Оглядывая ленивым взглядом простирающиеся «угодья» его нынешнего правления — на деле церквушку классического протестантского стиля среднестатистического городка — он не находит ничего интересного, хоть чего-то цепляющего, прислонившись плечом к дверному косяку исповедальни. Впрочем, кто сказал, что веселье подадут на блюдечке с голубой каемочкой? Или кровавой, в его-то стиле.

Белые блеклые стены, окна стрельные, узкие, как и подобает, где-то даже с разрисовкой под старые витражи, скамьи в классических два ряда, разложенные буклеты и библии в спинках этих же скамеек, алтарь где-то в центе в конце всей этой святой архитектурной конструкции, свечи в высоких триножках по бокам алтарной стоят и трещат, пару подпирающих ближе к выходу деревянных колон, — всё простенько, по человечески, без пафоса и стиля. Это не те монументальные соборы готики, что умели и строили века эдак три-четыре назад. Он почти скучает по этому: вот там играть было весело, даже как-то завлекало, чувствовалась особая горчинка эстетизма каждый раз, а здесь…

Писк девчонки за стенами церкви, что по тротуару убегает от своей старшей сестры и визжит от брызг воды, слишком режет по ушам: слишком уж… чистый смех и визг, радостный, счастливый такой…

Извратить бы…

Испохабить.

Дать низшим сгусткам магии поработить, изуродовать красивое детское личико, разорвать медленно искреннюю улыбающуюся мордашку на части, чтобы она — превратившись в оно — ещё жило и понимало всё, испытывая страх, мерзость, боль…

Он мечтательно прищуривается, едва склоняя голову на бок.

Извратить весь город по такому принципу, раз все равно делать не черта.

Начать с так «обожаемого» прихода, с каждой тупой старой бабки, со стариков, с заботливых отцов и матерей, что сидят домохозяйками — да, определенно с женщин! Охватить сразу всех, внушая, подчиняя; женщин окуная в похоть, с жестокостью к своим семьям и самим себе, дать познать, что есть каждый грех, дать увидеть бездну и обещать им её, на деле вытаскивая их жизни и души, пожирая и превращая радужный яркий городок в черную пустыню состоящую из скверны и мерзости, крови и развешанных кишок, с воплями и безумием каждого, кто здесь живет.

И когда это почует белокрылая тварь, прилетит осмотреть, что не так с его вылизанным городком, вырвать крылья, не обломав, а выдрав с лопаточными суставами, мясом и мышцами — каждое из четырех — ме-е-едленно. С наслаждением впуская в невинное, хотя это и спорно, белое создание нити выжигающей тьмы, которая, как кислота, будет выжигать его, разъедая ангельскую суть. И такое будущее в перспективах просто идеально — подслащает его испоганенную, нахуй никому ненужную вечность. Разве что с пометкой и сожалением — за один день это не делается.

Но Тьма уже приготовилась, уже урчит и трепещет в уголках сея Божьего дома. Да… вроде все ещё и Его, и одновременно Древний чует и свою энергию, свою здесь власть; медленно, но его сила копится, и Чистилище отдает ему обратно то, что пожиралось столетиями внизу.

Тьма так услужливо ждет, оголодавшая, истосковавшаяся, как по хозяину, так и по бойне, неважно с кем или с чем — она жаждет смертей, грязи, жестокости и боли каждого живого существа, что обитает в этом несчастном городке. А Тьме, равно самому себе, он не отказывал — ни разу за все тысячелетия.

Внутренним ощущением прикинув который час и, впрочем, не обманувшись ни на секунду, Древний так же лениво отталкивается от косяка, пряча жажду в глубине погасших жёлтых глаз, и осматривает убранство скромной церквушки. Ведь скоро прозвонит электронный колокол, оповещая начало дневной службы и знакомства с прихожанами.

Последний взгляд, перед тем как играть добропорядочного смиренного человечишку, кидается на залитое солнцем помещение падающее лучами из длинных окон, и он хищно ухмыляется.

Они не увидят Её, что расползается уже по уголкам и затемнённым местам дома божьего. Тьма коварна и жадна — она оплетает собой алтарь, как отдельное примечательное место, скамьи и стены, липкой черной паутинкой скользя повсюду, изменяя всё это пока лишь на эфирном уровне, изменяя мебель и стены постройки в исковерканное черно-серое вздымающееся, как волдыри от ожогов, месиво…

Скверна — что на языке человеческом — начинает поглощение всея здесь. И как иронично — город начнёт искажаться и гнить с этого места — центром всей будущей черноты и мерзости послужит Дом их Бога.

