— На мой взгляд, вещи, которые склонны отталкивать нас сами по себе, например, трупы, предательства, изощрённые убийства, да даже каннибализм, способны восхищать зрителя, когда они отражены в произведениях искусства.

Шуичи заговорил, поддерживая своими словами тему, начатую Корекиё.

— Мне помнится, что тебе, Шуичи, полюбился «Ад» Данте, — Корекиё. Даже если его лицо было скрыто под извечной маской, никто не сомневался, что в этот момент он улыбался. — А тебе, Кокичи, всегда нравился «Человек, который смеётся» Гюго.

Кокичи Оума ещё с начала семестра нашёл себе место — поодаль ото всех, в самой заднице аудитории, ни к кому не подсаживался, но за милую душу любил поумничать во время занятия. Но сейчас он едва ли выглядел заинтересованным в начавшейся дискуссии и отвёл взгляд от стола лишь заслышав собственное имя.

— Допустим, — Оума подал голос, отложив в сторону помятый листочек. Он пытался сделать из него бумажный кораблик. — Ох, насколько же животрепещущая тема! Красота в трупах, гнили, блевотине и дерьме! Так прекрасно, это же именно то, о чём я и хотел узнать! — смеялся он мерзко так, что могло показаться, что в округе повяли все цветы. — Этого вы ожидали от меня услышать? Может быть, мне ещё до кладбища сгонять и притащить вам пару трупов?

Как и всегда — стоило Оуме открыть рот, как все тяжело вздыхали.

— И в чём же тогда, по вашему мнению, красота, мои дорогие?

— В честности, — кратко ответил Корекиё, даже не обернувшись в чужую сторону. — В обличении существования. Уродство, болезни, предательство. Настойчивое давление на тему смерти и неумолимого забвения. Безразличность, отсутствие любви. Правда — отвратительна и прекрасна в своём уродстве.

— Из этого можно сделать вывод, что ложь — тоже о красоте. Все мы врём в той или ной мере — это тоже обличение существования.

— Верно, Кокичи. Но она о мнимой красоте, а правда о подлинной.

Оума не стал комментировать данного высказывания.

— Если красота — о правде, а правда — об уродстве, — Шуичи, наконец сформулировав то, что хотел сказать, обратил внимание аудитории на себя, — то что же тогда желание? Так или иначе, человек стремится к красоте. Если допускать, что все мы ведомы чем-то столь ужасным, то каково наше желание?

— Я думаю, что настоящая красота противоположена нашему желанию. Я хочу сказать, что...

— Жить, Шуичи. Просто жить.

Корекиё так и не смог договорить. Никто этого не озвучил, но все молчаливо согласились с последней репликой Кокичи.

***

К концу второго года обучения Шуичи, при содействии своей семьи, работал в участке под надзором дядюшки. Раньше это было так, мельком, а теперь он, весь вылизанный и выглаженный, после учёбы мчался на работу, и все его успехи и неудачи записывались в трудовую книжку. И всё, как у людей, даже кофе по утрам и к обеду, хотя раньше Сайхара никогда его не пил.

Но, говоря откровенно, вся его жизнь начала лететь в пизду. Учился он неплохо, но недостаточно хорошо, чтобы претендовать на особое положение, да и английский шёл у Шуичи вяленько. Осень предзнаменовала начало его извечной октябрьской апатии, а как бонус — мигрени. Начальство раздражало до скрежета в черепной коробке, с одногруппниками едва ли было проще. Во сне находили те, чьи преступления он раскрывал, и все без исключения тянулись к его глотке, сминая пальцами воротник, иногда там была Каэде, и еще почему-то Рантаро, с которым Шуичи общался всего пару раз за год. Отчётная неделя всё грозилась наступить, секс был только с работой, Сайхара недавно разбил любимую кружку, пришлось купить новую.

— Господи, Кокичи, ты вообще хоть иногда затыкаешься?

Сама прямолинейность. Каким бы спокойным, а иногда и робким Шуичи не казался, ничто и никогда не отрицало его врождённый минимализм и прямоту.

— Звучит так, будто ты и не веришь, что я способен на молчание, — Оума показательно сощурился и надулся. На Сайхару этот приём не работал уже очень давно. — Дай подумать... Я молчалив во время секса, во сне, хотя второе сомнительно, и если кто-то садится мне на лицо, — Кокичи гадко улыбнулся. — Это ложь. Последнее я ещё не пробовал, а я не хочу тебя обманывать. Так что, если так желаешь меня заткнуть, попробуй мне на лицо сесть, вдруг прокатит.

Шуичи стоически игнорировал это.

