Как они и договорились, в два часа дня Шуичи приехал в больницу. Час он прождал на первом этаже — у Кокичи ещё не закончились процедуры, а часы приёма ещё не начались. Вывели его вместе с двумя санитарами, его руки полнились следами от уколов, прыщей стало ещё больше, в кармане постукивали друг об друга антибиотики.

Квартира у Шуичи была на самой окраине. Кокичи услужливо ему об этом напомнил, когда они подъезжали. Обрадовало его это или нет было сказать трудно, но ещё не раз Оума жаловался Сайхаре на затраты на общественный транспорт.

— Тебе бы машину купить или переехать из этой дыры. Мы за такси заплатили больше, чем я плачу за еду на месяц.

— На мой взгляд, Кокичи, дело не в адресе, а в ценах на такси. Но ты прав. Может быть, возьму однажды кредит.

Кокичи показушно скривился и поднёс кулак ко рту, будто его сейчас стошнит.

— Как думаю обо всех этих унылых взрослых штучках, вроде кредитов и квартир в ипотеку, так сразу внутри всё сворачивается.

— Ты в этом не одинок.

Как оказалось, сломанный палец Оумы приходился на рабочую руку. А в коридоре у Шуичи не было табуретки, мало пространства, куча его обуви на полу. Не без доли протеста со стороны Кокичи, Сайхара помог ему переобуться, чувствуя укол вины за то, что за эти три дня так и не убрался.

Они прошли на кухню. Запросы у Кокичи были простыми — зелёный чай с молоком, но и от нормального обеда не откажется, кормят нынче в больницах паршиво, а может нормально там никогда и не кормили. Говорят, что это избитое клише такое — стены белые, угаженные, запах противный, еда не лучше.

— По-дурацки это как-то.

Шуичи слушал Кокичи в одно ухо. Его кофе остыл, он таращился в осевшее молоко и недоуменно поднял взгляд на чужую реплику.

— Что именно?

— Да всё это. Клише какое-то, сечёшь? Ты мне жизнь спасаешь, к себе приводишь, вот так и начинается наш сюжет, а всё, что до этого — лишь завязка. Словно ты меня тогда нашёл лишь потому, что сценарист не придумал ничего более стоящего. Из-за творческого кризиса там, ну, или лени, что более вероятно. Как думаешь, что дальше будет?

— Откуда у тебя вообще такие мысли?

— Ты всё ещё скучный. И ты не ответил на мой вопрос, Шуичи.

Что дальше? Семестр начнётся. Придётся разрываться между работой и учёбой. Сон максимум шесть часов и восемь в выходные. Если гулять, то только в праздники. Если кофе, то быстрорастворимый. Потом писать диплом. Потом просрать свою жизнь ради звания офицера. Потом медленно уходить в себя. Потом медленно пристраститься к алкоголю. Может быть, у него даже будет жена. И ребёнок. Может быть, жена будет слепой и не заметит факт того, насколько её муж скучный и апатичный человек. Или заметит поздно — будет уже не до развода. Потом подстрелят. Или он сам себя убьёт. Из всех путей к самоубийству изберёт самый простой для него — сигареты и алкоголь, создаст видимость заинтересованности.

Может быть, дальше пистолет.

А, может быть, стоило хотя бы попытаться обрисовать будущее чуть веселее.

— Не знаю. Как насчёт квартиры в центре в ипотеку и машину в кредит?

— Выглядит как вполне вероятный путь для такого скучного сценария, как у нас. Даже неплохо, знаешь? Прости, если задену твои чувства, но машину сам выбирать буду. Вкус у тебя ни в какие ворота.

— Тогда я найду нам квартиру. Две комнаты? Три?

— А чего мы мелочимся? Я настаиваю на небольшом домике. И собственном дворе. Нужно же нам будет где-то выгуливать псину. Я слышал, что в таких историях люди всегда заводят себе собаку. А ты ещё и детектив. Ну прям всё располагает.

— Тогда ты выбираешь машину, я домик, а потом вместе выберем щенка.

— Мы точно перессоримся из-за породы.

— Определённо. Но, может быть, это будет и не так плохо.

— Тогда по рукам, Шуичи.

— По рукам.

***

Когда их первый совместный год только начинался, Маки и Кайто жутко перессорились с Кокичи. Вроде как последние двое даже умудрились подраться; только поступили, всё такое, дух старших классов ещё не успел выветриться под напором взрослых проблем. Шуичи плохо помнил, из-за чего всё началось, но скандал тогда был страшным, о нём все узнали. Этот момент перечеркнул какую-либо возможность того, что однажды эти трое смогут поладить. Может быть, разве очень много лет спустя, когда все, кто встретились на студенческой скамье, друг с другом ладят.

Чуть позже Маки сказала, что с таким человеком, как Кокичи, ужиться невозможно, Кайто её поддержал. Ссылался он на то, что у Оумы слишком извращённый взгляд на мир, неправильный какой-то. И если он и будет с кем-то жить, то либо с человеком таким же упрямым и неправильным, либо же с трупом. Другого не дано. Шуичи спорить не стал, да и поддерживать тоже. Он-то с Кокичи едва ли общался, не ему судить. Если и говорил что-то, то ненавязчиво поддакивал, дабы не быть уличённым в пассивности. Наверное, это тоже было в своём роде неправильным. Но друзей у Сайхары за всю жизнь было немного, а с Каэде, Кайто и Маки было хорошо. Не всё он в них поддерживал (хоть и предпочитал это замалчивать), но искренне ценил и был благодарен их компании.

С того момента, как Кокичи к нему переехал и они шутливо договорились о доме, собаке и машине, прошла неделя. Второй кровати в доме не было. Сошлись на том, чтобы время от времени меняться местами, а пока что Шуичи спал на кухне, а Оума на его кровати.

Кокичи вроде и не такой мудак. Отторгающий временами, язвительный, шумный когда не надо и молчаливый, когда стоило бы хоть что-то сказать, но ничего так. Зря Маки наговаривала. Соседом он неожиданно оказался приятным — по ночам не тревожил, опрятный и по вечерам почти безвылазно сидел в спальне. Оставались ли причинами его лекарства, либо же искреннее желание лишний раз не докучать и уединиться оставалось загадкой, но Шуичи казалось, что на самом деле он такой и есть. Оума частенько словно витал в облаках, попросил как-то у Шуичи бумагу и карандаши; рисовал там что-то, да и, в отличие от Сайхары, праведно корпел над учебниками. Пару раз он злился на кого-то по телефону и выходил на кухню утомлённым, наливал себе чай и уходил обратно в комнату.

Шуичи посвятил Кокичи в свой рабочий график. Когда Сайхара возвращался домой, уже был готов ужин. Оума едва ли был изобретательным поваром и готовил то, что отец Шуичи окрестил бы «холостяцкой пищей» — запеченное мясо для Шуичи, омлет для себя. Салат у них стоял уже как два дня. Кажется, даже сломанный палец не мешал ему в готовке. Сначала Шуичи даже удивился этому, а потом, вспомнив, что Кокичи не был приучен правильно держать ту же ручку, ситуация для него прояснилась. Завтракали они раздельно, ужинали вместе, темы у них были отвлечёнными и несуразными. Сайхара уже уяснил, что лезть в личное Кокичи — верный путь потерять мнимость хорошей дружбы между ними. Не то чтобы его это беспокоило так уж сильно. Просто иногда врождённая любопытность, свойственная любому детективу, от которой он так отчаянно открещивался, брала над ним верх.

— Как дела на работе?

Либо они ужинали почти что в полном молчании. Кокичи тащил печенье со стола, прекрасно зная, что Шуичи купил его персонально для Оумы.