Настроение Блэка заметно поднимается, и он так и не скрыв хищную ухмылку временно покидает залу, спускаясь на нижний этаж, дабы сделать последние приготовления и слегка так подкорректировать память и будущую речь старому священнику, что будет его временной, но определенно необходимой марионеткой.

***

«Ты же будешь с нами играть?»

Эта фраза, что он давным-давно должен был забыть и выкинуть из своей жизни, проросла как на зло в сердце, гибким и хлестким терновником напоминая всю его жизнь о том, что просто так, лишь за улыбку и искренность, ничего не светит.

Подлость заключалось в том самом — измени себя, будь нормальным, веселым, счастливым! Займи себя все тем же, что и другие и тогда у тебя появятся нормальные увлечение и нормальные друзья. А себя, то что взросло с детства, то, что он не в силах был изменить, запрячь за семь печатей! Ты такой — нахрен никому и не сдался. Просто захлопни варежку и не смей высказывать что-то против, что-то своё, если ещё хочешь стать обычной частью этого общества.

Вот и затыкал, закрывал и глушил… Всегда. А потом, потому стало уже никак.

Сухие, неотличимые от искренних, улыбки, счастье, вылазки к друзьям по интересам, игры допоздна и ночевки, а ещё много и всегда всех смешить, быть заводилой компании и легким проказником, которого всё равно все любят за его голубые добрые глаза. Глаза, что давно покрылись усталой коркой древних ледников, мертвых даже возможно, но другим плевать — другие повесели ярлык — счастлив и беззаботен, с лучами доброты в «голубых омутах», и смеются в лицо, наплевав на свое гольное лицемерие.

Забудь себя и смирись! Посмотри на свою заводную юлу-сестрицу и успокойся — выше головы всё равно не прыгнуть, и ты итак виноват, ты же черт возьми это знаешь!

Разгрызи связь меж иллюзиями на свою мечту и реальностью, это не свяжется, не сбудется! Так убеждать себя из раза в раз и наконец на это, наверное, лето поверить?

Джек не знает, что ему не хватает — дурости или спрятанной давным-давно пылившийся в закромах души смелости? Это ведь последний год, а после взрослая, почти самостоятельная жизнь, не так ли?

Но острая, пропитанная ядом нерешительность и скованность не хочет отпускать, держа в состоянии в котором он и привык быть для всех тем, кого они видят, и уже поражённо смирившись, забыть себя или того, как ему кажется, кем он был… Кем мечтал стать? А мечтал ли вообще когда-то?

Стайка мелкотни, не старше двенадцати, пробегает рядом с ним с пищащими окриками, задевая, едва отталкивая от его прямого маршрута, и парень только сейчас возвращается из мыслей в реальность. Он обращает внимание на миссис Баннет, идущую рядом с ним по правую сторону, и на самого друга по левую, который что-то всё это время бурчит, но скорее для вида порой препираясь с одергивающей его матерью.

Солнце печет с высоты, прожигая своим опасными летними лучами всех, кто осмелился выйти на улицу без солнцезащитного крема, шумят распрыскиватели на газонах ближайших домов, шушукающиеся и переполненные волнения дамочки в возрасте да и по младше, накинув кокетливо давно видавшие виды панамы и шляпки, пробуют усмирить свой интерес, но всё же шествуют за всей негустой вереницей любопытных. Перешёптываются и бабульки, демонстративно свято прикладывая первую книгу к груди, и всё это так… приторно благоговейно и выверено, идеально на показ.

Так, что Фрост морщится от этого сладкого и странного, и вовсе не хочет того, к чему его подталкивают.

Но если не хочешь — не иди!

Только парень вопреки упреку мыслей не останавливается. Лишь замедляя шаг, оборачивается назад и без удовольствия наблюдает слишком уж воодушевленного Норта, помахавшего ему, и более спокойную, но ничего не говорящую задумчивую Туф.

Разве так всегда было — мнение родственников о нем? Мнение и их авторитет?

