Вместе с «потом» тянулось и прибывание Кокичи в этой квартире, которую они негласно стали называть «нашей квартирой». А спальню, соответственно, — «нашей спальней».

У них с Кокичи не случилось того самого сладко-конфетного периода. Шуичи, в целом-то, был рад. Его первые более-менее серьёзные отношения случились в девятом классе. И то время, когда всё начиналось, когда они мило перебрасывались смс-ками, целовались за школой, давали друг другу абсурдные клички, строили планы, которым было не суждено сбыться, укоренились в голове Сайхары, как пожизненный стыд, о котором ты вспоминаешь, когда ложишься в кровать.

Конечно, тот вечер стёр между ними своеобразную грань, которую они не обсуждали. Иногда Кокичи, когда Шуичи возвращался домой, мягко обвивал руками его шею, молчаливо прося нагнуться ниже, тянулся на носочках и коротко целовал его в губы. Когда Оума выходил на балкон покурить, Шуичи мог подойти сзади и обнять его со спины, кладя голову на чужую макушку, а затем, подождав, туда же целуя. Если для них и существовал своеобразный сладко-конфетный период, то это тот месяц, когда Кокичи не только встречал Сайхару с работы, но и вставал вместе с ним. Шуичи никогда не завтракал по утрам, но Кокичи настаивал, так что они готовили вместе, а затем Оума провожал его, прежде чем вновь лечь спать на пару часов.

Они даже вместе сели на автобус в первый день семестра, зашли в холл, но, не говоря ничего, быстро разошлись. Шуичи наконец-то встретился с Каэде, Кайто и Маки, а Кокичи... Что ж, это всё ещё оставалось для Сайхары загадкой, но думал он об этом ровно две минуты, пока их компания не направилась вглубь здания, а чужой взгляд остался далеко позади.

Шуичи не скрывал своих отношений, но тема эта никогда не поднималась. Ни у кого просто в мыслях не было, что за зиму у Сайхары появился кто-то, к кому можно было бы вернуться. Ему уже казалось, что это так и останется маленькой тайной, но Кокичи, по прошествии марта, подскочил к Шуичи прямо на выходе из главного здания, взял его за руку и повёл за собой. Сайхара не позволял себе обернуться, но знал, что где-то в стороне вся его компания видела эту сцену, и это было причиной, по которой он так непривычно для себя в тот день ускорил шаг. Вечером они с Кокичи даже поскандалили на сей счёт, и Шуичи вновь вспомнил о том, как же ловко Оума мог увести его не только от отягощающих дум, но и от тех, которые не нравились самому Кокичи. Бесила эта черта — невероятно, но, оглядываясь на весь их быт, Шуичи просто не находил никаких сил, никакого момента, чтобы осадить его за это. Стоило ему набраться слов, как Оума начал рассказывать что-то про своё сочинение, про назойливого парня с высшей математики, про что-то ещё, и Шуичи было тяжело вспомнить, что он вообще хотел сказать.

К концу того учебного года Кокичи забрал документы из колледжа, даже не отправляясь на сдачу итоговых экзаменов. В тот день, когда Оума ему об этом рассказал, Шуичи осознал, что, даже со всем усердием его воображения, он не мог помыслить Кокичи в научном сообществе. Кокичи Оума был умён, он был одним из самых умных людей, которых Сайхаре случилось встретить на своём веку, он бы с лёгкостью добился успеха в той сфере, в которой сам бы пожелал, но между этим стояла плотная преграда из его своевольности, упёртости и желания доказать каждому несведущему человеку, что он тупоголовый кретин. И картину дополнял факт того, что в своё время Кокичи даже не закончил школу, бросив её в последний год и убежав с группой беспризорников, как их окрестил бы дядя, личности которых Кокичи не раскрывал, даже имена не называл, используя вместо них клички, мол, у них всех в то время были клички. И их колледж оказался единственным, кто был готов принять человека с такой записью в личном деле, но лишь при учёте отлично сданных вступительных экзаменов, а их Кокичи сдал даже лучше, чем от него ожидалось.

Даже когда Кокичи нашёл работу они так и не разъехались. Шёл второй месяц лета, и в доме было две мирно-мерных псины. Кокичи ведь такой же преданный, такой же весь из себя умный, наученный, работал с утра до обеда, иногда — наоборот, услужливо помогал тебе с сочинениями (а Шуичи всегда было с литературой и языками плохо. Он отлично справлялся с математикой и со всем, что касалось его факультета, но стоило речи зайти об анализе произведений, ему стоило невероятных усилий вдаться в прочитанное), готовил ужин, убирался, медленно превращался в домохозяйку, а это казалось для Шуичи худшим исходом. И к чему вам собака в вашей заезженной шутке, если вас тут двое таких? Кокичи умудрялся даже при таком раскладе выдумывать что-то безумное, выводить их диалоги в странное русло, вести себя так, словно и не было между ними этой натянутой, гнетущей атмосферы, где всегда казалось, что достань иголку и всё вокруг порушится.

