Ноэлль держала меня за руку. Мы шли вместе, измазанные в грязи, мокрые от тающего снега, средь поломанных войной судеб. Коридорчик был небольшим, в нем едва можно было развернуться. По сторонам: то деревяшки, то стены, возведенные из камней и каких-то непонятных кусков в цементе, то и вовсе тряпки. Было шумно. Ото всюду слышались разные разговоры, сливаясь в какофонию из звуков, режущих уши. Кто-то курил прямо у нас на пути, кто-то играл в карты, — я узнала некоторых из Спрингвейла, но многие были из города. Было смешно смотреть на дам, чьи роскошные юбки с рюшами совсем не подходили к происходящему.

У каждой постройки, миниатюрного дома, был свой номерок, который прибивали гвоздями, подвешивали на нитях или писали красками. Для меня это не было ничем, кроме странных закорючек. Мы не пользовались таким в деревне. Вместо этого описывали дорогу. Да даже так знали, кто где живет.

Ноэлль остановилась у одной из стен, вглядываясь в бумажку. Она сделала все за меня: узнала, где живут мои родственники и привела сюда, хотя мне идти не хотелось.

Я бы не вынесла видеть пьяного вусмерть отца, который выжил взамен мамы.

Покошенная дверь, — все как раньше. Я открыла ее.

Мама была жива. Она посмотрела на меня так, будто я была не собой, а счастливым сном, где ее жизнь оставалась прежней и беззаботной. Я увидела радость в ее глазах, — я так давно этого не видела.

Рядом лежал отец. Как всегда пьяный.

Мама сказала, что он спас ей жизнь. Вытащил ее из дома и так и нес на руках до самого Хребта, не позволяя себе и мысли о том, чтобы бросить ее. Отец стал героем.

Она не понимала, почему он это сделал. В чем была причина такого резкого изменения в его поведении.

Все было просто: за ее еду он мог пить.

Мне стало безумно жаль маму, пусть и такую живую. Искренне.

Все вернулось. Храп отца, его безвольная пьяная туша недалеко от кровати, — просто потому что он снова не смог до нее доползти, — слезы и надежды мамы о том, что когда-нибудь мы снова будем жить дружно.

Она все говорила это. говорила, говорила, говорила…

Так, будто это был отец, кто ежедневно воровал, голодал и пытался прокормить нас двоих. Будто это он засыпал на камнях мостовой, окруженный холодом и одиночеством, прислонившись к грязной ветхой стене дома. Без гроша в кармане, без еды, временами побитый городскими ни за что.

Он лишался своего детства, как я? Почти что умирал тогда? Может быть, отдавал последние крохи еды беспомощной матери, побледневшей и похудевшей, болезненно осунувшейся и состарившейся раньше своих лет?

Отец, превратившись в пьяницу, помогал ли нам хоть как-то?

Я чувствовала злобу. С каждым днем, проведенным в этой дыре, на тонких матрасах, сшитых из одежд погибших солдат, выстиранных, но все еще вонявших их слезами и смертью, с одной тусклой тонкой свечой, со стенами, дрожащими от каждого вздоха, — моя ненависть росла. Мне казалось, что любовь моей мамы, которая предназначалась лишь мне одной, медленно перетекала к отцу. Мне казалось, что мама позабыла о том, что я делала.

Мне было больно.

Все подходило к тому итогу, которого я боялась больше всего.

Это началось вечером, когда собутыльники отца чуть не снесли дверь с петель. Они ввалились к нам, все с сине-зелеными лицами, буяня и кроша наш дом. 

Для взрослых, окружавших меня, это было нормально, и я до сих пор не могу понять, почему.

В конце концов, они ушли, оставив отца валяться у стены. Я долго молчала, но мама вновь завела разговор о том, что мне нужно хотя бы попытаться его понять.

— Он твой папа. Он тебя очень любит.

Нет, ответила я, нет, у меня нет отца с того дня, как умер мой брат.

И я вспылила. Слишком сильно. Я сказала, что мама полная дура, раз верит в то, что этот урод исправится. Я наговорила столько всего отвратительного ей, но мой рот никак не затыкался, и из него лезло все черное и смердящее, даже то, о чем я, по правде говоря, никогда не думала.

Я хлопнула дверью так, что этот скрип, это дерево, врезавшееся в железные штырьки, было слышно даже в самых потаенных уголках нового мондштадта. Шла, куда глаза глядят: было неважно. 

Притаившись в одном из закоулков заброшенных ходов, я раскачивалась взад-вперед, пытаясь успокоиться. Размышляла. Тихо выла и плакала.

Мне было стыдно. Чертовски стыдно за все, но в то же время я ощущала свою правоту. Резко, очень болезненно, но мне надо было сказать об этой правде маме.

Она должна была открыть глаза.

Я выдохнула. Виляла, путалась в дороге, но шла, возвращаясь.

Все думала о том, что мама тоже успела обдумать услышанное; что мы спокойно поговорим друг с другом и придем к чему-то.

Я открыла дверь. Свеча еще горела, отбрасывая блики на грязные сапоги отца. Я все еще помню этот ужас, это неверие в крошечных секундах, пока поднимала голову, пока осознавала увиденное.

Он едва покачивался, совсем незаметно, из стороны в сторону. Повесившийся.

Пахло смертью. Я хорошо знала этот запах. И его было много для одного трупа. Еще пахло кровью.

Мама лежала на полу в красной лужице с перерезанным горлом. Она была мертва.

Я сделала короткий вдох, подходя к ее мертвому телу, но задохнулась. Продираясь сквозь слезы, сняла серебряный крестик.

И прошептала:

Прости меня.

Но для извинений было слишком поздно.