Иногда у творческих людей случаются блоки. Когда они днями и ночами сидят напротив абсолютно пустого холста и не знают, что им с этим холстом делать. То есть, в теории, знают, конечно. Но как только переходят к практике, то существование превращается в бесконечный праздник беспомощности и убежденности в собственной бездарности. Самое обидное, что подобные творческие кризисы чаще всего идут за ручку с всепоглощающим желанием творить.

Так со мной и произошло. Я хотел, я страсть как сильно хотел рисовать, я чувствовал, что был способен на шедевр, но, как только набирал краску на кисть и подносил к холсту, мое тело и мозги костенели, и я понятия не имел с чего начать, что я хочу сделать и почему вообще решил когда-то взять в руки кисти. Мне хотелось просто проломить холст головой от этой безысходности.

И так продолжалось целую неделю.

— Ббокки, перестань, — попросил я, когда почувствовал очередной клевок в ухо. Мой цыпленок все скакал по мне как заведенный. Он жуть как не любил, когда я впадал в такое состояние, и начинал теребить меня со всей своей исполинской по цыплячьим меркам силы. Ему очень хотелось, чтобы я оторвал глаза от пустого листа и наконец-то наградил его вниманием. И я бы с радостью, но только сразу после того, как наступлю на горло своему отсутствию вдохновения. Это было уже делом принципа.

Хлопнула входная дверь. И сама жизнь зашебуршала и закопошилась в квартире. Феликс вернулся из магазина с двумя продуктовыми пакетами.

— Представляешь, я сейчас в магазине встретил девушку, у которой проводником была ушастая свинка! — крикнул мне обрадованный своим открытием Феликс.

Четыре крохотные лапки быстро затарабанили по полу, а потом вцепились в мою штанину и по ней забрались на колени. Джинирет вытянулся и разочарованно ткнулся розовым носом в пустой холст. Он всегда одним из первых порывался посмотреть, что же я там нарисовал на этот раз, но вот уже неделю как "этого раза" не случалось, и маленький хорек был сокрушительно растерян от такого расклада событий.

— Мне тоже не нравится, когда так, приятель, — я дважды похлопал хорька по вытянутой спине.

Джинирет повел носом и встал на задние лапы, стараясь дотянуться до окунутой в краски кисточки. Я шикнул на него и обмазаться в краске не дал, потому что знал, что Феликс будет ругаться. Тогда Джинни свернулся пушистым пончиком, обиженно пряча любопытную мордочку.

— И когда я говорю «ушастую», я имею в виду прям ушастую, — не унимался Феликс, делая особый акцент на последнем слове. — Вот такую, — я обернулся и увидел, как Феликс приставил к макушке две раскрытые ладони, имитируя заячьи ушки. — Как Либит, — улыбнулся он.

Я не мог не улыбнуться в ответ.

— Иногда проводники бывают такие странные.

— Ага, — Феликс кивнул. — Это, кстати, заставило меня задуматься, — он пришлепал ко мне босыми ногами, так в задумчивости и не положив пакет с охлажденной курицей в морозилку. — Вот Ббокки, он же цыпленок, — выдал Феликс. — Нет, Джинни, это не тебе, твоя еда еще не разморозилась, — отвлекся он на Джинирета, который учуял еду, залез на Феликса и попытался провернуть коварный план по краже курицы. План с треском провалился, и тогда вдвойне обиженный хорёк решил привычно спрятаться в капюшоне Феликса подальше от этого мира, где даже самые близкие люди так бессовестно позволяли себе ранить хрупкое хорячье сердце. — Так вот, Ббокки, — продолжил свою мысль Феликс. — Цыплята растут и превращаются в куриц или петухов. Значит ли это, что когда мы станем старше, то Ббокки тоже вырастет и станет петухом?

— Когда он вырастет и станет петухом, я зажарю его и сожру, если он не перестанет дергать меня за волосы, — сказал я, что вот уже минуту терпел издевательство над своими волосами от неугомонного, требующего к себе внимания цыпленка.