— Да никак. Отчёты весь день писал. А ты?

— Смотри, не надорвись. Если палец сломаешь, то я потеряю возможность к паре пыток для тебя, — Кокичи будто проигнорировал чужой вопрос, и затем, уступая: — Уже лучше. Голова уже почти не болит, температура спадает. Но режим всё ещё в пизде. Не то, чтобы такому, как мне, он нужен. Я сам решаю, когда мне лучше проснуться. Но когда тебя рубит в два часа дня — такое себе.

Оума, закончив со своей порцией, развалился на стуле с набитым ртом.

— Если захочешь вызвать врача, то можешь воспользоваться домашним телефоном. Я его не так давно оплатил.

— Ты что, серьёзно думаешь, что у меня не хватит денег на вызов сраной скорой?

Шуичи отошёл к плите налить себе ещё кофе. На чужое замечание он многозначно пожал плечами.

— У тебя очень заниженные ожидания на мой счёт. Просто подумал, что так будет проще.

Постороннему человеку показалось бы, что Кокичи абсолютно спокоен. Но Шуичи, обернувшись, нашёл Оуму не на шутку взволнованным этой фразой.

— И у меня ещё заниженные ожидания, Шуичи? Да я, напротив, на редкость хорошо о тебе думаю.

Едва ли Сайхара в эту фразу верил.

— О-о-о, это что, скепсис? Так грубо, Шуичи. А я ведь уже нашёл для нас отменную тачку на будущее, — Кокичи глухо засмеялся в силу своего больного горла. — Впрочем, ты меня раскусил. Может быть, у меня и правда больно заниженное мнение о тебе.

***

— Помнишь первый год?

Диалог начал Кокичи. Он задумчиво смотрел на сигарету в своих пальцах и потянул пепельницу к центру стола. Шуичи тоже закурил. Ему уже показалось, что Оума наконец-то просветит его в подробности своей вражды с Кайто, и мысль эта его обрадовала. Можно было бы спросить и у Момоты лично, так было бы быстрее, но временами Кайто изъяснялся ничем не лучше Кокичи, в своей манере, оставшейся для Шуичи загадкой. Да и получить объяснения лично от Оумы казалось Сайхаре своеобразным достижением в их взаимоотношениях. Он находил в этом большую радость, чем в наградах на работе.

— Помню, помню. Вы с Кайто тогда на уши половину администрации подняли.

Кокичи без всякого выражения уставился на Шуичи.

— Да, да, это тоже. Но я про другое сейчас хочу. Помнишь, на философии? Про красоту говорили.

Шуичи помнил. Вспоминал, глядя на изображения трупов в документах участка. Вспоминал, когда пролистывал «Ад» Данте. Он бы и забыл, если бы Корекиё тогда не напомнил ему о его любимой книге. Невольно создалась ассоциация, плотно укоренившиеся на задворках сознания. Он бы с радостью от неё избавился, если бы мог. Таков уж удел человеческого рассудка — любая красочная ассоциация надолго остаётся с нами.

— Помню. Но я не совсем понимаю, что ты хочешь мне этим сказать.

Кокичи затянулся и сощурился, дым облизал его лицо, защипал глаза. Кокичи мужественно не скривился, потому что Шуичи, в отличие от него самого, затяжки делал реже и не такие глубокие, и прямо сейчас не отводил от собеседника взгляда.

— Ты же детектив, Шуичи, вся херня. Часто красоту в трупах видишь?

— Я работаю в другом отделе. Иногда мне дают посмотреть чужие отчёты, там есть фотографии с мест преступления, но сам я на дела по убийствам не езжу, Кокичи.

— Но тогда ты сказал, что считаешь трупы красивыми. Может быть, ты как те жуткие фетишисты? Некрофилами, вроде, зовутся.

— Я говорил только про отражение подобных вещей в произведениях искусства.

— И всё же, Шуичи, в чём по твоему мнению красота?

Когда они с Кокичи заговорили в первый раз, тот сказал, что он уродился в Нью-Йорке, от японской женщины и местного мужчины. Весь его долгий рассказ сводился к невероятной истории любви, полному доверию между его матерью и отцом. Но, какая жалость, мир лишил отца бизнеса, что привело их семью к краху, а позже Кокичи, ведомый красавицей-мамой, сбежал от него, потому что человеком его отец стал мелочным и вздорным. Закончил он эту историю фразой, которую стоило бы записать его в личное дело, так часто он её повторял: «а, может быть, это была всего лишь ложь. Кто знает. Я же лжец, в конце концов».

Чуть позже Сайхаре довелось услышать, как Кокичи кому-то ещё рассказывал историю своей жизни. На сей раз совсем другой. Что-то про Калифорнию, подростковые тусовки, жизнь, полную веселья и риска. Шуичи не вслушивался.

Какой была реальная история Кокичи он так и не узнал. Может быть, узнать было не суждено вовсе. Но он был убеждён, что, несмотря на тривиальность нашего существования, реальная история всегда будет убедительнее и интереснее выдуманной. К такой истории можно найти сочувствие и понимание. К выдуманной — нет. Именно поэтому нам, должно быть, так нравится читать о неподдельных, искренних в своём уродстве чувствах. Мы быстро забываем о тех красивых отрывках, где герои любят друг друга до гроба, где они, держась за руки, мчатся по маковому полю, но надолго запоминаем те, более трагичные и тяжёлые, где персонажи, под давлением реальности, вынуждены расстаться в конце, где народ облепляет мёртвое тело, но оно — всего лишь декорация для осветления чувств, нас одолевающих.

— Сложно сказать. Смотря что ты имеешь в виду под красотой. Даже если тогда я пытался поддержать дискуссию и понять её суть, я нахожу определение красоты слишком обширным и личным для каждого.

— Если я сейчас спрошу тебя, что ты находишь красивым, то что ты ответишь? Ну, допустим, во внешности, там. Или что-то в этом роде.

Шуичи задумался, сметая пепел с сигареты. Маленькие чёрные кусочки хаотично опали на столе. Чёрт.

— Нет, правда, Кокичи, я не знаю. Зелёные глаза красивые? У «Гуччи» есть неплохая одежда. У «Ходдер» красивые обложки, — Шуичи закурил, упрямо не смотря в сторону Оумы. Если и искать одобрения, то точно не там. — Мэрилин Монро красивая. Каэде красивая. Ты тоже красивый.

— Это ты так отвлечь меня пытаешься?

— Да нет. Просто ты спросил — я отвечаю. Может быть, я бы больше вещей назвал, если бы мне о них что-нибудь напоминало сейчас.

Кокичи наигранно прыснул.

— Знаешь, в любое другое время я бы обиделся на тебя. Типа, красивый, серьёзно? Да это слово даже на одну треть не отражает моей привлекательности, — Кокичи никогда не докуривал сигарету. Он небрежно затушил окурок о пепельницу и сложил её пополам. К кусочкам пепла, оставшихся от Шуичи, прибавилось ещё несколько. И все на стол. — Как избавлюсь от прыщей, буду ждать от тебя комплимента подостойнее.

Сайхара уже открыл рот в призрачной надежде доказать Кокичи, что его слова не были комплиментом, но вовремя заткнулся. Помнишь, Шуичи? Спорить с Оумой — прямой путь к самоубийству. Вместо этого он вдался в суть их вопроса.

— Ты не согласен с тем, что сказал тогда Киё? Про честность.