Нет, скорее признание… Джек жаждал его, безумно хотел заслужить, как нечто самое ценное, как высший балл на экзамене, как звезду с неба — признание, что он хороший, что он настоящий член этой семьи! Что он, черт возьми, им нужен! Хоть кому-то нужен по настоящему!

Взгляд голубых глаз мелком улавливает с левого бока розовато-золотистую искру — Эмма. Она…

Нет. Он всего лишь должен быть всем им благодарным и просто быть на своем месте. Ведь вроде как, его тоже любят? Это нормально, большего и не надо.

Мысли, что чаще посещают юного Фроста слишком уж расплывчатые, даже мутные, заставляющие сомневаться в своей отведенной роли, которую он принимает смиренно за нормальную жизнь. Он и сам забыл постыдное слово — роль, которое когда-то и придумал и послушно ему следовал. А зачем плыть против, когда знаешь, что так будет проще и лучше?

Мысли вихрем взвинтившиеся в молодой голове — это твоя жизнь, не превращай её в подобие спектакля для третьих лиц, были жестко и моментально подавлены тем тягучим и мутным — никто от тебя другого и не ждет! Да и не поймут, зачем прилежному пареньку, пусть и слишком не обуздавшему свой нрав, так меняться. Что скажет семья?

И это уж точно. Ключевой вопрос всей его жизни. Ненавистный вопрос, как аксиома в голове — что скажет семья?!

Джек ухмыляется, не свойственно ему покладистому, едко и холодно, но лишь на мгновение, которое никто не замечает и вновь обращает внимание на Джейми, с которым ему удалось помириться и установить почти тот же доверительный контакт, как и в прошлом году до той идиотской ссоры. И слава не весть кому! Хотя…

Беловолосый парень поднимает голову и скептические осматривает белые своды скромной, но не менее вместительной классической церквушке. Комок, подкативший в тоже мгновение к глотке сглатывается с трудом, но он под общий, ставший очень уж назойливым, шум и шепотки окружающих, неволей ступает на «святую» землю, пряча внутри искренние эмоции неприязни — потому что и не верил никогда, и делает шаг вперед, под руку с миссис Баннет и под шутливые замечания Джейми.

Джеку думается, что это единственное событие, которым запомнится ему эти последние каникулы. Единственный в своем роде поход в… церковь. Он надеется, что прецедент будет исчерпан и больше ни разу дядя Ник не заикнётся об этом.

***

Фрост не ошибается в классике жанра, и пока все рассаживаются, слушая уже начавшую свою ни то проповедь ни то приветствие и объявление старого отца Дигори. Джек садится принципиально рядом с Джейми и его матерью, игнорирую больно уж воодушевлённого, но при том приличного себя ведущего Северянина. Что не сказать, а уж парень точно никогда бы не подумал, что Норт может быть таким! И какая муха его благословением и благоговением к церкви и религии так укусила то?

Парень фыркает, и пока отвлекается на переговоры Джейми с матерью, что рассказывает довольно интересные факты про изменения в их городке с приездом нового священнослужителя. И что такого интригующего может в этом быть, кроме того, что почему-то наш комитет и мэр настолько быстро сместили отца Дигори, устроив всё без проволочек и почти за сутки? Джейми, в своем репертуаре, ссылается на заговоры, мать его лишь на то, что в мэрии теперь новые лица, да и городу требуется полное обновление.

За этими тихими переговорами Джек и не замечает, как люди, стекающиеся небольшими стайками, заполняют все места, и под конец первой воодушевленной речи седоволосого священника наступает уважительная тишина.

Парень же не смотрит вперед, на все это церковное, парильное, на доброжелательного старичка, на его заумную и спокойную речь; ему нечего здесь почерпнуть, и потому становится совсем как-то гадко спустя пару минут раздумий. Джей рядом делает вид, что слушает, облокотившись локтями о следующий ряд скамеек, его мать, напротив выпрямившись, слушает с мягкой улыбкой на губах, остальные же… А что остальные — заинтересованные или не очень прихожане, ведь даже это незначительное — хоть что-то новое, дабы обсуждать и растягивать на недели две вперед, вот и пришли сверх меры.