Феликс вдруг ухмыльнулся и нагнулся так, что мог положить подбородок мне на плечо, если бы захотел. Его дыхание щекотнуло мне шею, и я еле-еле держал себя в руках, чтобы от его такой вот близости не обмякнуть и не превратиться в бесформенную лужу обожания.

— Меня ты тоже зажаришь и сожрешь? — прошептал Феликс мне на ухо, отправив мое самообладание в нокаут.

Нет, это совершенно ненормально, что у него такой хриплый и низкий голос.

Он всегда так делает. Вот постоянно. Сначала он весь такой милый, рассказывает мне про ушастых свинок, а потом его голос скатывается вниз, губы оказываются в опасной близости к моему чувствительному уху и шее, а затем он начинает говорить всякие двусмысленные вещи, от которых у меня потом горят щеки и щекотит в животе.

А он ведь действительно был весь из себя аппетитный и вкусно пахнущий, словно кто-то вылепил его из яблочной карамели, и мне и вправду иногда приходилось бороться с желанием сожрать его здесь и сейчас.

Пока я тупил и пялился на него во все глаза, Феликс вдруг засмеялся, снова превращаясь в того премилейшего мальчишку-подсолнуха, а потом крепко, с чувством прижался к моей щеке своими мягкими губами. А я думал, что сейчас же умру от нежности, которую к нему испытывал.

— Пошли, Ббокки, — Феликс подставил цыпленку раскрытую ладонь, в которую тот доверчиво забрался. — Не любят нас здесь с тобой, — притворно сокрушался он.

— Эй! — моему возмущению не было предела. — Неправда.

Но Феликс уже из кухни состроил хитрющую моську и показал мне язык. Я демонстративно покачал головой на его ребячество, но тайно был бесконечно счастлив тому, что хотя бы моя веснушка была в хорошем настроении за нас обоих.

Я вернулся к мольберту, решил сменить красную краску на желтую и снова застрял на этом моменте, не зная, как подступиться и что вообще хотел нарисовать. Так я и просидел еще десять минут.

— Что, все еще никак не выходит? — маленькие ладошки коснулись плеч, а потом Феликс обнял меня, положив подбородок мне на макушку.

— Скажи, что ты продолжишь меня любить, даже если вдохновение ко мне никогда не вернется и я стану скучным обывателем, — драматично выдохнул я, крутанув кисточку на пальцах.

— За это можешь не переживать, — Феликс оторвался от меня, но только для того, чтобы усесться ко мне на колени.

Он сменил толстовку на домашнюю черную футболку и запрыгнул в свои клетчатые пижамные штаны. Отросшие светлые волосы он собрал в хвостик и явился мне воплощением уюта и тепла.

— Это просто период, который нужно пережить, — Феликс посмотрел на меня, и его лицо было так близко, что я мог сосчитать его веснушки. — Он закончится, — пальцы зарылись в мои волосы, ласково расчесывая их. — Будешь снова творить, а потом устроим выставку твоих картин, чтобы все знали, какой у меня трудолюбивый и талантливый соулмейт, — Феликс забавно сморщил нос, а потом ласково потерся им о кончик моего. Я едва не закончился как человек, спрашивая Вселенную, за какое доброе дело она послала мне Феликса.

— Мне трудно без рисования, — я вздохнул, позволяя себе раствориться в Феликсе и его карамельных объятьях. — Я хочу что-то нарисовать, но когда начинаю думать, что хочу изобразить, то наступает ступор. Я не знаю, с чего начать.

— Начать всегда самое сложное, — понимающе заметил Феликс. — Ты просто начни рисовать что-нибудь. Главное ведь настроиться, — он забрал кисточку у меня из рук и мазнул ей по холсту. Потом подумал и нарисовал желтой краской солнце. Таким, каким его обычно рисуют детсадовцы на уроках по рисованию. Затем он поразмыслил еще и нарисовал на этом желтом блинчике улыбающееся лицо.