— Чёрт с тобой. Для чего ты меня сюда позвал?

Кафешка была в десяти минут ходьбы от университета, старенькая такая, уродливая. Пахло тут пряными специями, сиропом и сигаретами. Играли пластинки, ритм дурацкий, Шуичи такую музыку не любил. Людей тут почему-то так много, так много, так чертовски много, все какие-то на эмоциях, нервные. Сайхаре думается, что не даром рядом с этим местом полицейский участок. Пластинка наконец-то сменяется, играют Биттлз. Шуичи пытается вспомнить, кто там в этой группе был пятым. Был ли этот пятый вообще?

— Ни для чего, — честно отвечает Кокичи, отпивая свой кофе. — Поговорить с тобой хотел, узнать, как ты там. Раньше у нас было больше совместных пар, мы там хотя бы на перемене общались, а сейчас одна такая пара на неделе, тебя ещё и часто на ней нет. Вот ещё телефон сменил, я до тебя дозвониться никак не мог, — Оума учтиво не говорит ни про Каэде, ни про Маки, ни про Кайто, с которыми Сайхара был в хороших отношениях. Потому что оба они знали, что, подойди Кокичи к ним и спроси, как там Шуичи, это вызвало бы в них праведный скепсис, а развёрнутого ответа на свой вопрос он так бы и не получил. Не из тех людей он был, кому хватило бы простого «всё у него в порядке».

Шуичи уже давно не общался с Каэде. С Маки и Кайто — ещё дольше. Акамацу разъезжала по конкурсам, Сайхара был занят на работе. Оба слишком усталые, чтобы поддерживать диалог дольше, чем в час. Маки и Кайто просто отдалились от него, словно в какой-то момент их всех разделила невидимая, всепоглощающая пропасть, перебраться через которую было невозможно. Но когда они собирались вместе вновь, им было хорошо.

С Кокичи хорошо не было. Но и плохо не было. Просто было.

— Мне нечего рассказывать. Сам же знаешь. Могу дать тебе свой новый номер, если угодно.

— Ты не устаёшь быть таким занудным, Шуичи?

— А ты не устаёшь выёбываться, Кокичи?

Их губы тронула улыбка.

— Может быть. Но в последнее время мои одногруппники начали обгонять меня в этом деле. Пытаюсь навёрстывать. Вот, на тебе практикуюсь.

— Мы достаточно общались, чтобы я знал, когда ты врёшь. Ты начал выёбываться ещё с пелёнок.

— Мне льстит твоё внимание ко мне. А ещё пугает. Ты, случаем, мою группу крови не знаешь?

— Нет. Но если ты продолжишь выёбываться, то перерою твоё личное дело и узнаю даже больше, чем группу крови, Кокичи.

— Как грубо.

И оба рассмеялись.

***

С первого же дня октября Шуичи со страхом начал думать о начале зимы, которая означала для него три безрадостных месяца, в которых не было ничего, кроме мороза, обветренных рук и работы-работы-работы. Семестр неумолимо подходил к концу. По мере того, как тянулись дни, а снега наметало всё больше, каждое утро становилось всё паршивее, и даты на заляпанной ксерокопии (даты для сдачи последних работ), приклеенной на доске объявлений университета, становились всё ближе, его апатия перерастала в настоящее смятение, а чуть позже в подлинный ужас.

Не было возможности провести Рождество с Каэде, Маки или Кайто. Первая уже огласила, что в начале декабря отправляется домой, к семье (прошлые два года она себе такого позволить не могла по неозвученным ей же причинам), а до её города отсюда было с добрых двенадцати часов полёта на самолёте. Маки и Кайто скопили денег и решили отпраздновать Рождество в Бельгии («Маки нужно развеяться, сам понимаешь, а у тебя работа, семья. Рванём вместе в Швейцарию в следующее Рождество, а?» — эта реплика Кайто до сих пор не выходила у Сайхары из головы).

Шуичи казалось, что ещё одно Рождество с семьёй, и он точно сойдёт с ума: не смолкающий ни на минуту телевизор, старая пластмассовая ёлка, которую не меняли не из-за недостатка денег, а из простой лени, дядя и отец, которые будут в один голос вторить, что Сайхара обязан продолжать дело в наступающем году, мама, которая будет плакать, когда стрелка отмерит двенадцать часов. Плакала она из-за собственной сентиментальности и, как она любила говорить сама, из-за духа семейного единства, который она чувствует в Рождество. Шуичи иногда казалось, что подлинной причиной было её осознание, что она будет вынуждена провести ещё год в этой семье, в их неизменном быту, но утешала себя мыслями о единстве. С кем новый год встретишь, с тем его и проведёшь, так ведь говорится?