Самым худшим стало осознание, спустя два года с той зимы, что на самом деле порушить этот союз было бы очень трудно.

Они почти не ссорились, все их ссоры были незначимыми и недолгими, проходила пара дней, и Кокичи возвращал их в привычное русло. Женщина, сдававшая Шуичи квартиру, предложила продать её им. Уже два дня спустя они написали своё согласие и заполняли документы. Им было комфортно в этой однушке, никто не требовал лишней комнаты, никто не нуждался в кухне побогаче и единственным обновлением в их окружении стало зеркало во весь рост да новый шкаф — старый скрипел, полки косились, Кокичи боялся, что его книги превратятся в чёрти что.

Шуичи так бы хотелось посмотреть на их жизнь глазами Оумы. Хотелось бы увидеть тот момент, когда Кокичи полюбил его. Сайхаре бы хотелось увидеть ту зиму его глазами, вечно слезящимися из-за дыма сигарет. Он бы хотел увидеть так много его взглядом, и одновременно с тем был страстно рад, что это было невозможно.

От их отношений прошло два года, когда Шуичи начал ловить себя на мысли о том, что невольно проводил параллель между ними и его родителями. И это, право, раздражало его даже больше, чем некоторые его коллеги. Родители его были людьми мелочными и вздорными, не плохими по натуре, он созванивался с ними, отправлял открытки, но, смотря на них, испытывал невероятную жалость. Нет ничего хуже людей, настолько привыкших друг к другу, создавших вместе столько воспоминаний, неспособных найти причины, должного аргумента, чтобы расстаться со всем этим старым барахлом и продолжить жить дальше друг без друга.

Прошло два года. Была весна. Март. Они лежали на кровати, Кокичи положил голову на чужую грудь, когда разум Шуичи пронзило это осознание. Ему вдруг показалось, что весенняя тьма выдавит стёкла, вольётся в их комнату и им обоим не останется ничего, кроме того, чтобы захлебнуться в этом, словно в чернилах.

— Что-то не так, Шуичи?

Кокичи повернул голову, направил обеспокоенный взгляд на чужое лицо, и только сейчас Шуичи понял, что глаза его расширились, и он уже с несколько секунд открывал рот, как рыба, не в силах что-то сказать.

Вдох-выдох, Шуичи.

— Ничего. Я люблю тебя, Кокичи.

Шуичи и сам не знал, врал ли тогда себе и Оуме или говорил от всего сердца. Кокичи недоуменно моргал, а затем, улыбаясь, как и всегда, вторил его словам:

— И я тебя люблю, Шуичи.

Почему-то Шуичи казалось, что Кокичи посещали те же самые мысли.

***

Говорят, что кризис в отношениях наступает после брака, когда у вас семья, дети, работа, вы ни черта не успеваете и теряете друг к другу влечение. Шуичи бы хотел опровергнуть данное высказывание, но споры с самим собой участились, стоило хотя бы постараться снизить их количество.

Шёл шестой год. Иногда не верилось, что прошло столько времени. Та зима, которую Шуичи в первый же день окрестил проклятой, оказалась либо действительно проклятой, либо была благословением, как ему казалось, навсегда избавившим его от страха одиночества, подарив новый, куда более жуткий.

Шуичи с неподдельной любовью возвращался к тем холодным вечерам, произошедшим шесть лет назад, когда он осознал, что желает касаться Кокичи. Шуичи не боялся этого чувства, и тогда скорее наслаждался тем, как оно заставляло его улыбаться, подолгу возиться в кровати, обволакивая и не оставляя пути назад.

Он знал, что Кокичи чувствует тоже самое, но молчал, знал, что он жаждет осязать грани, скрываемые Шуичи от всех, жаждет открыть все тайны личности, с которой повязал себя, открыться и самому там, где скрывался ото всех.

Когда Шуичи откладывал это «потом» в сторону в ту зиму, он ещё жил с теплящейся надеждой, что из них вышел бы изумительный тандем, нечто большее, чем те приторные, именуемые чувствами, потуги, с которыми он имел дело до.

Он возвращался к этому, как к сладким снам. У них не было конфетно-сахарного периода, не было глупых и постыдных в сущности своей кличек друг для друга. Не было нежности, превышающей бы грань разумного. Но тогда, из-за своей самолично выбранной слепоты, Шуичи был уверен, что то, что связало их тогда, всё ещё может стать чем-то книжным, вымышленным, что грань их скучной реальности будет разорвана и вся их жизнь переменится.