— Не согласен. Как и ты, я люблю почитать что-то мрачное. Гюго, Кафка, Кинг, Сартр, иногда даже Мильтон. Картины Рембрандта тоже чем-то меня очаровывают. Но обличение реальности хорошо только в искусстве, — Кокичи потянулся к очередной сигарете. Снова эта пауза. Шуичи быстро понял её природу — Оума думал между правдой и ложью, вспоминая те редкие диалоги между ними. — Думаю, как и все мы, я испытываю ужас перед всем тем, что является обычной человеческой средой. Изображение этого в искусстве и правда прекрасно, но никак не изменяет моё восприятие реальности.

— Боюсь, я не уловил суть твоей последней реплики. Что ты имеешь в виду под обычной человеческой средой?

Опять. Опять Кокичи улыбнулся ему так. Жутко, криво, казалось, что ещё чуть-чуть и он будет улыбаться до ушей. Обычно это использовалось в более позитивном окрасе. Обычно, но не с Кокичи. Шуичи будто заглядывали в душу, а он совсем не хотел её открывать.

— А мне кажется, что ты прекрасно всё понял, Шуичи. Наши страхи просты до невозможного. Мы боимся впустую потратить время, занимаемся чем угодно, но не собой. Сидим целыми днями на работе. Общаемся с людьми, которые нам неприятны. Нам отвратительна тишина, и мы готовы сделать что угодно, лишь бы она не затягивалась. Иногда приятно посидеть в одиночестве. Но всё наше существование сводится к простому страху одиночества и желанию чем-то заполнить своё время, оставить подтверждение тому, что мы есть и были. Хотя, казалось бы, неплохое желание — получить от всех своих действий какое-то подтверждение, мол, не зря же мы на это всю жизнь потратили? Даже если на самом деле мы занимаемся ничем и становимся одержимы каким-то делом.

У Шуичи, к сожалению, не было привычки перебивать. Но прямо сейчас ему очень хотелось заиметь такую. По непонятным для него же обстоятельствам, слова Кокичи задевали его за живое, заставляли чувствовать иррациональную обиду то ли на Оуму, то ли на самого себя.

Был ли Сайхара одержим работой? Ещё нет. Но, приходя в участок, он всё чаще чувствовал, что однажды будет. И мысль, которая пугала его больше всех прочих, это что он, когда возымеет собственного отпрыска, станет точной копией своего отца и дяди — помешанный на деле, вечно бубнящий про важность предназначения и предрасположенности. Больше работай, и у тебя уже не будет времени на экзистенциальные вопросы.

— Звучит так, будто ты спокойно это принимаешь.

— Конечно. А ты что думал? У всех же так, в конце концов. Чего переживать.

Они оба замолчали. Кокичи докурил сигарету наполовину и покашливал. Шуичи потянулся за второй, когда Оума продолжил.

— Раньше мне не нравилось думать об этом, а я всё равно думал. Тебе вообще повезло, что мы не так давно общаться нормально начали. Раньше я сам себе много врал. Да и окружающим не меньше. И сейчас вру, но об этом и сам знаешь. Но мне это даже нравится. Дурачиться, в смысле. Так есть хоть какое-то ощущение, словно я поперёк реальности иду. А ещё просто весело, но тебя вряд ли это интересует. Но, думаю, раньше я об этом всём больше всех прочих пёкся. До сих пор иногда случается, — Кокичи начал кашлять. Он так и не докурил. — Мы с тобой одного и того же в сущности боимся. Просто тебя больше дело волнует, а меня одиночество.

Шуичи улыбнулся, как форменный придурок. И сам это вскоре осознал. Визуальное отображение эмоций было слишком невыразительной реакцией на подобное откровение.

— Теперь я понимаю тебя лучше. Спасибо, что поделился этим со мной, Кокичи.

— Не обольщайся. Тебе лишь повезло найти меня в подходящее для этого время, а затем уговорить переехать к тебе. Не успеешь оглянуться, как тебе тут станет одиноко без меня.

***

Кокичи уверенно шёл на поправку, когда Шуичи вспомнил о том, что давно не проверял почтовый ящик. Обычно ему никто не писал, хотя он всегда предпочитал бумажные письма телефонным звонкам. В этом таилась причина, почему привычка проверять почту у него забылась буквально спустя месяц после того, как он сменил жильё.

Нашёл он пять писем — два от Маки с Кайто и три от Каэде. Первые были написаны рано, но, судя по состоянию конвертов, пришли намного позже, чем всё, что написала для него Каэде. Читать их днём или на работе Шуичи не решился. В участке было не до этого, начальство не любило тех, кто отлынивает от дела. Днём или вечером Сайхара боялся, что Кокичи найдёт его за этим занятием. Шуичи находил нечто интимное в этих письмах, что-то, что было предназначено только ему, и меньше всего он желал выслушивать чужие шутки невпопад, да и вечное назойливое желание Кокичи засунуть нос, куда не надо, всё ещё стояло весьма острым вопросом.

Каэде распиналась про свою семью. Об отце, о матери, о милой старушке бабушке, с которыми они счастливо отпраздновали праздники. Кайто и Маки же, напротив, не посвящали Шуичи в подобные обстоятельства, но весьма красочно описали ему Брюссель. Он перечитал каждое полученное письмо по два раза. В первый, чтобы понять, что там вообще написано. Во второй, чтобы отвлечься от скучной рутины дома и работы, дежурных ужинов, почувствовать себя частью их компании, словно он и не здесь вовсе, а где-то там, очень далеко отсюда, бродит по городу и видит в кирпичных зданиях что-то более привлекательное, чем ровные линии расчёсок.

На ближайшие восемь часов эти мысли затмили скучное однообразие его заурядной зимы. Перед тем, как лечь спать, он ещё раз подумал о Кокичи, дремавшем по ту сторону стены.

Может быть, не такой уж и плохой была эта зима. По крайней мере, не самой скучной.

***

Ужин уже был готов. Шуичи вернулся с работы уставший, как никогда: весь день в участке творился полный хаос, сотрудники бегали из одного угла в другой, пытаясь убедить себя в том, что всё в порядке. Причиной этому была нагрянувшая комиссия. Весь день все были на взводе, стоило тебе ручку уронить, и вокруг тебя собиралась разъярённая толпа. Даже выйти покурить было нельзя, мол, создадим о себе впечатление, хотя Шуичи находил этот аргумент бесконечно глупым и неуместным.

Хотелось лечь в кровать и позабыть этот день, как страшный сон. Завтра начинались выходные, нужно было решить со списком продуктов с Кокичи.

И только произнеся его имя у себя в голове, Сайхара услышал его голос. Оума ходил туда-сюда, что-то кричал в трубку; не разберёшь. Одно было понятно — он зол и устал не меньше, чем его сожитель.

— Привет.

Когда Кокичи договорил и вышел из спальни, Шуичи уже сидел за столом. Чай для Оумы. Кофе для Шуичи. И всё, как всегда, если не считать одной детали.

— Ты не сделал порции для себя. Только чай.

— Тебя это волнует, Шуичи?

— Ты не создаёшь впечатление человека, который любит голодать.

— И тем не менее, сейчас я не голоден. Приятного тебе аппетита.

Ещё никогда Сайхара не читал на лице Кокичи такой подлинной нервозности. Его движения из аккуратных и выверенных стали небрежными и резкими. Садясь за стол, Оума умудрился удариться пальцем ноги об стул и негромко выругался.

— Если тебя что-то беспокоит, то ты можешь мне рассказать, Кокичи.

— Я только что узнал, что меня уволили с поста национального шпиона. Теперь некому следить за проделками того инопланетянина в NASA. Ах, жестокий же мир! Попал под сокращение из-за каких-то ублюдков с верхушки. Допью чай, ещё раз обдумаю судьбу нашей несчастной планеты и посвящу остаток дня на то, чтобы найти крышу повыше. Я не вынесу жизни в столь испорченной реальности.