Джек тихо фыркает и позволяет потоку несвязных картинок и мыслей захватить себя, лениво скользя взглядом по тем, кого можно с его ракурса увидеть; у них почти последние ряды, у края центрального прохода. А напротив, почти параллельно Ник, сидит хмурной, но внимательно слушающий, и почти скучающе на вид Туф, которая лишь наверное делает вид, как и многие пришедшие девушки и женщины. Хотя, почему так много именно женского пола Джеку до сих пор не понятно. Он списывает всё на простую женскую любознательность, как у кошек, в самом лучшем ключе, да и то, что некоторым просто скучно дома сидеть.

Парень не вслушивается в слова, лишь легкий поднявшийся с первых рядом шепот волной доходит и до его рядов, и он удивленно приподнимает бровь, прослушав что там вообще говориться, лишь изумлённый возглас миссис Баннет выражает крайнюю заинтересованность. Но толком ничего нового от этого Джек не понимает, и становится совершенно неясно зачем он тут и для каких нужд.

Почему наравне родни, которая всегда отличалась спонтанностью и эксцентричностью, хоть и подшучивая, но здесь сидит Баннет? Ведь Джей всегда не любил такие… места — церкви. Почему Эмма, через несколько рядов впереди него, равносильно спокойно всё это слушает, пытаясь усидеть на месте от интереса. Почему не срывается в своей подростковой импульсивности?

Фрост не поймет ничьё здесь поведение. И уже, хотя и не прошло так уж много времени, уставший от шума и непривычных для него слов, он нехотя поворачивает голову, как раз в тот момент, когда к старому священнослужителю выходит ещё одна фигура.

Недальновидность или просто глупость парня, но он, не ожидая ничего нового, скучающе переводит всё свое внимание на это темное пятно на фоне белых стен, белого алтаря и парадной светлой рясы пожилого священника. И время с этой микросекунды останавливается, подобно разрушенному догмату, исчезая из сознания и пространства.

Первый прямой взгляд, и Джек, вместо того, чтобы отшатнуться, как делает любая жертва перед истинным хищником, замирает всем своим существом, чувствуя, как внутренности сводит ледяными разрядами электричества, и напрямую по хребту, вгоняя прокалённые колья в сердце и легкие, заставляя сглотнуть наждак в глотке.

Он, думает что это сон — абсурдная иллюзия искаженной идеальной, для ебанутого него, реальности. Но черт возьми — это реальность и она является перед ним, раскрываясь жестокой и беспощадно-совершенной в этих переливах опасного золота, напоминая неумолимо, что он всё еще человек и нужно как-то заставлять себя дышать. Но дышать не получается — тоже разрушенный догмат глупого слабого человеческого организма, ведь лава, что течет смертоносным пламенем на поверхности самых страшных вулканов скорее всего так не обжигает… как этот взгляд; взгляд абсолютной власти, жажды и чистой неразбавленной ничем злости, что пожирает его без остатка, нагло и без единого шанса на какое-либо спасение.

А оно и не нужно, долгожданный мой…

Уже послано к черту.

И ровно потому-то и весь его мирок покрывается пеплом, выцветает безжизненным серым, никчёмным, несущественным, когда Джек с ослепительной быстротой и щемящей нежностью в душе осознает, что так не только чувствует он один. Их безумно-взаимное и помноженное на само упоение, как отдельный — восьмой смертных грех.

Это мгновение — проклятая гидра, что схлопнув клыкастую ядовитую пасть, больше не отпустит их… долгожданное и длиною во всю прожитую вечность. Это мазохистски приятное и болезненное ощущение, что обжигающим морозом пробегает у Фроста под кожей, тянет вниз, застывает душащими кольями в глотке, и столь ноющей обречённостью оседает навечно под сердцем.

И парень отвечает вселенной на невысказанный никем и даже недодуманный вопрос. Навсегда. На сколько хватит его сознания и души.

Хотя… вселенной ли?

Джек медленно опускает голову, не понимая почему все ощущаемое не переводится в дословные мысли, почему мозг моментально отказывается осознавать, стирая это ненормальное из времени, покрывая туманом… Глупый, блядь, глупый мозг!

Или ему все же причудилось? Он уже и не понимает, что сейчас произошла за вспышка, перевернувшая все его нутро и вывернувшая душу наизнанку, и то почему после стало так паршиво внутри. Фрост усмехается холодно самому себе, тут же проклиная неповинного ни в чем Джейми, что резко отвлекает его, стирая все ощущения произошедшего и запуская обратно время.