— Та-да-а-а, — торжественно пропел он, рассмеявшись.

— Шедевр, — заключил я, чмокнув его в висок.

— Нет, не шедевр, просто весело, — он боднул меня макушкой в шею, чтобы я приободрился. Затем набрал еще желтой краски и, высунув кончик языка, нарисовал два соединенных круга: один — поменьше, другой — побольше. К тому, что побольше пририсовал две трехпалые лапки, а к тому, что поменьше — клюв и глазки-бусинки. — На кого похож? — довольный, как налопавшийся кот, спросил Феликс.

— На тебя, — ответил я просто.

В целом я даже не соврал. Я понимал, что Феликс рисовал Ббокари, но Ббокари — это и есть Феликс, только поменьше и попушистее. Его мой ответ в целом устроил, поэтому он кивнул, а потом передал кисть мне.

— Рисуй теперь себя, — велел он. — Только смотри не выпендривайся и не отходи от общего стиля картины.

Я засмеялся, но кисточку принял, очистил ее от желтой краски и взял черную, решив просто обозначить очертания хорька, не задумываясь ни о красоте, ни о правдоподобности.

— И родинку, родинку не забудь, — подначивал меня довольный Феликс, а потом сам взял еще одну кисточку и поставил смачную синюю кляксу на нарисованном хорячьем боку. — Это типа он опять в краске извалялся.

— Где кстати они? — спросил я, неожиданно поняв, что было тихо и нас никто не донимал вот уже более десяти минут.

— На моей толстовке дрыхнут в обнимку, — Феликс кивнул куда-то в сторону кресла и вдруг ойкнул, когда моя рука оказалась под футболкой и коснулась чувствительной кожи.

Иногда я чувствовал, что мы с Феликсом уже родители, которые все свое время проводили с детьми и только иногда, когда дети отвлекались или засыпали, могли позволить себе пообжиматься по углам так, чтобы их не заметили. Мне неиронично казалось, что порой Джинирет жалеет, что привел Феликса ко мне, потому что теперь я откусывал огромный кусок внимания, которое раньше доставалось ему одному. Джинирет любил Феликса и обожал всюду ходить за ним хвостом. Но я-то тоже Феликса любил. И тоже хотел проводить с ним все свое время, а, если уж быть совсем откровенным, в недалекой перспективе у меня было разделить с ним свою жизнь и свою фамилию.

Джинирет доверял Феликса мне куда охотнее, чем любому другому человеку. Но если бы не Вселенная и не ее правила, он бы вообще Феликсом ни с кем не делился. Даже со мной. Иногда мне приходилось натурально отвоевывать у него Феликса. Например, по ночам, если я не успевал забраться в постель первее Джинирета, значит, не обниматься мне сегодня с Феликсом всю ночь. Про все остальное я вообще молчу. Потому что хорек укладывался Феликсу на шею, обтекая ее как шарф, и так засыпал. А Феликс потом не шевелился, чтобы не тревожить лишний раз его сон.

Хотя потревожить его сон они бы не смогли, даже если бы бренчали по барабанам возле его уха, потому что этот чертенок спит как... Как я... Крепко, в общем.

И такие ситуации случались все время, и уступать никто из нас не собирался. Иначе бы мы не были отражениями друг друга.

Хотя надо отдать должное, пока Джинирет был с Феликсом, я не боялся за него от слова совсем. Потому что хорек этот только с виду был маленьким, а на деле он тот еще ниндзя. Поэтому я тайно был ему благодарен. Но только тайно, а то зазнается и обнаглеет еще сильнее.

Живот Феликса напрягся и поджался, когда я пальцами пощекотал чувствительную кожу чуть ниже пупка. Он перехватил мою руку и уставился на меня с игривым осуждением.