Шуичи почувствовал разочарование. И направлено оно было скорее даже не на Кокичи, а на собственную непредусмотрительность. Их минутной близости, произошедшей недавно, удалось ненадолго застелить Сайхаре глаза. Почему-то с того момента, хоть он и не проговаривал это ни мысленно, ни вслух, он был слепо уверен в том, что теперь-то между ними стёрта некая невидимая граница, мешающая Оуме озвучивать свои истинные мысли вслух.

Может быть, им и удалось стать ближе. Но едва ли Кокичи собирался открывать все карты так быстро. Шуичи не обижался, но такое поведение оставалось для него загадкой.

— Моё предложение всё ещё открыто.

Оума показательно отвернулся.

Сказать, что тот ужин прошёл плохо, было бы преувеличением. Но и назвать хорошим его было нельзя. Кокичи вечно неровно кашлял и не чурался тянуться за сигаретой, несмотря на все попытки Шуичи пресечь это. О, курение, оно приводит к бронхиту, раку и другим видам этих страшных недугов. Сайхаре только предстояло узнать, насколько силён был страх смерти Оумы. Но тот, ведомый обычным человеческим фактором, продолжал состоять из противоречий, навлекая на себя опасность не только таким тривиальным способом, как курение, но и собственным характером, который из раза в раз приводил его в неприятности.

Ближе к ночи они ушли на балкон. Настроение у Шуичи было ничуть не лучше, чем у Кокичи. В будущем Сайхара постоянно возвращался к картинам похожих вечеров между ними. Тогда-то он не находил в течении их бесед что-то особенное, но позже это всё не давало ему покоя, словно навязчивый сюжет, исподволь повторяющийся в каждом сне. Ещё не было в его жизни человека, который бы так ловко и изящно переводил их с темы на тему, уводя их далеко от повседневных забот в совсем другую реальность, где их единственными думами были двухэтажные домики, веранда вместо балкона, сигареты итальяшек, тысяча и один способ, как заставить человека прогуляться на тонкой балке от одной многоэтажки к другой. В тот же вечер они впервые распили алкоголь вместе. Сайхара принёс шампанское, которое он купил к Рождеству, но так и не открыл. Кокичи тогда что-то пошутил на сей счёт — Шуичи вновь не запомнил, что именно.

— Давай как-нибудь ещё раз выпьем.

Кокичи помолчал. Он неторопливо поднес к губам чашку, скрывая за ней свою глупую улыбку.

— А давай.

***

К тому моменту, как начало приближаться начало семестра, а с пальца Кокичи сняли гипс (Шуичи после этого ещё долго разглядывал оставшееся красное пятно на чужой коже — она была у Оумы мягкой и чувствительной, любые мозоли проходили ещё очень долго), Сайхара начал чувствовать странную для него же печаль, осознавая, что совсем скоро им предстоит разъехаться. А в то время он был твёрдо уверен, что так оно и случится.

До того дня, как он донёс Кокичи до кареты скорой помощи, воспоминания о той зиме казались ему чужеродными и расплывчатыми, а после — исключительно яркими, несмотря на то, как быстро незначительные ремарки и шутки Оумы вылетали у него из головы. В те морозные месяца высокомерный и туманный образ, каким казался его знакомый, начал неподдельно улыбаться, причёсываться, смеяться и водить пальцем у виска. Выражаясь проще, Кокичи Оума наконец-то ожил для Шуичи Сайхары.

За причудливой личиной странного мальчика из университета Шуичи наконец-то начал различать черты своего будущего друга.

Как оказалось, Кокичи Оума был вегетарианцем. Как он сам однажды сказал, дело было лишь в его безвозмездной и честной любви к животным. На деле же, пусть и сочувствие к братьям нашим меньшем имело место быть, главную роль сыграла его поездка с классом на мясокомбинат. Он находил мясо едва ли аппетитным в детстве, но в юности лёгкая неприязнь обратилась настоящим отвращением.

Из таких маленьких деталей Кокичи и состоял для Шуичи. Всё это было, в сущности, неважными ремарками в книге его личности: приверженность к вегетарианству, любимая посуда — одноразовая, потому что когда-то для Оумы её таскали соседи, да и мыть её было не нужно, чай — только с молоком, любимый фильм — «Причастие» шестьдесят второго года, любимые книги — «Человек, который смеётся» и «Питер Пэн». Об этом всём Оума рассказывал самолично, но были и те моменты, которые Шуичи замечал в нём сам.

Ногти у Кокичи были безобразными и неухоженными, сгрызенными почти что под корень, нередко кровоточили, и он просил купить ему пластыри (что странно, даже не цветные, хотя его личность, как казалось Сайхаре, располагала). Сам Шуичи был вынужден давить прыщи, природой которых было его неправильное питание, и зачастую даже не пытался избавиться от красных пятен на лице. У Кокичи, напротив, если что-то и появлялось, то наверняка было спрятано под тонким слоем тонального крема во все те редкие университетские встречи. Даже мешки под глазами Сайхара увидел у него лишь раз, когда Оума ещё очень давно опоздал к началу пары на добрые двадцать минут, да и выглядел так, словно всю ночь за привидениями охотился. Сейчас же, когда недавние события оставляли всё меньше следов, Кокичи наконец-то избавился от красной сыпи, которую Шуичи заметил у него в больнице, но куда больше Сайхара был рад, что тот вернулся к нормальному весу, став меньше походить на оживший труп, найденный на главной улице.

Ни разу за всё их сожительство Кокичи не попросил у него и монеты на новую одежду. Он с радостью носил то, что привёз ему Шуичи в больнице, не смущался и старых растянутых футболок, которые Сайхара отдал ему со своего плеча, чтобы Оуме было в чём ходить по дому, когда они уносили всё остальное в химчистку, и в чём спать.

Рассуждая об этом тогда, возвращаясь с работы домой, Шуичи находил причину своей печали не столько в том, что они разъедутся, а в убеждённости, что на этом странная связь, медленно образовывающаяся между ними за эти два месяца, неизбежно обернётся вспять, возвращая их в начало. Сайхара не представлял себя свободно общающимся с Кокичи на переменах. Не мог и помыслить варианта, где он, как ни в чём не бывало, приводит Оуму в их компанию. Если кто-то и хотя бы вежливо постарался приобщить Кокичи к их кругу, помимо самого Шуичи, то это была бы Каэде, но вряд ли такая авантюра увенчалась бы хоть каким-то успехом. Или требовала слишком много времени, а Оума не казался и капли заинтересованным в том, чтобы вкладываться в это.

Если бы Шуичи попросили описать, чем Кокичи его тогда зацепил (хотя, на самом деле, настоящий переломный момент в их отношении друг к другу только грозился наступить), он не смог бы дать внятного ответа на этот вопрос. Однажды Оума, мельком так, за одним из их ужинов, сказал: «Наверное, Шуичи, ты мне понравился просто. Как человек, знаешь? Без сексуального подтекста». Сайхара даже не был уверен, что правильно интерпретировал его слова, но именно тогда он почувствовал нечто, чего раньше совсем не понимал: они настолько привыкли за это время к обществу друг друга, что им было тяжело помыслить возвращение к тому, что было до. Их чёткий график, согласно которому Шуичи пять дней в неделю уходил рано утром на работу, пока Кокичи спал (а он вечно засыпал раньше, чем Сайхара, и просыпался позже), а возвращался, когда на столе уже стоял ужин. Их диалоги, локальные шутки, алкоголь в пятницу, обсуждение списка продуктов в субботу, путь до супермаркета в воскресенье, потом — в аптеку, стали настолько механизированными и выверенными, словно они прожили так всю свою жизнь. Шуичи был плох в метафорах, но мог вспомнить то, как пару раз болел в школе, сидел дома с две недели, позволял себе встать на три часа позже, чем обычно, а когда наставало время идти в школу, с трудом приспосабливался к тому, что когда-то было для него нормой.