У Сайхары последняя фраза вызывала мурашки по коже.

Не то чтобы его семья была плохой. Не то чтобы ему хотелось приложиться головой об стол, да так, чтоб все мозги выбило. Его присутствие на семейных праздниках было недолгим и редким, но все всё равно видели в нём лишь досадную помеху и даже хуже — молчаливый упрёк. Просто поменьше говори, больше делай, продолжай дело семьи и не выёбывайся.

Их последняя встреча с Кокичи состоялась месяц тому назад. Оума тогда и вправду взял номер Сайхары, они посидели ещё с минут двадцать, говоря на отвлечённые темы, прерываемые извечными подколами — Кокичи их начинал, Шуичи, осмелев, отвечал, — и так по кругу. Позже Сайхара признался себе, что было даже лучше, чем он предполагал. С Оумой, право, можно было расслабиться. Причиной такому выводу послужил факт того, что Кокичи ничего на него не возлагал. Никаких надежд. Никаких ожиданий. Ничего. Может быть, за всем этим и был какой-то подвох (в случае Оумы стоило ожидать чего угодно), но, в отличие от всего окружения Шуичи, тот не заводил шарманку про детектива, про важность его работы, не намекал всем своим поведением на то, каким праведным защитником и героем должен быть Сайхара для других.

А может и намекал. Сказать было трудно, да и хуй с ним, впрочем. Шуичи пытался быть хотя бы немного оптимистичным.

К двадцатым числам ноября, меньше чем за месяц, Сайхара заявил о том, что по окончании семестра не поедет к семье. Написал письмо, извинился в конце, вскоре получил ответ. Краткий, как и обычно. Отцовское учтивое «нам с твоей матушкой жаль, что ты не приедешь», но и поехать его никто не уговаривал. За всё письмо Шуичи не прочитал ни одного доброго слова в свой адрес, но и ничего постыдного. Было очевидно, что все были только рады его решению. Он — тоже.

В последнюю неделю семестра все только и делали, что паковали вещи, сдавали долги, просили подтянуть друг друга по западающим предметам, бронировали билеты, искали, кому бы сдать квартиру, — все, кроме Сайхары. Ему-то спешить было некуда, на учёбе он чувствовал себя расслабленнее всех, сдавал хвосты в своём темпе, да даже вещи везти никуда было не нужно — уже как год, утомившись от суматохи общежития, он попросил у отца денег на съёмное жилье, тот малодушно, не без упрёка сына в пренебрежении его полномочиями, деньги выделил. Устроившись на работу, Шуичи больше не увидел от него не единого чека, и оплачивал квартиру сам. Нашёл себе другую, чуть попроще, одну из тех самых пыльных однушек. В такое жилище не привести девчонку с вечеринки, но он и не стремился. Давно уже не стремился.

Маки и Кайто покинули город первыми. Одним вечером они подошли после занятий, сказали, что завтра уезжают, а на следующий день их уже и след простыл. Шуичи думалось, что так тихо и быстро они провернули это благодаря Маки — она не любила слащавые расставания, Сайхара её в этом понимал.

Каэде уезжала вскоре после них. И, видимо, именно поэтому Шуичи было так тяжело думать о её отъезде. Она была первой, кто протянул ему руку в начале учёбы, и именно она всё в тот же первый год их знакомства пригласила его отпраздновать праздники вместе. Они стояли вместе возле порога её дома, Шуичи держал чемодан. На её щеках пылал румянец, Акамацу вечно мёрзла, стоило снегу выпасть. В ту минуту она казалась красива, как никто другой в его жизни. Его тщательно разработанные планы прощания канули в лету, и он только и делал, что таращился на неё, как идиот, пока она поправляла шарф на шее.

Теперь же, когда гудки такси, на котором она уезжала к аэропорту, смолкли, Сайхара ещё больше разочаровался в том, что не провёл прошлое Рождество с ней и уехал домой.

Пока он шёл обратно к себе, скрип снега под ногами становился невыносимо громким, а проходящие мимо люди — раздражающими, пару раз с него слетела шапка, он потянулся к ней, кто-то толкнул его локтём, проносясь мимо, и Шуичи плотно приложился к асфальту. Всю дорогу от дома Каэде до подъезда он заглядывался на здания, показавшиеся ему уродскими, немытыми глыбами. Весь общественный транспорт был переполнен, и он слышал, как кого-то вытолкнули из троллейбуса. Ну, что же, по крайней мере не он один останется с синяком на лбу.

