять кудрявый непослушный завиток волос у уха. Он любит чай с лимоном, песочное печенье, книги о ботанике с пожелтевшими страницами, зелёные колючие свитера с ромбиками, рассказы о токийских улицах и котов. Любит слушать радио по утрам, когда солнце только показывается на горизонте. Провожать Юру взглядом, прячась за занавеской. Поправлять положение чужих тёплых рук. Смотреть, как загораются счастьем глаза Юры, когда он показывает фотографии цыплят с рынка, рассказывает о проделках кота и делится любимыми шутками. Потому что во всех существующих вселенных, где они знакомы, он должен шутить. Чтобы у Никиты появлялся повод улыбаться.
Никита не любит тратить силы на смех. Но, когда Юра смеётся, старается улыбнуться в ответ.
Серенады, наверное, на вкус кислые, почти как лимоны. И жёлтые, словно цыплята. Серенады не пахнут сиренью, забираются в лёгкие нотами спешными, как мысли, яркими цветастыми, не скучными однотонными.
Он не знает, как пахнет любовь — Юра не пользуется одеколонами. От него веет чем-то странным: дешёвыми сигаретами, сладким лимонадом, скошенной травой, душистым мылом.
Юра оставляет после себя солнечные пятна, а от прикосновений Никиты по асфальту расползаются трещины.
Майское солнце жёлтыми бусинами нанизывается на светлые волосы, бликует озорными солнечными зайчиками в стёклах очков, обнимает за плечи, тянется к ладоням, но небесному светилу здесь нет места. Юра влюблён в сверхновую. Его в щёки целуют боги солнца, а сам он тянется за поцелуем звёздной нимфы, любящей музыку и — будто бы совсем немного — солнечного парня.
— Экзамен совсем скоро.
Это лишь формальность. Экзамен — условность. Никакой комиссии не будет, только Никита, его исписанный красивым почерком блокнот, Юра и чувства, которых всё же недостаточно для хорошей оценки.
— После него было бы слишком поздно, — Юра говорит это резко и слегка отчаянно. Необходимо играть определённые роли, соответствовать ожиданиям взрослых, но никому из них никогда не хотелось становиться актёром. Они плохи во лжи. — После значимых событий всегда такое глупое ощущение, будто жизнь закончилась.
— А сейчас? — Никита вздрагивает от шума упавшего на пол рюкзака с болтающимся на замке призраком детства пушистым Тоторо.
— Сейчас я ещё не умер, а ты ещё не смирился с моей смертью.
Никита чувствует, как пальцы, рождённые играть сложнейшие произведения на роскошном рояле в полном поклонников зале, касаются его предплечий, ведут толпу мурашек вверх, к солнечному (звёздному) сплетению, выстукивают по шуршащей рубашке незнакомую мелодию. Успокаивают их обоих. Юра не продолжает свою занимательную мысль, его губы заняты неспешным наступлением, вмешательством в сердце, он не знает, что его там уже очень много — Никита учится читать непонятный язык красок и линий, непохожих на привычные строки нотного стана и скрипичного ключа, и целует Юру в ответ.
Посвящённая Никите серенада оказывается с нотками белоснежной сирени. И с чем-то ещё. Должно быть, теперь для Никиты любовь всегда будет пахнуть Юрой.