Дело, наверное, было в отсутствии какой-то динамики. Они даже почти что не выбирались из дома вместе, если не считать поход до магазина. Лишь один раз они вышли погулять в ближайшую рощу, для местного климата тогда было довольно солнечно и тепло, но вернулись, не прогуляв и двадцати минут, потому что у Сайхары началась мигрень.

От этих мыслей становилось ещё хуже. С Кокичи теперь не просто было. С ним было хорошо, правда. Но когда Шуичи ловил себя на мысли о том, что дело лишь в сформировавшихся привычках, он чувствовал себя гадко и болезненно, будто был пойман на какую-то примитивную уловку.

Впрочем, он хотя бы не был в этом одинок.

— Привет, Шуичи. Ты сегодня раньше.

Вот! Вот оно! От такого, как Кокичи, следовало ожидать, что он с лёгкостью запомнит чужой график. Но фраза эта, подтверждающая всякие догадки Шуичи, отчего-то сделала его ещё более расстроенным, чем до этого. И самое поганое всё ещё было в факте того, что при этом он, где-то на створках души, радовался этому. Радость эта значила, что семестр всё ещё не наступил. Всё всё ещё такое, как и обычно. А вторая причина этой радости была ещё абсурднее. Как-то раз Шуичи довелось услышать такую фразу, мол, нас любят, когда знают. Он не думал тогда об этой фразе, нет, но тихо радовался мысли о том, что Оума, несмотря на первую заметку о нём, вдавался в такие тонкости, как чужой график, подмечал малейшее от оного уклонение.

Вечера стали становиться яснее. На лице Кокичи играли тени, и Шуичи, не успев подумать об истине собственных мыслей, представил, что было бы, если бы он сейчас сломал ему пальцы. Четыре. Два на одной руке, два на второй. Что было бы, если бы он на эту ночь оставил Оуму спать на балконе, запер бы там, а только утром пустил, наверняка такого же обмороженного и больного, как в январь. Что было бы, если бы он ударил его со всей силы об стол, оставил бы новые переломы. Что было бы, если.

В тот момент Сайхаре будто бы шептала на ухо какая-то тень, намного мрачнее той, что была на лице Кокичи. Как умалишённая старуха, словно какой-то отголосок его прошлой жизни цеплялся за его плечи, а Шуичи и не помнил, что это была за прошлая жизнь, но она настойчиво желала сделать всё, чтобы Шуичи вспомнил.

Тень спала с чужого лица, и это секундное наваждение спало.

— Привет, Кокичи. В участке в последнее время тихо, расследуем только дела о пропавших кошках. Сегодня всех отпустили пораньше. Думаю, если повезёт, смогу возвращаться в это же время ещё неделю.

Перед тем как сесть за стол, Шуичи провёл рукой по скатерти. Она была белой, он купил её, когда переезжал, потому что она была единственной, стоявшей на распродаже. Нужно будет купить новую, эта уже никуда не годилась.

— Это так непредусмотрительно с твоей стороны, что ты меня не предупредил. Ты даже не ценишь мои старания для тебя! Это задевает меня до глубины души!

Только сейчас Шуичи заметил, что возле их мест не стояло тарелок.

— Прости. Я позвоню тебе в следующий раз.

Кокичи выдохнул, будто был разочарован такой реакцией.

— Так скучно. Ты даже не завёл шарманку про то, что это так-то я тут живу на правах какой-то содержанки. Суп будет готов через пятнадцать минут.

В словах Оумы была доля истины. Он не платил за проживание, не платил и за продукты, свои лекарства, даже такси до поликлиники Шуичи оплатил ему из своего кармана. Но последнего такой расклад ни разу не беспокоил. Зарплаты хватало на обоих, в тесной однушке они оба находили для себя комфорт и тихое место, благодаря Кокичи тут наконец-то стало чисто, даже как-то по-домашнему уютно. Вместе с его образом зажил не только он сам, но и это место, которое ещё зимой напоминало Шуичи мрачный склеп.

— Мне не в тягость подождать. Как дела с работой?

Стоило им на пару метров отойти от больницы в тот день, когда Кокичи снимали гипс, как тот закурил и объявил, что начинает искать работу. Это было ещё одним доказательством в копилку того, что Оума вскоре уедет. В сущности, всё это не так сильно беспокоило Шуичи, как могло показаться. Оно нервировало и оставляло в смешанных ощущениях, но он, наученный принимать что-то, как неизбежность, держал себя в руках.

Ну, если не считать непрошеные мысли.

— Хреново. Два раза отказали, а другие ещё не ответили. Нужно будет резюме переписать. Что-то мне подсказывает, что и другие новости не будут радужными.

— Я могу задать тебе личный вопрос, Кокичи?

Раньше у Шуичи не было привычки задаваться таким вопросом, прежде чем спросить. Несмотря на свою природную робость, в большинстве случаев он был прямым, как палка, и едва ли мог отличить личный вопрос от противоположенного. И даже если последнее не спешило меняться, Кокичи он всегда спрашивал.

— Можешь попробовать, если не боишься отказа.

— Где ты работал раньше?

Повергая Сайхару в страшное смущение, Оума отошёл от плиты и сел за стол. Снова закурил. Давно между ними не возникало такой паузы, как сейчас. Шуичи чувствовал, что сболтнул лишнего, и уже собирался извиниться, когда Кокичи начал говорить.

— Я работал с протезами. Разными, зависело от того, куда меня переводили. Усваивал я всё быстро, поэтому долго в этом всём крутился, да и податься мне больше было некуда. Я на эту-то работу попал по счастливой случайности. Какое-то время даже работал с грудными протезами для женщин, которым отрезали грудь из-за рака молочной железы. Им, кажется, моя консультация казалась неловкой, но я на удивление хорошо справлялся, а пару лет тому назад меня вовсе порой принимали за девушку. Ладно, я привираю. За девушку меня принимали всего два раза.

Кокичи говорил спокойно и размеренно, а Шуичи всё больше жалел о том, что вообще спросил. Ожидал он явно не этого, хотя сейчас вполне представлял Оуму в подобной отрасли.

— Честно признаться, Кокичи, я ожидал немного другого.

— Официанта какого-нибудь или баристу, да? Это и правда было бы самым ожидаемым вариантом.

— И какого это было?

Шуичи понял, что заминать этот диалог было бы высшей степенью невежества. Его и самого одолел подлинный интерес к работе Кокичи, и неожиданной уверенности ему добавило осознание, что Оума в состоянии отказаться отвечать, если пожелает.

Кокичи снова ненадолго примолк, решаясь с ответом.

— Помимо подбора протезов, я делал ксерокопии. Однажды к нам пришёл мужчина и попросил распечатать для него что-то, я уже даже не помню, что именно, — хотя Сайхаре показалось, что Оума просто не хотел помнить. — Он тогда сказал: «лучше бы моя жена мне изменяла, чем терять её вот так». Я тогда всего полгода там проработал. Я уже и не помню, что меня пробивало на такие слёзы. Но это уже потом, когда он ушёл. Тогда-то я ему сказал, что, возможно, ещё не всё потеряно. И пожелал удачи. Я редко кому-то искренне это говорю, Шуичи, но тем людям, которые там мне встречались, я говорил это даже не искренне... — он выдохнул и опустил взгляд на стол, будто выискивая там выщербленное правильное слово, — а чистосердечно. Да, это, пожалуй, подойдёт. Понимаю, звучит как типичное напутствие непутёвого врача, который уже знает, что больного ничего не ждёт, но всё равно не может об этом прямо сказать. Но я-то не врач, в конце концов. Я не знаю, какой случай был передо мной, но надеюсь, что один из тех, где всё обходится.