Квартира встретила его мешком мусора у порога — он никак не мог собраться уже наконец и выкинуть его. Шуичи всегда ценил это жилище за его тишину и спокойствие, которого он редко когда мог достигнуть, но сейчас тут было неестественно мрачно и тихо, как в склепе. Никогда ещё он не чувствовал себя так тоскливо за эти два года.

Шуичи подумал о Кокичи. Тот так ему и не позвонил, Сайхара тоже не спешил хвататься за трубку. На парах Кокичи тоже видно не было. Говорят, он сдал всё лично преподавателю и был таков. Где он сейчас — не понятно. Может, тоже к семье поехал? Или его сбили на дороге, увезли в реанимацию, помер там где-то, а их университету просто посрать? Что вообще Шуичи Сайхара знал про Кокичи Оуму, кроме пары скандалов, слухов и тяге к покраске волос в небрежный фиолетовый? Пазл кривой. В голове не укладывается ничего, кроме набора десяти цифр.

Звонить не хочется. И нет необходимости. Они друг другу никто.

Это осознание становится последним мазком в картине сегодняшнего дня. Они ничего друг про друга не знали и, судя по всему, даже и не желали знать, просто два аутсайдера, просто так сложилось, что однажды завели диалог на перемене. Просто нужно было с кем-то поболтать, пока они не могли разойтись по своим компаниям. Просто иногда нужно разнообразить свой круг общения. Просто Кокичи слишком интересен в своей скрытности от всего мира, а Шуичи — очередная жертва отсутствия новогоднего настроения. Всё просто. Одиночество порождаёт в нас спонтанные идеи.

Сайхара опустил шторы, лёг в кровать и провалился в сон.

***

Шуичи обратил свою апатию в усердие. Не в подлинное, но так было проще — чем больше работаешь, тем меньше времени на печальные думы. Стратегия оказалась рабочей.

Столь внезапный приступ усердия удивил не только его коллег, но и начальство. Его трудолюбию активно расточали похвалу, как-то раз его угостили кофе («за хорошую работу, сынок»), кто-то отзывался о таких переменах скептично, мол, наверняка в таком поведении был какой-то подвох. Но время неумолимо шло, и с каждым днём Шуичи получал всё больше одобрения и, как следствие, доверие. Ему поверили с радостным торжеством, даже дядя отправил весточку, наивно полагая, что племянник наконец-то осознал своё положение в этом мире. Сайхаре даже повысили зарплату. Несомненно, все они надеялись, что это станет мотивацией для Шуичи работать ещё усерднее и не сбавлять темпа, стремясь к новым достижениям. Однако в будущем они горько пожалели о столь опрометчивых выводах.

Шуичи уже казалось, что до самого семестра начала всё будет течь в этом мрачном русле: быстрорастворимый кофе, рано утром на работу, в восемь вечера он возвращался домой утомленный, хотя ничем особенным не занимался, сон тринадцать часов, повторить. Как бы он ни старался, с учёбой у него не ладилось. Открывая учебник, он едва ли связывал между собой предложения, что уж говорить про решение задач или сочинения.

Всё изменилось в январе. Снега было по колено, пальто ни черта не грело, хотелось закурить, но Шуичи не купил себе перчатки. Высунуть руки из карманов означало, что его следующая трата придётся на средство для рук, потому что уже к завтрашнему утру его ладони покраснеют и будет противно щипать.

Он проходил по центральной улице. Вокруг никого не было, стояла вонища, мозги плыли, Кокичи.

Кокичи.

Он походил на призрачную фигуру, его будто и не было. На нём была куртка, маленькая даже ему, из под неё выглядывал рукав свитера. Он лежал, уткнувшись лицом в снег, узнать его можно было только по торчащим во все стороны волосам, возле его головы снег покрылся алым цветом. Сайхаре потребовалась всего секунда, чтобы осознать, что это была кровь.

Оума обернулся, превращаясь в существо из плоти и крови, он был живым. Боже, как вообще можно было допустить мысль о том, что он мёртв? Почему ты не закричал? Почему до сих пор не зовёшь на помощь?

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Шуичи?

Первым заговорил Кокичи. Теперь-то Сайхара окончательно убедился, что это был Кокичи. Он больше не смотрел лицом в землю и упёрся в снег щекой.

— Твою мать, Кокичи, — воскликнул Шуичи, пытаясь поднять Оуму с земли. — Что случилось?

Кокичи даже не шевельнул головой. Как-то раз Сайхара уже заставал его в таком же положении — тот споткнулся на входе в аудиторию и повалился ниц. У него тогда остался порез на лбу, кровоточил чутка, но ничего особенного. Когда к нему подошли, Оума рассмеялся каждому в лицо.