— Не шали, — пригрозил он пальцем, который я в ответ поймал и легонько укусил.

— Хочу шалить, — ответил я, беря Феликса в охапку и покрывая его лицо и шею короткими поцелуями под его рассыпчатый, заливистый смех.

Затем он сам нашел мои губы, поймав мое лицо между своими ладонями. Он немного помедлил, меняя позу и усаживаясь ко мне лицом так, что его ноги оказались по обе стороны от моих бедер, потом сам прижался к моим губам так сладко и мучительно нежно. Целовался Феликс обалденно, я каждый раз как будто заново рождался, как только его восхитительные бархатные губы касались моих.

Феликс был теплый, а его кожа шелковой, и сжимать его в объятиях было все равно, что обнимать саму жизнь. Солнце из окна лилось на спину Феликса и грело мои шарящие по ней руки. Серебряные пылинки плавали в косых лучах. Феликс оторвался от моих губ, чтобы отдышаться, но мне стало мало в ту же секунду. Я мазнул поцелуем по его скуле, по подбородку и спустился к шее, чувствуя, как его пальцы зарылись мне в волосы.

Я знал, что он улыбается. Представлял эту картину в своей голове. Как его губы, красные и припухлые от поцелуев, растягиваются, медленно и широко, словно бы он был под кайфом и сейчас ощущал, как серотонин заполняет каждую клеточку его тела.

Он поднял голову, открывая мне больше пространства для деятельности. Дышал шумно и быстро, а у меня кружилась голова. Я ласкал его шею, сминал губами, покусывал, но не сильно, хорошо зная, что моя веснушка не любит, когда больно. Уделил внимание чувствительному месту за ушком, обхватил мочку, слыша, как дыхание стало вырываться из его груди быстрыми, но короткими рваными лоскутками.

— Дыши глубже, — напомнил я ему, не сумев спрятать смешок в голосе.

Феликс в отместку цапнул меня за плечо, и в отличие от меня он не осторожничал со мной. Укусил до следа на коже.

— Где твои манеры, Феликс Ли? — спросил я, наслаждаясь тем, как розовеют его щеки и как он прячется в моей футболке, сминая ее в кулаках.

— Я вспомнил кое-что, — вдруг сказал он. — Я видел в ТикТоке, как одна девушка намазывала краску на лицо и прижималась им к полотну. А потом смотрела на кляксу и дорисовывала до красивого рисунка. Давай попробуем, может, у тебя проснется вдохновение?

— То есть, ты об этом думаешь, пока я тебя целую?

— Я о тебе думаю, пабо, — он боднул меня пушистой макушкой в шею. — Всегда о тебе думаю, — он поцеловал меня в щеку своими обалденными бархатными губами. Я повернул голову, чтобы поймать их еще раз, но он тоже был проворным, и мой поцелуй угодил ему в скулу. — Давай попробуем, говорю, — и он потянулся к тумбочке, что стояла рядом с мольбертом и где я хранил все свои принадлежности.

— Даже не думай, — я остановил его. — Нечего портить кожу и намазывать на нее тонну краски, не предназначенной для этого, — пальцами я коснулся его лица, погладил веснушчатую щеку, и он отозвался на прикосновение, прильнул к ладони, потеревшись об нее, как ласковый котенок. — Ты же не Джинни.

— Я хочу тебе помочь, — он повернулся и поцеловал ладонь в мягкую подушечку под большим пальцем. — Ты сидишь тут перед этим мольбертом часами, днями, весь поникший. Я хочу, чтобы ты чувствовал себя лучше, и умираю от своей беспомощности каждый раз, — он снова приластился к ладони, и глаза у него сделались такими грустными, что у меня чуть не раскрошилось сердце.

— Это просто период, который нужно пережить, ты сам сказал, помнишь? — я щелкнул его курносый нос, пытаясь приободрить.

Он улыбнулся, но как-то кисло и неискренне.