Разговаривая с Кокичи сейчас, Шуичи недоумевал, как, проводя с ним столько вечеров, он почти и не догадывался о том, где тот работал. Ради справедливости, в сугубо физическом плане замечать было нечего — Оума для такого был слишком умён и скрытен, а его навык водить собеседника за нос между темами играл в этом всём особую роль. Шуичи, оказавшийся жертвой собственной, частичной намеренной слепоты, и сам старался не вдаваться в те аспекты их диалогов, когда Кокичи очень завуалированно упоминал подробности своего прошлого.

В его работе, на первый взгляд, не было ничего особенного. Мало ли людей, работающих с больными людьми? Но Сайхара лишь ещё раз почувствовал странную связь между ними, вспоминая, как как-то раз, ещё когда он работал с дядюшкой, ему пришлось разговаривать с семьёй погибшего.

Восприняв затянувшееся молчание Шуичи, как молчаливую просьбу продолжать, Кокичи вновь заговорил.

— Таких случаев ещё много было, Шуичи, не вижу смысла в каждый вдаваться. Но я никак не могу выбросить из головы те моменты, когда я звонил, чтобы сообщить, что заказанный протез пришёл к нам на склад, его осталось только забрать, а мне в трубку уже знакомый мужской голос говорит, что женщина, для которой этот протез заказан и был, уже мертва, — Кокичи выпустил клубок дыма. Он недолго парил над ними в жёлтом круге света под абажуром, а затем медленно пропал в темноте. — Не хочу вспоминать, что я ему тогда сказал. Но то чувство печали и странной вины, что я тогда испытал, я не забуду. Мне ведь даже не за что было себя винить, серьёзно. Но в тот момент я презирал себя за то, что не промолчал тогда, когда он копию пришёл делать.

У кружки Шуичи, которую он купил после встречи с Кокичи в кофейне полтора года тому назад, сейчас были потрескавшиеся края. Лак на керамике пожелтел, въелся в сколотые выступы. Кофе был горьким, Сайхара даже не разбавлял его сахаром, зная, что тогда в жизни не сможет его выпить, а он прекрасно помнил, как дядя изо дня в день твердил ему, что нельзя изводить продукты зря. Раз сделал, то допей и доешь. В общем-то, Шуичи пытался отвлечь своё внимание на что угодно, лишь бы не вдумываться во всю суть чужих слов.

— С трудом представляю, как тебе было тяжело из-за этого, Кокичи.

Оума вопросительно повёл бровью.

— А мне кажется, что вот уж ты, Шуичи, прекрасно меня понимаешь.

Врать Кокичи было бесполезно. Стоило бы к этому привыкнуть. Шуичи не нашёл для него достойного ответа.

— Впрочем, не мне тут сочувствовать надо, знаешь. Я до сих пор ловлю себя на том влиянии, что оказала на меня моя работа. Но тяжело на самом деле тогда не мне было, а всем этим людям вокруг меня. Ты бы лучше о них сейчас подумал, Шуичи.

— Но ты, по крайней мере, пожелал им всем удачи. Даже если это всего лишь слова, я бы, наверное, хотел услышать нечто подобное, если бы был в похожем положении.

Кокичи усмешливо хмыкнул.

— Я не со всеми так добр был, не переоценивай меня. Те, кто ко мне грубы были, получали такое же общение в свою сторону. Да и, знаешь, честно сказать, я бы наоборот в такой ситуации молчание предпочёл. Сейчас вспоминаю об этом, обо всех, кого запомнил, и понимаю, что лучше бы тогда заткнулся. Потому что после того, как эти люди умирали, их родные не находили в моих словах ничего больше, чем напоминание о том, что наш мир, к сожалению, едва ли к нам благосклонен, какими бы вежливыми мы ни были к консультантам в отделе с протезами.

Было глупо что-то говорить. Было глупо пытаться попробовать вставить своё слово там, где ты ничего не понимал. Люди в такие моменты пытаются сказать хоть что-то, потому что сказать нужно, потому что тишина — она давит, из-за неё тебе неловко, из-за неё тебя обычно тянет произнести что-то глупое, несуразное такое, лишь бы она закончилась.

— Это как-то связано с тем, что ты ругался с кем-то не так давно?

Шуичи звучал бы безучастным, если бы голос его не подрагивал. Кокичи на такой вопрос вопросительно наклонил голову, глянул сквозь спавшую прядку, а затем, понимая, улыбнулся. Не даром Сайхара был детективом. Эта параллель была очевидна.

— Частично. Уговаривал сына владельца остановить своего отца от закрытия этого предприятия.

— Ты не похож на человека, которого так сильно бы это заботило, даже несмотря на то, что ты когда-то там работал.

— Твоя осведомлённость начинает пугать меня, Шуичи, — Кокичи улыбнулся, но совсем скоро на его лице не осталось и ни тени улыбки. — Моя мама умерла из-за рака молочной железы. В нашем городе, где мы тогда с ней жили, никто не продавал протезы. Можно было заказать, но, сам понимаешь, денег у нас было немного, болезнь отнимала даже больше, чем мы могли себе позволить, а заказ требовал больше половины стоимости самого протеза. Конечно, никакой протез не спасёт тебя от смерти, но, как я узнал, устроившись на работу, помогает снять некоторые возможные симптомы, а также помогает психологически. Тогда-то я был маленьким, едва ли мог это понять. Но сейчас, после практически двух лет работы, понимаю, насколько моя мама иногда в этом нуждалась. Да, это и правда бы её не спасло, но хотя бы немного облегчило ей ношу.

Шуичи замолк, немного удивленный чужой внезапной доверительной манерой. Это был не первый диалог между ними, происходивший, так сказать, на чистоту, но ещё ничего подобного от Кокичи он не слышал и, как был уверен, ничего более искреннего и потаённого он не услышит от него никогда.

Сайхара даже и не мог помыслить, что будет правильно сказать. Такие истории никогда не были новы — много кто теряет родителей, от болезней и не только. Когда ты читаешь очередную исповедь в газетах, она вызывает у тебя определённую долю сочувствия, но ты не находишь в ней ничего, что будоражило бы твой рассудок. Но когда об этом тебе толкует кто-то ближний, тебя посещает ощущение, словно никогда до этого ты и не мог представить себе ничего подобного.

— Мне очень жаль, Кокичи.

Тот никак не отреагировал.

— В этом, наверное, и есть настоящая причина, почему меня тот момент на философии так взбесил. Правда в том, что, помимо того, что я тебе уже рассказывал, тот период моей жизни меня никак не отпустит. Как бы ни было мерзко это признавать, но спустя какое-то время я даже и не думал о маме. Мы и не так близки были-то, в общем-то. Но агония от болезни, факт того, насколько сильно она поразила её и исказила образ, я до сих пор не могу забыть. Я ещё и впечатлительным тогда был до ужаса, это сейчас я ко многим вещам лояльнее относиться стал, но в то время это настолько сильно отразилось на мне, словно и сам я был поражён этим страшным недугом. Я всё ещё восхищён книгой «Три товарища» Ремарка, да много чем подобным. И то, как сильно эти книги заставляют меня вдаваться в них, насколько сильно меня трогает происходящее, раздражает меня до скрипа в зубах. Я ненавижу это, Шуичи. Ненавижу, насколько оно очаровывает меня, и насколько сильно я хочу забыть прочитанное. Правда в том, что обличение существования в искусстве мы находим красивым лишь до того, пока сами это не переживём. А пережив это, мы начинаем об этом писать книги, картины, песни, превращая это в бесконечный круговорот. Ты однажды и сам это поймёшь, зуб даю.