Сейчас он не смеялся. Шуичи поднял его, и голова его тяжёлым грузом потянулась вниз.

— Даже не думай мне тут глаза закрывать, — Сайхара легко шлёпнул Кокичи свободной рукой по щекам. Было бы правильнее сказать, что по скулам — ладонь Шуичи столкнулась с чужими очерченными костями, и теперь-то он заметил, насколько Кокичи исхудал с их последней встречи, и даже слой одежды не мог этого скрыть. — Я вызову тебе скорую.

Кажется, Кокичи, заслышав последние слова, попытался оказать сопротивление. Его пальцы были обморожены и почти что не двигались. Вскоре и они бессильно опали.

Последнее, что заметил Шуичи перед приездом скорой — пачку сигарет в снегу. «Pall Mall». Наверное, выпали у Кокичи из кармана, пока он лежал.

Нужно будет купить ему новые.

***

— Может быть, расскажешь, как это всё случилось?

С каждой новой репликой Шуичи всё больше чувствовал себя так, словно он в своих самых страшных кошмарах, вынужденный проводить допрос подозреваемого. Почему-то из всех аспектов его будущей профессии именно этот вызывал в нём наибольшие опасения.

— Я хочу покурить.

— Тебе нельзя, Кокичи. Медсестра сказала, что у тебя воспаление лёгких и...

— Я уже говорил тебе, что ты зануда?

— А ты не прекращал выёбываться, даже когда был в бессознательном состоянии и тебе ставили капельницу.

Кокичи хмыкнул, затем улыбнулся уголками губ. Шуичи последовал его примеру.

— Так что, Кокичи, как так получилось?

Оума перестал улыбаться. Раньше, когда тема была ему неприятна, он становился язвительным и, напротив, улыбался. Гадко так, что смотреть было противно. Сейчас он был под дозой морфина, ему наложили шов на лбу и на ноге. На его носу и скулах были царапины. Палец сломан и загипсован.

Двумя словами — жалкое зрелище.

— Даже если я тебе расскажу, то ты мне всё равно не поверишь, Шуичи, не так ли? Есть ли тогда нужда в моём рассказе?

— С чего ты взял, что я тебе не поверю?

Кокичи попытался скорчить гримасу, но под швами неприятно закололо, и он лишь сморщился, создавая этим лишь больше проблем. Лицо Оумы исказилось, потеряло ту красоту, о которой он так пёкся: подбородок и виски покрылись прыщами, на его шее во всю расползлась красная сыпь, на волосах не было фиолетовой краски, и только теперь Сайхара понял, что Кокичи был брюнетом. Правда, и волосы его были скорее не чёрными, а серыми и полными перхоти. Он никак не мог перестать чесать их неповреждённой рукой.

— Год тому назад я рассказывал тебе о своём лучшем друге, и ты мне не поверил.

— Потому что ты сказал, что твой лучший друг — инопланетянин, сбежавший с планеты, поражённой апокалипсисом, и теперь он под прикрытием работает в NASA, используя кожу умерших людей, как внешность.

— И тем не менее, ты начал проявлять скепсис к моим словам ещё в тот момент, как я сказал, что у меня есть лучший друг. А ещё ты, если забыл, даже не дал мне договорить тогда. Другими словами, заслышав что-то, выходящее за грань твоей картины мира, тебя уже не интересовали мои слова, и более — ты отказался меня дослушать. Даже если это была всего лишь ложь, это была интересная история. По крайней мере тем, кому я рассказал её до тебя, она понравилась. Я как раз думал над продолжением.

Шуичи тяжело вздохнул и отвёл взгляд от Кокичи к своим коленям, поймав себя на том, что начал нервно мять края рубашки. Но это не было самым страшным. Он не мог найти опровержения чужим словам. Оума увидел это и смерил Сайхару взглядом, мол, «я так и думал». Сайхара почувствовал себя ещё хуже, когда не увидел в его глазах разочарования.

Потому что оно означало, что Кокичи на Шуичи и не надеялся. Раньше его это бы и не задело, и от этого стало ещё противнее.

— Почему ты не позвонил?

— А кому я должен был позвонить по твоему мнению?

Сайхара запнулся от этого вопроса. А ведь правда, разве он хоть раз видел, чтобы Кокичи с кем-то общался? Если, конечно, не считать за общение его извечные споры на пустом месте со всеми подряд.

— Мне?

Шуичи тут же пожалел, что сказал это. Кокичи, в свою очередь, посмотрел на него недоумевающе, смешивая это с лёгкой долей отвращения.

— Мне сказать тебе правду?

— Желательно.