И про что там вообще шепчет Джей? Кого? Священника? Что, блядь, простите?!

Беловолосый хмыкает себе под нос, нерешительно всё же опять поднимая голову и тяжелым взглядом приходясь по этому… новому человеку, впрочем, теперь с пониманием, из-за кого и создался, судя по всему, весь этот ажиотаж. А жуткое ощущение внутри, словно перевернувшее все его внутренности при их первом секундном взгляде друг на друга до сих пор разворачивает в душе необоснованную злобу и боль одновременно, боль такую, что ему хочется взвыть в голос — словно нервы наизнанку вывернули и рвут в клочья. И Джек не может логично объяснить собственные ощущения и мысли, не может объяснить дурные, по настоящему оголившиеся в ненависти и одновременно жгучей обиде чувства к этому мужчине, что единственным черным пятном стоит возле алтаря, но словно над всеми в этом городе одновременно.

— Как и говорила Марта, отец Блэк…

— Блэк значит… — отвлекаясь от собственных ощущений и в мгновение перебивает шёпот миссис Банет Джек. Он хмыкает и всё же кивает сам себе, так, для проформы убеждаясь в пиздеце.

И ему впору бы рассмеяться на все благодетельное помещение, но он опять вовремя прикусывает язык и делает пометку в голове — нахуй такие мысли, нахуй! До одури похожие ощущение как в… детстве — то мерзостное, как после транков, когда соображаешь что ты такое, но дальше — пытаясь развить мысль — ни чёрта не получается, и муть в голове захватывает все больше, оставляя мозг беспомощно снова и снова создавать нужный вопрос, но который уже потерян.

 — Да-да… — со смешком подтверждает женщина и вновь отвлекает от дурных воспоминаний прошлого, — Так вот, мне Марта, с соседней от нас улицы, ну знаешь у которой муж Джонс прошлым летом…

Миссис Банет продолжает говорить, видимо начиная издалека, пересказывая пару сплетен все тем же шепотом, добираясь до сути уже тогда, когда Джек теряет связь с основным вопросом. Но всё же — в частности какая-то там епархия дала согласие, прислала на замену пожилому отцу Дигори и после…

Что было после Джеку точно не интересно, лишь автоматически кивая и погружаясь опять же в свои мысли, парень склоняет голову вбок, переведя внимание на Эмму, словно стал очень обеспокоен сестрой и её состоянием. Он старается не анализировать свои реакции и ощущения. Паутина мешает, словно в липком коконе заставляя барахтаться, но суть того что было не улавливать.

Может это просто с ним сыграло злую шутку воображение? — задаётся невольно подросток.

Ведь не может быть так, чтобы простой взгляд чужого человека, тем более уж священника, который настроен по своим принципам на миролюбие и добро, быть таким… уничтожающим и поглощающим — как огонь, что пожирает без оглядки, и ты в нем тонешь, сгорая, как в воспламенившемся кислороде?..

Дурные образы разрывают на мгновения пелену тумана, вставая перед сознанием в виде живого огня, что обвивается вокруг него лентами — слишком живые и непредсказуемые, словно видимые… И Джек спешит мотнуть головой, скидывая образ.

А если огонь черный?..

Эта мысль резко вбивается в остальные, разламывая на осколки уже упорядоченное сознание. И парнишка замирает, а подлая жгучая картинка теперь перед его внутренним взором — опасная, завораживающая своей губительной красотой — всепоглощающим могуществом и жадностью, и он бы потонул в этом, отдавая себя черному огню и острым, словно бритва, черным когтям неизвестной тени, что повелевает этим огнем, захватывает и его целиком в безумной жажде и желании…

Но тут его спасают — женщина тормошит его за плечо с ласковой улыбкой.

— Джек, ты кажется слишком задумался, дорогой, — говорит ласково она и треплет его ежиком торчащие волосы.

Парень смаргивает неясность вновь уплывающих образов и удивляется куда подевались люди. Почему вот только что все скамьи были заняты внимательными горожанами, а сейчас в церкви осталось не больше пяти человек, и это вместе с ними... Куда все делись?

— Что друг, тебе тоже скучно было, да? — фыркает Джейми и вскочив наконец с места, смачно потягивается, не стесняясь как хрустят позвонки.