Он не был романтиком. Едва ли это слово ему подходило. Всё это приходило к самому сну, и Шуичи поражался тому, насколько на самом деле эти короткие часы меняли его настроение.

Им больше не было, что в друг друге разгадывать. И не было, чего друг другу рассказать. Жизнь оказалось немного не такой, какой они бы желали её видеть.

Любить покалеченной псиной было немножко невозможно. А любить покалеченную псину оказалось ещё труднее. Псиная привязанность не была признаком высоких чувств, а если и была, то давно перестала ею быть. Вам просто повезло наткнуться друг на друга в тот момент, когда вы больше всего в этом нуждались. А, получив желаемое, всё равно остались несчастны.

И всё же, даже несмотря на это, каждый раз, когда Шуичи задерживали на работе на лишние часы, он скучал по Кокичи. Возвращаясь после смены домой, единственное, чего он желал, это просто взглянуть на него, принять вместе душ и уйти в кровать. Он скучал по Кокичи, когда тот работал в выходные, и они теряли и без того редкую возможность куда-то выбраться. Оума писал ему извинительные смс-ки, подкреплял их шутками, и Шуичи, скучающий и больной, улыбался от этого жеста.

И каждый раз откладывал это «потом».

Всё было как всегда. Чай с молоком для Кокичи. Кофе для Шуичи.

— Как дела на работе?

От этого вопроса становилось дурно.

— Да никак, сам же знаешь. Снова отчёты пишу.

— Ну, по крайней мере, за отчётами твоей жизни ничего не угрожает.

— Если только я не помру однажды от уныния.

— Будь позитивней, Шуичи.

— Иногда мне не верится, что мне это говоришь ты, Кокичи.

На самом деле, Шуичи немного лукавил, говоря, что они всё друг про друга знали. Может быть, Кокичи и правда мог бы похвастаться тем, что знал про своего партнёра всё, но вот Сайхара всё ещё имел пару нераскрытых дел на своём счету. Например, обстоятельства зимовки Кокичи шесть лет назад они так и не обсудили. Тогда-то Шуичи находил в этом своеобразный азарт, пытался найти любую зацепку в словах и движениях, но сейчас был рад, что Кокичи оказался столь неразговорчив и скрытен на сей счёт, да и сам с редкостной частотой возвращался к этому вопросу. Может быть, Оума даже нарочно это задумал?

В конце концов, между ними должно было остаться хоть что-то интересное.

В конце концов, должно было остаться хоть что-то, что скроет от них то, насколько на самом деле они оба были скучными людьми. Возможно, они просто уродились не в тот век. Или не на том полушарии. Возможно, они стали бы интересными людьми, пронизанными секретами, попади они в какой-нибудь увлекательный и полный опасностей сюжет, где эрудиция Кокичи вышла бы на новый уровень, а догадливость Шуичи сыграла бы в этом свою роль. Да, правда, может быть так бы оно и было, но в условиях своего незатейливого существования ни они, ни их взаимоотношения не имели шанса выделиться из общей массы, превращаясь в те же не нативные потуги, которых Сайхара так опасался.

— Ты что-то хочешь сказать, Шуичи?

Шуичи много чего хотелось сказать. Это «потом» висело над ними красным флагом. Просто поговори с ним, наконец. Обсудите это. Всё же так просто.

Между ними должно было остаться хоть что-то интересное.

Вспомнилась та фраза, про которую Шуичи думал однажды. «Вас любят, когда знают». В ту зиму Шуичи с нежностью думал над этой избитой фразой, представляя, как они с Кокичи, узнав друг о друге всё, будут с удвоенной любовью смотреть друг другу в глазёнки, всегда будут знать, что сказать другому, когда ему плохо, что подарить на день рождения, какой чай заварить, что сделать на ужин в сочельники. Но правда в том, что на самом деле мы перестаём любить, когда знаем о человеке рядом всё. Нам больше не за что ухватиться в разговоре и нет ветки, которую стоило бы продолжить. И сейчас Шуичи видел самого себя глупцом, уверовавшим в столь глупое высказывание.

— Хочешь, я тебе секрет открою, Кокичи?

— Ты давно не рассказывал мне никаких секретов. Давай, удивляй.

В Кокичи мелькнуло любопытство. Он склонил голову набок — жест, который Шуичи не признавал в нём уже очень, очень давно.

— Я и кофе-то не люблю, — Сайхара сделал глоток. — Мне он и шесть лет назад нахуй не сдался.

Потом.