В тот день они должны были выпить, но до этого так и не дошло. Докурив вторые сигареты в молчании, думая каждый о своём, они разошлись. На сей раз Кокичи остался на кухне, а Шуичи в спальне.

Шуичи привык к тому приятному чувству их редких откровений. Исследовать личность Кокичи всё равно, что раскрывать загадочное дело, идти по зацепкам, маленькими шажками, что-то подмечать самому, а что-то кропотливо вытягивать из собеседника, даже если сам он бы никогда не признался, что его любопытство было не ненавязчивым, а самым давящим, а временами и вовсе жутким. Обычно, узнав какие-то подробности жизни Кокичи, Сайхара бы почувствовал, что получил маленькую звёздочку возле своего имени, но сегодня отчего-то он чувствовал себя так, будто у него, наоборот, эту звёздочку забрали, а на её место приклеили отвратительное изображение. Что там именно было нарисовано — не ясно, но точно ничего радующего глаз.

Спать не хотелось, а приходилось — сбитый график был прямой дорогой к скорым неудачам на смене. Выпив три таблетки залпом, он наконец-то смог заснуть.

***

На следующий день неловкости будто и не было. С Кокичи так было постоянно: вы о чём-то разговариваете, между вами что-то происходит, и, как был убеждён Шуичи, это должным образом скажется на вас завтрашних, а ничего не было. Оума будто и не делился с ним никакими подробностями его жизни, они так и не продолжили тот диалог, и в завтрашний день, в субботу, самозабвенно распивали дешёвый алкоголь прямо из бутылки, поленившись достать стаканы — ни у кого не было желания мыть посуду.

Возвращаясь к далёкому будущему, Шуичи вновь оглядывался назад, и ему казалось странным, как незаметно проходило большинство его диалогов с Кокичи. Со временем Сайхара почти что и не думал о том, насколько на самом деле Оума умно и незаметно привязывал его к себе, осознанно или нет. Шуичи даже не думал о том, как быстро все непутёвые оскорбления, пустословие и ложь растворялись в его опустевшем после очередной смены сознанием. И это всё всплывало лишь тогда, когда кому-то, например, Кайто или Маки, доводилось об этом упоминать. Но, как и то странное наваждение, всё это проходило со скоростью северного ветра.

Кокичи с его неизменным грубоватым дружелюбием производил впечатление человека неуравновешенного и безалаберного, но, проведя с ним достаточно времени, Шуичи был готов опровергнуть эти суждения, которые в прошлом были свойственны и ему самому. Оума был не менее принципиальным, упорным и устойчивым, чем все знакомые Сайхары. Кокичи был настолько стоически уверен в своих убеждённостях, что иногда Шуичи казалось, словно тот не отказался бы от них даже под страхом смерти. Это невольно вызывало восторг, даже если при первых диалогах с ним это чувство едва ли можно было описать в хорошем ключе.

Одной бутылки было мало, чтобы напиться, и единственное, что они чувствовали в такие вечера, это лёгкое помутнение и недолгая боль в плече, когда они случайно задевали друг друга во время разговора. Мысль о том, что завтра было воскресенье, надоумило их посидеть сегодня подольше, и они играли в триктрак — единственную игру на двоих, которая была у Шуичи дома, к которой он приучился ещё с того времени, когда жил с семьёй под одной крышей. Он же, к слову, и выиграл; Кокичи подозрительно не везло на кости, и почему-то эта мысль убавляла радость от победы.

Они оба закурили. Спальня и так была прокурена донельзя. Шуичи всегда уходил на балкон, когда хотел покурить, но всё вечно несло в комнату, и вскоре создавалось ощущение, словно это место намертво пропахло дымом. Кокичи же иногда и на балкон не уходил, Сайхара даже не находил нужным сделать ему замечание — сам же когда-то пепельницу купил и оставил на тумбочке.

Кокичи рассказывал про биографию Томаса Грея. Недавно он прочитал «Элегию» и должен был к началу семестра написать сочинение на основе прочитанного. Шуичи особо не вслушивался, ему даже казалось в тягость попробовать вслушаться и узнать, что же там таилось в жизни предшественника романтизма (а романтизм, к слову, Сайхара не переносил). Такой тяжести послужил не алкоголь, и даже не его крепкие сигареты, а осознание той ветки диалога, куда Шуичи собирался свернуть в этот вечер. Внушая себе, что время пришло, а вечера, лучше этого, уже не будет (хотя, на его скромный взгляд, на такое вообще невозможно подобрать идеального вечера), он пытался придумать, как бы лучше к этому подойти и не ударить в грязь лицом.

— Так грубо, Шуичи.

Кокичи надулся и сунул окурок в пепельницу.

— Что?

У Шуичи в голове осталась только скребущая тишина. Подавившись дымом, он вытаращил глаза на Оуму.

— Ты даже не пытаешься меня слушать. Я тебе уже столько всего рассказал, а ты и глазом не повёл. Такое безразличие очень обидно.

— Я не хотел тебя обижать, — виновато. Шуичи почувствовал себя по-настоящему пристыженным. — Я просто, ну, знаешь...

— Это ложь, Шуичи. Ты подозрительно часто на это ведёшься, зная часть моих повадок так хорошо. Меня это вообще не обижает. Слушать про классиков так скучно иногда, да? Жаль, что даже такой хороший рассказчик, как я, не может вселить в тебя должного интереса.

Шуичи потёр глаза пальцами, собираясь с мыслями. С каждым словом Кокичи он чувствовал, что момент от него ускользает. Было бы так хорошо, если бы дело действительно было в жизни классиков.

Вдох-выдох, Шуичи.

— Я не знаю, как начать этот разговор.

Он поник и склонил голову вниз, лохматые прядки лезли в лицо. Это было честным ответом, честным до болезненного, и от себя становилось немного так тошно. Все их серьёзные разговоры проходили на кухне и на балконе, все нелепые — здесь, когда они были немного пьяны, читали друг другу вслух, жаловались на какие-то незначительные вещи, шутили, Кокичи вечно дурачился, говорил полную чушь, и со временем Шуичи начал с этого громко смеяться. Именно в эти диалоги зима становилась не такой мёрзлой, а работа не такой навязчивой. Ему бы хотелось верить, что проблема в том, что они не дошли до балкона и не остались на кухне, что всё было в деталях (что, впрочем, отчасти было правдой), а не в его неуверенности в этом разговоре.

— А мне кажется, что ты всё прекрасно знаешь, Шуичи.

Ещё никогда он не чувствовал, чтобы рядом с Кокичи было так тесно. Тот говорил шёпотом, нагнулся навстречу, а Сайхара потянулся к нему. Они разговаривали уже несколько часов, и животная, биологическая часть Шуичи заработала как часы, почуяв влечение, момент, который всё так же грозился вот-вот отступить, химию. Переход на шёпот это только усилил. Вдохни, открой глаза.

Именно в тот момент, когда от Кокичи прозвучала уже столь знакомая фраза (он постоянно говорил её, вынуждая Шуичи всё же рассказывать о чём-то слишком много, сталкиваясь лицом к лицу с теми истинами, с которыми он не всегда хотел. «Интересно, будь мы в других условиях, как бы это повлияло на нас тогда?» — постоянно спрашивал он сам у себя), Сайхара столкнулся с новым откровением, которое Оума никогда ему не озвучивал. Видеть людей насквозь — страшное проклятие, лишь на вид безобидное, а иногда и привлекательное, от которого невозможно избавиться. Мир теряет краски, когда каждый на твоём пути из плоти и крови обращается в набор паттернов и привычек, правды и лжи, и тебя перестаёт волновать, где этот человек побывал вчера, что он хочет сказать тебе сегодня, и что он намерен делать завтра. Причина скуки Кокичи таилась не в укоренившейся в нём подростковой ветрености, а в этом страшном недуге, который, выражаясь проще, можно было бы назвать интуицией или проницательностью.