Беловолосый недоуменно оборачивается, оглядывает все помещение целиком и озадаченно моргает пару раз. И что сегодня с ним происходит? Не хватало еще провалов в памяти…

Насколько нужно быть в последнее время в себе и своих тупых мыслях, чтобы пропустить конец службы? И что вообще говорили? Может всё ему привиделось? И почему света поубавилось… точнее... Джек оборачивается влево, смотря, как свет с окон уже не белый — полуденный, а скорее закатный, как и бывает к вечеру — огненный. Но ведь… постойте! Это же была дневная служба, это значит…

— Мы немного задержались, Джек, — видя непонимание подростка, мягко поясняет мама Джея, тоже вставая со своего места и оглаживая подол платья, — Отец Дигори с нами тепло прощался, обещал не забывать и присылать весточки на Рождество и Пасху. А после его ухода, мы с таким удовольствием слушали отца Блэка, и видимо все забыли про время…

— И сколько сейчас? — раздражено бросает Фрост, не желая слушать и дальше.

Почему-то он безумно злится на себя и это место, даже на то что Джейми его не увел, когда всё закончилось, или наоборот на то, что Норт его привел сюда. Он злится на свою же мягкость, что согласился, и обижается на Эмму, которой, впрочем, уже тоже след простыл.

— Ммм… — женщина словное не замечает его состояния, она смотрит тоже на окна, словно по солнечным часам прикидывая, и слегка улыбнувшись беззаботно сообщает: — Наверное полшестого или шесть.

Так или иначе он не желает больше разбираться, задумываться, и уж тем более слышать кого-либо. Джек сбегает; вскочив с места и обогнув женщину, пулей вылетает из обители. Он так резко оказывается на улице, залитой вечерними оранжевыми лучами солнца, что щурится, прикрывая ладонью глаза и шипя нецензурщину себе под нос. Настроении без того паршивое от неразберихи творящейся в голове, уходит и вовсе под ноль.

— Пакость! Да чтоб тебя!.. — ругается парнишка, быстро моргая и одновременно чувствуя на себе недовольные взгляды выходящих или собравшихся у входа прихожан. Да чтоб им всем! Бесят! Бесят и их лицемерие, и взгляды, и вообще их лица!

Фрост уже с нескрываемой злобой косится на белые стены церквушки и плюёт на мнение окружающих, быстрым шагом переходя дорогу и уходя на другую часть улицы, чтобы через проулки уйти домой. Если честно, Джек сейчас не хочет говорить даже с Джейми, когда слышит, как друг его окликает. Неизвестно почему, но парень раздражен уже не пойми из-за чего, что уже и не вспомнить и не желает с кем-либо общаться в ближайший вечер. Он не задумается почему так, он списывает всё на плохой сон и перепадки юношеского настроения, раздраженно запихивая в глубины души неясное чувство тоски и обиды.

***

Щелчок по колесику зажигалки, и это его почти успокаивает, даёт секунды на перевод внимания. Стон по правую сторону нарушает создавшуюся тяжелую тишину, и звук глухого попадающего с кресла тела не вызывает уже ничего, кроме брезгливости.

И его личина праведника под конец этого проклятого дня спадает, подобно искрящемуся пеплу, и человеческое исчезает окончательно, побуждая зрачок разгораться огненным, в то время как белок заливается непроглядным черным, и бритвенные когти заостряются длиннее, окрашиваясь тем же черненым блестящим мраком, и это так привычно и долгожданно... однако даже желания обернуться и посмотреть на праведный ужас в глазах старого священника уже нет.

Он небрежно стряхивает пепел от тлеющей сигареты на красный ковер, находясь в кабинете священнослужителя, и усмехается ебучему случаю сегодняшнего дня.

Ещё полсигареты в затяг, как и всегда, и откидывая голову на каменную стену позади; здесь, в подвальном помещении есть хоть какое-то подобие сырости и нужной прохлады от камня по стенам и по полу.

Мычание Дигори он не замечает, погруженный в образы нынешнего дня и проклиная отчего-то ебаные верха, точнее высшие низы дома, блядь, родного. Проще б было попроситься обратно вниз и остаться на проживании там, где снимают уже заживо не шкуру, а саму душу.

Душу, блядь!