— Я не хотел обременять себя или людей вокруг состраданием или презрением — не важно, ко мне или к моим обстоятельствам. Или к ним самим. Мне нет никакой радости от такого, что какой-то неудачник будет винить себя за то, что не был в состоянии мне помочь. Отчасти поэтому я не желаю распространяться о сущности моей зимовки и проблем с нею связанных.

Кокичи, казавшийся Сайхаре (и, по убеждению последнего, и всем остальным) таким беззаботным и ветреным, сейчас выглядел на лет шесть старше своего настоящего возраста. И дело было не в мешках и ярких линиях вен, а в чём-то другом, менее осязаемом, чему Шуичи не мог подобрать нужного названия.

— Я бы мог тебе помочь, если бы ты мне позвонил.

— Да, наверное, ты бы и правда мне помог, — Оума говорил спокойно, его тон был ровным и глубоким. Это очень сильно разилось с его обычной манерой говорить. Кокичи потянулся к стакану воды на тумбочке. Пальцы упрямо его не слушались, грозившись выронить стакан в любой момент. Шуичи потянулся, чтобы помочь, но Оума смерил его настолько презрительным взглядом, что Сайхара тут же вернулся на своё место. Ненадолго повисла пауза. — Но ты сделал бы это не из высоких чувств ко мне, как к человеку, а потому, что, ну, так диктуют нормы. Помоги ближнему своему, что-то такое там говорится. Глупость несусветная, да? Аж тошно, вот правда. Интересно посмотреть на того, кто это придумал, — Кокичи наконец-то сделал глоток. — В общем, к чему я веду. Помнишь то занятие, да? Когда мы красоту обсуждали. И если она и правда в честности, то вот тебе крупица прекрасного: тебе всё равно на меня. Отсутствие любви, всё такое. Но твоё чувство вины и ответственности диктует тебе сидеть сейчас со мной, потому что так было бы правильно. Эти же чувства сказали бы тебе помочь мне, если бы я позвонил. Но как только череда моих бед подошла бы к концу, всё вернулось бы в обычное русло, где тебе всё равно на меня, где можно сказать о том, какой я раздражающий, и как большинство меня терпеть не может. Ты бы выполнил свой моральный долг и был таков, — стакан вновь переместился на тумбу, Кокичи больше не смотрел в гладь воды, а прямо Шуичи в глаза. — И мне твоя жалость на час нахуй не сдалась.

Кокичи договорил и сполз под одеяло. Уже много времени спустя Шуичи узнал, что весь этот монолог был насколько же честным, насколько манипулятивным. Сказать, что Оума всегда был против чужой помощи было бы ложью, но его стоическое желание справляться со всем в одиночку и никого не посвящать в свои проблемы невольно вызывало в Сайхаре восхищение. Но в тот момент он едва ли об этом задумывался.

Шуичи медлил с ответом. Их взгляды с Кокичи не пересекались. Последнего Сайхара, по крайней мере тогда, понять никак не мог, и единственная параллель, которую он смог провести, это когда он горделиво отказывался от предложенной денежной помощи от родителей. Сколько он себя помнил, отец, выписывая сыну очередной чек, заводил диалог, после которого Шуичи чувствовал неловкость весь предстоящий месяц. По его убеждениям, сын так и собирался до конца дней своих клянчить у родителей на жизнь, а те совершенно не желали давать ему и копейки лишней, считая это лучшим способом воспитать в отпрыске самостоятельность и экономность.

— Тебя это расстраивает? — единственный вопрос, пришедший Шуичи в голову.

— Что именно?

— Всё вместе. Жалость, твои обстоятельства, я.

Кокичи нахмурился.

— Расстраивает — слишком громкое слово. Есть причина, по которой я должен тебе отвечать?

Снова пауза. Шуичи, как бы ни пытался, не смог найти стоящего аргумента.

— Нет. Просто хотел попробовать понять то, о чём ты говоришь.

На секунду в помутнённых глазах Оумы мелькнуло что-то. Многое, что казалось Шуичи полнейшим мраком в тот диалог, прояснилось для него годами позднее. Когда глаза Кокичи на секунду стали шире, а взгляд добрее, это были благодарность и интерес, которые Сайхара не смог верно расценить в то мгновение, ошибочно принимая этот жест за упрёк в свою сторону.

— Тогда я не буду отвечать на твой вопрос.

***

— Не думал, что ты снова придёшь. Что, уже соскучился по моей компании?

Стоило ли говорить, что после вчерашнего отказа Кокичи они и словом больше не обмолвились? Диалог зашёл в тупик, Шуичи налил Оуме ещё стакан воды, дождался медсестру, огласившей конец часов приёма да и был таков.