Шуичи не был человеком, которого хотелось бы изучать. В условиях реальной жизни в нём едва ли было что-то интересное. Он не комплексовал, не думал об этом, но сейчас, выпив, разговаривая с Кокичи вот так, показался самому себе маленьким и незначимым.

— Ну что, так и будешь молчать?

Их плечи соприкасались, между лицами всего несколько сантиметров, Кокичи наклонил голову набок, улыбнулся, предательски выжидал, не оставляя Шуичи шанса замять это всё, заставляя его быть тем, кто всё это начнёт.

Время от времени, в множество дней до этого, Кокичи поднимал глаза на него, Шуичи поступал так же, но, встречаясь взглядами, спешили опустить глаза. Они никогда не обсуждали этого, не шутили, наверняка даже не вдумывались в это. Но когда Сайхара уходил спать, падая в простыни, а перед сном нам свойственно думать о том, о чём мы редко думаем днём, он находил подлинную причину их жеста в том, что они оба страшились совпадения чувств.

Возможно, страшился на самом деле только один. Шуичи был убеждён, что, сколько времени бы они не проводили вместе, он никогда не сможет узнать личность человека, с которым ныне делил кров. Но сейчас, поднимая взгляд, как в те самые моменты, он не признавал во взгляде Кокичи никакого страха, лишь подлинный, нативный интерес. И больше всего нервировал его факт того, что интерес этот был направлен на него, Шуичи Сайхару, и на каждое его действие.

— А каким видишь ты дальнейшее развитие событий, Кокичи?

Теперь уже Шуичи стал тем, кто заставлял другого быть зачинщиком всего, что будет после. Лучшая защита — это нападение, так ведь говорится? В сущности, Шуичи просто сбросил с себя ответственность за происходящее, но, думая об этом тогда, он находил свой ответ верхом остроумности, флирта и провокации, хотя никогда не думал ни о чём подобном раньше. Алкоголь, пусть и в малых количествах, своё дело делал, создавая мнимую уверенность, а Шуичи порой её очень недоставало.

Лицо Кокичи сменилось на недоумевающее, а через секунду он улыбался пуще прежнего. И Шуичи не знал, как расценивать эту улыбку.

— Значит, вот как ты решил выйти из положения? Знаешь, я даже удивлён.

Шуичи наклонил голову и закрыл глаза, и Кокичи вздохнул, прижался ледяными губами к губам горячим настолько, что, Шуичи был готов поклясться, Оума вздрогнул от неожиданности. Сайхара тоже вздрогнул, замер, вернулся в движение, неуклюже обхватил ладонями чужое лицо, Кокичи вцепился тонкими пальцами ему в плечи, раскрыл губы шире, двинул языком. Для начала получалось очень неплохо. Совсем неплохо. Кокичи открыл глаза первым, выпрямился. Шуичи ещё с секунду так и сидел, пытался отдышаться. Потом нехотя поднял веки. Они всё ещё цеплялись друг за друга. Оума засмеялся.

— Господи, Шуичи, от нас так воняет алкашкой и сигами. А я так и знал, что сегодня стоит воздержаться хотя бы от курения.

Сайхара целовался не впервые, но, каждый раз, из-за своей природной робости, после первого поцелуя с кем-то, сидел, как форменный придурок, в ступоре, не знающий, что ему делать. Смех Кокичи вывел его из своеобразного транса, возвращая в реальность, смущая ещё сильнее. Его-то ни терпкий запах алкоголя, ни сигарет вообще не тревожил. Впервые он поцеловался ещё в школе, а переспал уже во время обучения в университете, и все разы, когда ему доводилось уединиться с кем-то, это были вечеринки, на которых иногда он упивался так, что мама не горюй, он уже с трудом припоминал, с кем тогда уходил. Помнил лишь, что было хорошо — первородный инстинкт, вся херня. Даже такой на вид сдержанный человек, как он, не мог противостоять ему, даже если Шуичи никогда не отличался регулярными неразборчивыми половыми связями.

— Мне сдаётся, что тебя-то это вообще не смущает, Кокичи.

Шуичи выдохнул, мягко улыбнулся, Кокичи всё ещё смеялся, и только теперь Сайхара заметил, что его руки всё ещё были на чужих щеках. Он поспешил их убрать и прижал к коленям. Это была забавная вещь разума. Он об этом не подумал, но сделал это потому, что где-то на подкорке сознания ещё хранилась мысль, что, наверное, Оуме неудобно смеяться и говорить, когда кто-то прижимает свои ладони к его лицу.

— Верни.

И Шуичи, как по щелчку пальцев, последовал этому указанию.

— Скажешь что-то ещё? Ну, кроме того, как от нас воняет.

— А разве сейчас вообще время для разговоров, Шуичи?

Теперь Шуичи был тем, кто первым проявил инициативу. Они целовались, Шуичи осторожно трогал губы Кокичи своими, задевая зубами нижнюю губу, с интересом потрогал язык языком. Затем он повторил движение. И снова. Пока Оума не вцепился в его волосы и не впился губами и зубами глубоко, плотно, делая все влажным и грязным. Чуть ли не пошлым.

Когда они уже не сидели, а лежали, в голове Шуичи пронеслась мысль.

А ведь не этот разговор он хотел начать.

Он хотел поговорить о том, как они живут. Как они болезненно привязываются друг к другу. Как Кокичи медленно стал тем, без кого Шуичи перестал представлять это место. Как это осознание, из приятного и доброго, стало принимать мрачный оттенок, ещё недостаточно яркий, но заметный. Как Сайхара почувствовал то наваждение. Как он думал о том, чтобы переломать Кокичи пальцы, чтобы оставить здесь к началу семестра. Как их быт, оставаясь уютным, таким очаровательным со стороны, стал медленно обращаться удавкой на шее.

Кокичи лежал под ним, что-то там лепетал, потянулся холодными ладонями к чужой белой рубашке, сминая её, расстёгивая пуговицы, забираясь под. Шуичи вновь поцеловал его, помог стянуть верх с себя, а затем, вслушиваясь в чужое дыхание, стянул с Кокичи футболку, — свою —футболку, всю такую же растянутую. Он ещё никогда не чувствовал такой радости от того, что Оума носил его старые вещи.

И тогда, зацеловывая чужую шею, Шуичи окончательно выбросил из головы тот несостоявшийся диалог. «Потом» — подумал он. «Это может немного подождать» — подумал он. Но это «потом» не наступило ни завтра, ни в понедельник, ни на следующий год. И в будущем Сайхара горько пожалел об этом.

Кокичи сказал, что предпочитает быстрый секс. Шуичи его в этом поддержал. Весь процесс был приятным, одним из лучших, что у Сайхары когда-либо был. Но когда они кончали, оба чувствовали пустоту, ощущение потери и разочарования в отношениях, потому что люди тупые животные, и природа велит им после соития, выполнив задачу по размножению, независимо от пола партнёра, свалить нахуй подальше друг от друга, не спрашивая, действительно ли он хочет лечь рядом, хотя бы раз вместе позавтракать, зайти вместе в аудиторию в начале семестра.

Нужно было сходить в душ, но никаких сил не было. Был только Кокичи, жмущийся к твоей грудине и это злосчастное «потом».