Алые агрессивные интерьеры усадьбы Аристовых, бесконечное сомнение и недовольство Ивана Ивановича (Иоанна Иоанновича) распространяющиеся ровно до младшего сына.
С самых ранних лет, с самого рождения — слабый и болезненный Лукьян, по-домашнему Луша, охлаждал бурный нрав главы семейства. Такой аккуратный, опрятный. Во всем покорный, не смевший вставить лишнего слова, он имел немую власть над каждым в своем роду. Одного его скромного «прошу, прекратите», мягкого касания хватало для предотвращения любого конфликта.
Карл таким похвастаться не мог. По своей природе вечно попадающий в огонь брани, не способный держать язык за зубами дольще мгновения — он вечно был под прицелом. И только в Марселе, у тетки дома, он мог чувствовать себя в безопасности, не вынужденный постоянно защищаться и обороняться. Когда же судьба принуждала его приезжать в родное имение, единственный покой можно было найти на худых коленях спокойного, рассудительного брата.
— Луша, ну вот из раза в раз! Сам ведь он меня принудил на учебный отпуск приехать домой, Бог ты мой. Я бы прекрасно провел этот июнь смотря на Côte d'Azur¹, — тёплый ветер трепал чёрные волосы, и черные возмущенные глаза с полные детского возмущения скользили с векового дуба, до маленьких голубых глаз Луши. Лето в этом году началось поздно, и они оба провели долгие часы в поисках солнечного места батькиного сада.
— Карлуша, ну ты же знаешь папу. Он очень много работает, ему тяжело. Я болею, меня надо лечить. Лечение во всех этих санаториях стоит дороже гардероба императрицы, — оттягивать смерть невыносимо мучительно, этот процесс вводит в нестерпимую тоску и Карл не может ей из разу в раз не проникаться.
— Почему ты не хочешь поехать к Tante² Авриле? — они оба знают почему. Они оба помнят позапрошлый сезон.
— Ты не помнишь?
— Мы договорились не вспоминать, — хихикает лукаво, то Карлушкина природа. Что ни слово, то насмешка, но Луша держится, чуть хмуря редкие русые брови.
— Вот и нет нужды.
— Juste un petit bisou³ и столько разговоров…
— Мы братья.
Это было красиво. Не помнить ту синею ночь было бы преступлением. Эти фиолетово-сребрянные переходы у окружности луны, полной, как груди античных богинь. Смех чаек и лодок, белых платьев и парусов. Карлуша чуть дрябнувший дядиного вина, по случаю юбилея того, и с капли мученный Луша. Впервые дураком улыбающийся, впервые смеющийся со всякой ерунды, пусть и кашляющий через раз.
Нежно-розовый румянец, пять сантиметров от носа до носа.
— Луша, как я тебя люблю! — прощебетал в порыве чувств Карл и прислонился губой к губе, к напуганному брату. Лукьян Аристов просто не смог отказаться, впервые в жизни чувствуя себя живым, а не бесконечно умирающим.
На утро, конечно, ему было стыдно. Ему было настолько стыдно, что все то лето он избегал семьи, и скрывался в любых укромных тенях.
Но Карлушка то помнит, помнит, помнить будет даже спустя лет десять того события, когда оставался Луше год доживать.
Он будет еще не до конца плох, но сломлен. А сломленный не может бороться дальше, лишь омерзляться с собственного отражения.
И уже кличимый Бесом, Карлуша приедет. С таким вот столичным прозвищем сядет на край Лушиной постели и лукаво-нежно улыбнётся.
Луша поплачет что не хочет умирать, Карл впервые в жизни признается кому-либо в любви, надеясь, что в последний. И так ласково, почти целомудренно они поцеловались. По-семейному, если не учитывать традиции Содома в это вложенные.