Он нашёл Кокичи в пятницу после очередной смены. Суббота и воскресенье были его единственными выходными, он позволял себе спать по шестнадцать часов и вечером шёл в универмаг. Сегодня было воскресенье, вчерашний день не ограничился продуктами.

— И тебе доброго дня, Кокичи. Я купил тебе одежду. Должна подойти. Передачки оставил у медсестры, она должна будет принести их тебе к ужину.

Оума даже бровью не повёл. Сайхара подумал, что его молчаливость связана с его лекарствами. Сам Шуичи бывал в больницах редко, когда вместе с классом проходил медицинский осмотр. Но хорошо помнил, как болел дома и пил антибиотики, после каждого приёма мёртвым грузом падая на кровать.

— О-о-о, как это мило с твоей стороны. Можешь взять с полки пирожок, — и всё же, если Кокичи говорил меньше обычного, натура его никуда не девалась. — Я тебе что-то должен?

— Никак нет.

— Что за акция невиданной щедрости? Тогда позволь спросить, почему ты всё ещё здесь. Не то чтобы меня раздражала твоя компания или вроде того, но я что-то не нахожу причин, почему ты не можешь прямо сейчас встать и уйти.

Снег медленно валил за окном, за грязными стёклами ничего не виднелось. Денег на ближайший месяц не так уж и много. Машины тут ездили редко, Шуичи слышал каждую. Стул, на котором он сидел, качался, одна ножка была короче трёх других. Тогда Сайхара подумал, что что-то слегка неправильно в этом. Причин сидеть рядом с Кокичи у него не было. Они друг другу никто. Они были знакомы, иногда мило общались, а временами откровенно друг друга раздражали, как-то раз Оума позвал его в кофейню (Шуичи никак не мог выбросить из головы мысли о Биттлз и пятого. Был ли пятый? Нужно будет спросить однажды), они подшучивали друг над другом, вроде и неплохо посидели, а вроде было как-то и ни о чём. Та встреча не сделала их ближе. И дальше тоже. Всё это было как-то сложно.

И всё-таки Кокичи прав был. Единственное, что двигало Шуичи Сайхарой — мысль о том, что, ну, прийти правильно будет. Поговорить там. Узнать, какого чёрта Оума, посреди самых морозов, валялся в снегу. Принести ему одежды чистой. Вкусной еды. Шуичи хотелось бы, чтобы кто-нибудь был к нему благосклонен в такие времена.

Было лёгкое чувство дежавю к их последнему разговору.

— Да нет причин, если честно. Просто поговорить с тобой хотел.

— Правда, что ли? Бедняжка. А мне казалось, что у тебя достаточно собеседников.

Кокичи знал, куда целиться. Тот факт, что Шуичи был практически единственным со всего университета, кто на зиму остался в городе, знали почти что все. И даже если Кайто и Маки не прощались в полной мере, уже за месяц до их отлёта Момота услужливо разболтал всем об их планах на зиму, не забыв и поздравить при всех Каэде с поездкой к семье.

— Я думал над тем, чтобы позвонить тебе, ещё в начале зимы.

— И чего же не позвонил?

Эта особенность Кокичи — смотреть тебе прямо в душу, сверлить до мозжечка, знать о тебе всё с одного лишь взгляда и при этом всё равно задавать вопросы, — бесила ужасно. Между «думал об этом» и «хотел этого» — была огромная разница, Оума это знал и каждым вопросом пытался вывести на откровение.

— Не знаю, Кокичи.

— Отвратительная ложь даже для тебя. Но, в качестве благодарности, сделаю вид, что я тебе поверил, — Оума тогда что-то ещё съязвил. Сайхара уже не помнил, что именно. — И всё же у тебя ещё есть, что мне сказать. Поделишься сам или мне это пытками вытаскивать?

На языке вертелось много дурацких вопросов, приводящих к простому: боже, да что с тобою не так? Шуичи не знает. Виснет ненужная пауза.

— Когда ты выписываешься?

— И даже не переспросишь, какие пытки я для тебя придумал? Ты скучный, — Кокичи показательно отвернулся и сделал глубокий вдох, мол, ну и дурак же ты, Шуичи. С последним было бы тяжело поспорить. — Медсестра сказала, что в среду. Пригрозила, что в жизни не выпишет, если продолжу ныть о сигаретах.

— Что будешь делать, как выпишешься?

— Пытать тебя, если ты продолжишь досаждать мне глупыми вопросами.

Вдох-выдох, Шуичи.

— Нет, серьёзно, Кокичи. Я помню наш последний разговор, но меньше всего в эту зиму мне надо, чтобы однажды меня позвали на вызов, а там твой обмороженный труп.