— Эй, не смей киснуть, тем более из-за меня, — я сжал его щеку пальцами и потрепал. — Я придумал кое-что, — отняв руку от его лица, я все же полез в тумбочку со всем своим добром и достал оттуда краску для аквагрима.

Иногда, когда у меня было настроение, я рисовал на лицах своих детенышей, которые ходили ко мне на занятия по рисованию. Детям такое всегда нравилось. Поэтому, когда урок проходил легко и плодотворно или когда я просто хотел, чтобы они расслабились после того, как все загруженные приходили ко мне после школ и бесчисленного множества других дополнительных занятий, я рисовал на их лицах маски Человека Паука, Хаги Ваги и прочих чудиков, по которым сейчас тащатся дети. Они от этого были в восторге. И я ни за что бы не подумал, что эти краски пригодятся мне и дома, но Феликс умел побуждать на всякие неожиданности.

— Это что? — спросил Феликс, внимательно следя за моими махинациями.

— Специальные краски, которыми можно рисовать на коже, — объяснил я. — Раз уж ты хочешь измазаться в краске, то давай сделаем это хотя бы правильно.

И не успел я моргнуть, как Феликс стянул с себя футболку через голову, небрежно откинув ее к нашим ногам. Он взглянул на меня и лукаво рассмеялся. Наверное, лицо у меня было такое офигевшее, что я был похож на лупоглазую ящерицу. Или на еще какого-нибудь лупоглазого. Сами понимаете, мне чудом удалось хотя бы вспомнить слово "лупоглазый" в такой щекотливой ситуации.

— Я буду твоим холстом, — Феликс клюнул меня в губы и выпрямился, отдавая себя в мое полное распоряжение.

Мне казалось, что то, как я сглотнул, услышал весь мир. Феликс точно услышал, а он как раз и был моим миром, так что я даже не соврал. Его хотелось трогать и гладить, а еще целовать поджарый живот и вылизывать ключицы, но сам Феликс ждал от меня другого, поэтому я обмакнул кисточку в черную краску.

Когда я коснулся его кистью, Феликс вздрогнул и покрылся мурашками.

— Холодно? — спросил я.

— Немного, — ответил он. — А еще чуть-чуть щекотно, но ты рисуй, я привыкну.

Я кивнул. Это было что-то совершенно новое для меня. И от того приятно интригующее. Удваивало ощущение то, что рисовал я на теле Феликса. Такую красоту нельзя было портить плохим рисунком. Я снова коснулся его плеча кистью, нарисовал ровный круг. На этот раз Феликс сидел спокойно и даже дышать старался осторожно. Я сменил черную краску желтой. Круг оброс лепестками. Я добавил в них оранжевого, а затем зеленым нарисовал стебель. Подсолнух смотрел на меня своим солнечным нарисованным лицом. Этого мне показалось мало, и вскоре на руке Феликса появилось пару ромашек и одуванчиков.

Мне снова не хватило. Я увлекся, и вскоре рука Феликса обросла еще и красным фонариком мака, синей корзинкой василька, голубой кувшинкой колокольчика, розовой шапочкой клевера. Я обвил руку и шею Феликса вьюном, усыпал ягодами голубики. Моя веснушка не жаловалась, не канючила и стойко выносила весь наплыв вдохновения, что накатил на меня потопляющей волной, и я отвлекался, чтобы поцеловать парня в шею, лицо или плечи там, где краска его еще не коснулась.

Финальным штрихом я вывел веточку лаванды с шеи ему на лицо вдоль линии челюсти и уха, провел лиловое созвездие цветов к виску.

Как только я отнял кисть от его лица, накрыл его губы своими, пытаясь выразить всю благодарность и обожание, что наполняли меня до краев и расплескивались на всю округу. Я оглаживал его чувствительные, покрытые мурашками бока, пока исступленно сминал губы. Феликс обнял меня за плечи и притянул к себе еще ближе, едва не стукнувшись о мои зубы. Его вело, он плавился и шумно, горячо дышал, а я умирал от противоречия обжигающей страсти и робкой нежности по отношению к этому парню.