Он щурится, смотря в пространство пред собой, хотя в сознании другая картинка.

Душа и у него? Тут даже не смешно, и кара Небес не сравнятся с его случаем.

Древний ещё раз затягивается, замирает на полсекунды, и выпускает дым, вовсе превращая небольшой кабинет в сизый, мрачный и прокуренный, с жестокостью наслаждаясь воющим рычанием Младых, что послушными кошками вьются вокруг церкви — внутрь пока что им путь заказан, но это временно...

В будущем он обязательно развоплотит святость этого места, вскроет каждое беленькое местечко и погрузит во мрак, так чтобы тупые людишки поняли, что есть истинный Ад. Что есть страдания и боль, порабощение и уничтожение самой души, как составляющей частицы мироздания, так, чтобы захлебывались кровью и видели, как живьем сдирают кожу и сжирают их близких инфернальные существа… Но никто их не спасет, и их восхваляемое Небо им не поможет, не откликнется, лишь окрасится во Тьму…

Прекрасная и знакомая кровавая пелена в агонию впадающего города перед глазами моментально рушится. Рушится, блядь, и осыпается, стоит только явится вновь этому образу…

Глупое беззащитное создание!!!

Подсознание рычит, взбудораженное, уязвлённое впервые, пока в мыслях он пытается понять, как такое с ним могло произойти. Да и нахуя вообще на окончании седьмого тысячелетия, пять из которых он провел в чистилище?

И если это ебаный подарок Вселенной, то придётся выбивать пропуск наверх из этого мира и разъебывать эту самую Вселенную, потому что нахуй ему такие дары не нужны от слова совсем!

Блэк срывается, яростно рыкнув, так, что даже тени предвкушающе клубящиеся возле человечка пугаются, опять забиваясь в самые темные углы комнаты.

Он бесится даже на собственную Тьму и одновременно держит её на поводке, не позволяя начать изменять и губить весь гребаный город. И только потому, что после первых пятнадцати минут его представления случилось то, что он действительно не ожидал.

Не ждал. Не дано. И нахуй не нужно!

А глупое создание всё поняло мгновенное, поняло и откликнулось, так желанно, так искренне… С таким открытым разумом и душой, что стало аж тошно — от себя же и выверта судьбы. И это был тот самый Рок. Ебаный Фатум вовсе не предначертанный для него.

И маленькое затравленное создание, самое слабое во вселенной, что зовется человеком — человеческим детёнышем — так живо отреагировало и поддалось, понимая всё моментально своей окровавленной душой.

Шанс один на септиллион? Или какое там идёт число после секстиллиона? А ему и вовсе не… нереально что-либо ловить, ни то что ебаный шанс.

Однако мгновенно, как только понял сам и осознал весь пиздец грядущего, в то же мгновение оборвал всё тянущее к нему и желанное, закрывая глупый хрупкий человеческий разум и отрезая от себя любые нити, на корню пресекая и стирая память и чувства.

Он никогда не поймет что это было, ровно так же и не поймет куда делись те три часа службы и обработки тупых овец на бойню. Всё это его обошло. Блэк филигранно запеленал эмоции и чувства в непробиваемый кокон, закрыл от самого владельца и подправил память, добавив пару необходимых эмоций негатива и отторжения, и вернул в реальность только тогда, когда все закончилось, подталкивая к выходу, с внушением на интуитивном уровне никогда больше не возвращаться.

И благосклонность Древнего к какой-то там дамочке, воодушевлённо о чем-то с ним делящейся на крыльце, уже после службы, не более чем вынужденная мера, не позволяя Тьме сжирать всю округу сразу и целиком. И желание в тот момент сдавить бледное горло было столь ярое, что он едва сдержался, пропуская к дьяволу её треп ни о чем. Лишь смотря поверх головы, в сторону, куда сбегает это вольное, но равно глупое создание, пытаясь бороться со своим провалом в памяти. Глупое… Глупый!

Только вопреки правильным действиям и контролю происходящего легче вовсе не становится, и припрятанная жажда течет по венам, пока вся небольшая толпа собралась рядом что-то наперебой говоря, сплетничая и задавая тупые человеческие вопросы. Блэк лишь в последний момент спохватился, не позволяя когтям пройтись по тонкой коже дамочки, распарывая до трахеи одним движением. Желание правильное, привитое с момента воскрешения в адовом пекле — уничтожить — возродилось с новой силой, и он хотел вырвать им глотки, позволить и вызвать Младых и посмотреть, как грязь пожрет их всех, заставляя корчиться в адовых муках, но… на деле же лишь продолжил спокойно выслушивать, как и подобает новой роли. Притом же не сводя взгляда с одинокой спешной уходящей на другую улицу фигуры.