— Это что, акт заботы?

— Ну, что-то вроде.

— «Что-то вроде»?

— Господи.

— Можно просто «Кокичи».

— Тут мне полагается смеяться?

— Я бы засмеялся.

За стеной, разделяющей палату Кокичи и холл — звенящая пустота, там никого нет. Но у стен есть уши. Оума, к слову, неплохо справлялся с этой ролью, Шуичи прекрасно знал, как тот хранит в уме каждый микромомент. Даже этот наверняка сохранит. Сайхаре не было за что себя винить, но почему-то сейчас, когда, вроде как, всё наоборот в лучшую сторону между ними переменилось, и неосязаемый топор больше не висел в атмосфере, он чувствовал странную неловкость за это секундное помутнение.

Докатился же, неловкость за первый весёлый диалог между ними за полгода.

— Я хотел предложить тебе пожить у меня.

Вернулся тот Кокичи, которого Шуичи прекрасно знал: недоверчивый, скептичный, улыбающийся так гадко, мол, да правда, что ли? Какую ещё глупость сморозишь?

— Ты меня задницей в прошлый раз слушал, Шуичи? — Кокичи наклонил голову в сторону, поправил край одеяла. — Да, конечно, я согласен! Такое чудесное предложение! Это ведь именно то, чего я так ждал. Нет, правда, какой широкий жест. Верно сказал, акт заботы. Что-то вроде.

— Называй, как хочешь, Кокичи, — спорить с ним было равно самоубийству в любом случае. — Мне нет смысла врать, что я до конца понимаю твои принципы. Мой максимум — отказаться от денег отца. Будь я в твоей ситуации, я бы хотел, чтобы меня кто-то пустил пожить к себе. Чтобы со мной поговорили. Чтобы кто-то оказался ко мне добр. Я не ведом нормами морали, как ты мне заявил. Я просто ставлю себя на чужое место. На твоё место.

Как бы Шуичи ни пытался убедить себя в том, что озвученное — подлинная причина, по которой он так отчаянно уговаривал Кокичи пожить у него, обратить ложь в истину ему так и не удалось. Он старался об этом не думать. Ещё будет время.

— Я не помню, чтобы я просил тебя взять на себя излишнее сочувствие.

Да и сам Кокичи не хотел обременять себя этим. И, пожалуй, последнее беспокоило его чуть больше, чем первое.

— Ну, такого и не было. И всё же, что насчёт моего предложения?

Шуичи находил страсть уходить в сторону от темы изрядной проблемой в общении с кем-то. С Кокичи она стояла особо остро. Каким бы небрежным он ни казался в своих изречениях, будто и не фильтруя себя, на самом деле он искусно уводил своих собеседников от тем, ему неугодных, и так же легко подводил их к тому, что было интересно лично ему.

Ещё два года тому назад Сайхара бы позволил Кокичи вновь провернуть этот трюк. Но никак не сейчас, когда работа воспитала в нём железное умение вернуть собеседника к предмету обсуждения.

— С чего ты взял, что мне жизненно необходимо переезжать к тебе?

— Когда мы разговаривали в прошлый раз, я попросил тебя дать мне ключи, чтобы я смог привезти тебе одежду.

— Я боялся, что ты меня обкрадёшь. Боже, Шуичи, я даже не думал, что ты настолько тупой.

— Я тогда добавил, что мы могли бы поехать вместе. Тебе бы позволили уехать отсюда на час. Ты меня проигнорировал.

— Ты всё ещё мог ограбить меня незаметно.

— Кокичи, у тебя палец сломан, а не ноги.

— А хреново мне так, будто сломаны и ноги.

— Этого можно было бы избежать, если бы ты просто мне позвонил.

— А вдруг ты мне лжёшь, стараясь убедить в своих добрых намерениях, чтобы потом прирезать в своей квартирке?

Кокичи улыбнулся в своей манере, кривовато так, улыбка у него была жуткой. Шуичи в ответ улыбался мягко и задорно.

— Не узнаешь, пока не проверишь. Могу дать тебе ножик, когда мы будем садиться в такси.

В холле послышались шаги. Оума выглядел задумчивым, взвешивал варианты на невидимых весах, взгляд его задержался на пакете с одеждой.

— Поздравляю, Шуичи, тебе удалось меня заинтересовать. Условие про нож в силе.

— Я заберу тебя в районе двух в среду. У меня в это время перерыв.

— Да-да, детектив, понял. А теперь дай мне сигареты и зажигалку. Я знаю, что ты куришь, так что не препирайся. Будь хорошим мальчиком и отвлеки медсестру. Курить хочу.