Когда Феликс губами проложил путь к моей родинке на шее и задержался там, остатки разума рассыпались, а глаза как-то сами закатились от удовольствия.

Я схватил Феликса за бедра. Штанина, мешавшая ощутить контакт с теплой упругой кожей, вызвала во мне волчью злость. Хотелось разодрать ткань в клочья. Я заставил Феликса обернуть ноги вокруг моей талии, а потом поднялся, крепко обхватив его руками.

Я был в двух шагах от дивана и на полпути к эйфории, когда раздался звонок в дверь. Мы дернулись и удивленно уставились на вход. Потом перевели взгляд друг на друга, и Феликс вдруг мученически застонал.

— Это Минхо и Джисон, — сказал он, пытаясь спрыгнуть с меня, но я только подхватил его сильнее.

— Нас нет.

— Как нас может не быть, когда мы сами же их и приглашали к этому времени? — он задергал ногами за моей спиной в попытке вырваться.

— Когда это мы приглашали?

— Ну, может, не мы, — Феликс закатил глаза. — Может, я один пригласил.

— Зачем?

— Тебя, хорька злобного, развеселить хотел, — Феликс пихнул меня в плечо.

— Минуту назад мне и без них было весело, — хмыкнул я.

— Не ворчи, — Феликс завозился в моих руках. — Лучше пусти меня и дверь открой.

Я мученически вздохнул и поставил Феликса на пол. Он тут же выпутался из моих рук и убежал за оставленной возле моего рабочего места футболкой.

— Пользуешься моей слабостью и вертишь мной, как хочешь, — я поплелся к двери и открыл ее, сразу встретившись с колючими глазами Минхо.

— Уснули что ли? — вместо приветствия сказал он. Квокка на его плече напротив был как никогда приветлив.

— Если бы, — ответил я, оборачиваясь на Феликса, который уже подошел ко мне сзади и приобнял за талию.

— Мы рисовали, — улыбчиво ответил Феликс. — То есть Хёнджин рисовал на мне, смотрите! — и он протянул свою руку — цветочную поляну.

— Не хочу знать, как это все происходило, — Минхо поморщился.

— Офигеть! — Джисон же был куда эмоциональнее. — Хван Гогджин, ты как всегда крут.

За это я любил Джисона. А вот почему Минхо вызывал во мне теплые чувства, для меня до сих пор оставалось загадкой.

— Где там ваши птаха и чудила? Мы им лакомства привезли, — Минхо снял с плеча рюкзак и, поставив его на согнутое колено, хотел открыть.

— Сначала зайдите, не стойте на пороге, — Феликс отодвинул меня, открывая Джисону и Минхо проход.

— Я выпущу Либита побегать? — спросил Джисон, ставя переноску на пол.

— Конечно, выпускай. Морковку ему натереть? — Феликс как всегда был само очарование, и мне как всегда хотелось его сожрать.

— Обойдется, — ответил за Джисона Минхо. — Мы его кормили перед приходом к вам. Хани его и без вас откармливает как на убой, — Минхо уселся на подлокотник кресла, где спали Джинирет и Ббокари. Одним рывком он оторвал верхушку пакетика с лакомством и поднес его к носу хорька.

Джинирет сквозь сон активно задергал розовым носом, а потом, смекнув что к чему, пробудился, и счастливый, будто бы его не кормили до этого минимум лет десять, накинулся на Минхо и на его подарок.

— Ничего не на убой, — возразил Джисон, смотря как Либит резво кинулся исследовать территорию. — Хорошего кролика должно быть много. Я привык ему ни в чем не отказывать.

— Да неужели? А со мной почему всегда вредничаешь?

— Так и ты не кролик, — парировал Джисон, усевшись на ковер и вытянув ноги в стороны.

— Если бы не я, не было бы у тебя кролика, — ехидно заметил Минхо.

— А у тебя квокки, — добродушно ответил Джисон, улыбаясь чуть поджатыми губами.

— Ну, это туше, — усмехнулся я, подавая Ббокари раскрытую ладонь, куда тот без промедления запрыгнул.

— Ты за кого вообще? — зыркнул на меня Минхо.

— Неужели ты думал, что за тебя? — притворно удивился я.

— Не повезло, чаги, — хохотнул Джисон.

— Ужасно, — сухо прокомментировал Минхо, а потом взял Джинирета на руки и направился к Феликсу, что уже во всю гремел посудой на кухне. — Помочь тебе, лучик?

— Доставай шоколад, будем печь брауни, — Феликс неопределенно махнул в сторону холодильника, а потом смачно чихнул, вдохнув взлетевшее в воздух облачко муки, когда он с глухим "бам" водрузил ее на стол.

— Будь здоров, — на автомате откликнулся я.

— Спасибо, — Феликс натянул на руки целлофановые перчатки. — А я сегодня видел ушастую свинку.

— У всех свиней есть уши, Ёнбок, — наставленчески заметил Минхо, еле удерживая в руках квокку и хорька, которые наконец встретились и принялись беситься.

— Нет, ты не понял, — Феликс повязал на себе синий фартук. — Уши как у кролика. Вот такие, — и он приставил раскрытые ладони к макушке, по очереди поднимая и опуская их, как еще недавно показывал мне.

— Брешешь, — вскочил Джисон.

— Правда видел, — и словно в доказательство своей честности Феликс приложил ладонь к груди.

— Странный зверь, — нахмурился Минхо. — Джинни, не лезь на стол, кому говорю!

— Это получается он и кролик, и свинка в одном? — все еще осмысливал информацию Джисон.

— Свинолик, — улыбнулся я, стащив у Феликса из миски орехи, которые он собирался положить в свое печенье. В ответ Феликс чуть не огрел меня ложкой. Будь он чуть выше, у него бы получилось.

— 1% кролика, 99% свинки, — подхватил Минхо.

Мы рассмеялись.

— А я вот девушку с волком один раз видел, — сказал Джисон.

— Ого, страшно было? — спросил Феликс.

— Неуютно, — поежился Джисон. — Но он был хороший, у него глаза все же были добрые.

— Интересно, а есть люди, у которых проводник, например, медведь? — задумался Феликс, смешивая венчиком все сухие ингредиенты.

— Или лев, — подкинул мысль Минхо.

— Вау, лев это круто! — воодушевился Джисон. — Или вообще слон! — он широко раскинул руки.

— Или жираф!

— А как с жирафом жить! Он же дома не поместится. И непонятно чем его кормить.

— Чаги, слон тоже дома не поместится, и его тоже непонятно чем кормить.

— Но слон все равно круче жирафа!

— На самом деле нет никого круче, чем хорёк.

— А вот тут я бы поспорил...

Я сел на стул у кухонного стола, находясь в эпицентре балагана, и чувствовал, как тепло разливается по телу. Солнце лилось в маленькую кухонку из приоткрытого оконца, занавески колыхались как крылья мотылька. Ббокари прыгал по столу и игрался с моими пальцами, наверное, представляя, что побеждает в бою пять червей-переростков, и пока Минхо, Джисон и Феликс спорили, кто из их проводников лучше, я знал, что для меня не найдется никого чудеснее моего курёнка.

Я смотрел на то, как Минхо останавливает Джинни от наглой кражи какой-нибудь яркой вещи со стола, как Джисон с чувством, с толком и с расстановкой рассказывает об одном из своих занимательных дней жизни с Либитом, а в центре всего был лохматый, сияющий, разукрашенный моими рисунками и неописуемо красивый Феликс.

Весь из себя прекрасный и весь из себя мой.