Он усмехается жестко уголком губ и меланхолично переводит внимание на подпалённую кожу пальцев, меж которых все ещё зажата дотлевающая сигарета. Ожог медленно распространяется, истлевая кожу, обугливая по краям, поджаривая уже до мяса с характерным запахом паленого, а он только подносит руку ближе к лицу, рассматривая безразлично, как маленький затухающий огонёк горящего табака разрушает внешний покрой, выжигает бледную кожу чутка дымясь, въедаясь красно-черным глубже, но не доставая пока до кости. Только ничего не чувствует. Боль — как она есть для человека — нестерпимая и жгучая, для него всего лишь ещё один эффект в тактильном осязательном плане. Это не боль. Это ощущение повреждений — всего лишь. Окурок скидывается на пол, придавливаясь носком туфли, и он равно безразлично достает ещё одну сигарету, не обращая внимание, как затягивается ожог, не оставляя даже пепельного от себя следа. Воспоминания же поганого денька по новой вытесняют реальность…

— Конечно, двери дома господнего всегда открыты. Прошу вас на завтрашнюю службу… — он обворожительно улыбается, едва касаясь пальцами плеча уже по уши в него влюбленной женщины и незаметно вплетает в хрупкий человеческий мозг едкое тёмное безумие.

Ему плевать сколько она продержится в своей шизе и кошмарах, которые вскоре вырвутся на порог осознанности. Ему плевать сейчас на всех «неповинных», так яро его принявших, баранов, что стадом благоговейно собрались вокруг.

Тьма лишь рычит в тенях деревьях и темных углах прихода за его спиной, утробно и остро скалясь, ощущаясь, как нечто неумолимое, смертоносное для всего живого, но он пока не спускает её на этих марионеток, лишь незаметно для остальных сжимает левую руку в кулак, предотвращая тем самым распространение родной стихии по округе. Не сейчас.

Не сейчас! — в голове по-прежнему.

Спустить Тьму, дать белокрылой паскуде по его идеальному плану наживку, поиграться с городом опуская их всех во мрак — еще лучше и идеальнее, быстрее сработает, быстрее выловит… Быстрее размажет тупую голову ангелочка, вырвет крылья и свободен! Наконец-то, твою мать, свободен! Что мешает-то?

Не сейчас! — рыком в подсознании, а полуживой отец Дигори рядом на полу заходится в предсмертном вое, скрючиваясь исхудавшим телом.

Блэк раздраженно переводит на него взгляд, понимая, как чертовски хреново сейчас сконтролировал себя, и Тьма, чуя перемены в настроении хозяина, моментально начала сжирать человеческое тело.

«Не сейчас!» — становится блядь новым планом! Потому что…

— Уже и развлечения растянуть на пару дней не можеш-ш-шь? Забыл как или деградируешь? — с дальнего левого угла шипят презрительно и…

Так не вовремя в темноте около старого комода появляется, сотканный из темноты, ебаный сородич. Два сородича, чтоб их!.. И если Куро, сверкая ядом зеленеющих глаз молчит, лишь пренебрежительно оглядывая происходящее, то Айтиса не может, как и всегда, промолчать, норовя подцепить, поиздеваться, прыгая выше головы.

Однако для Древнего отчасти их появление на руку — отвлекает. Он усмехается, прикидывая, что вот как раз и подходящая куколка появилась, поиграться бы с ней, изломать, походу сжирая нутро и выпивая то, что похоже на ошмётки души. Потому он медленно поворачивает голову к появившимся, не скрывая хищного оскала.

— Напомни-ка мне, как давно я нормально не жрал вас? — свистящий голос, сейчас едва различимый и больше похожий на шелест перетекающей Тьмы, пригвождает красноглазого сородича к месту, и словно оглушает в этой тишине, инстинктивно заставляя соткать щиты. Но нет, это ему…

— Не поможет, — тем же тоном обрекает Блэк, с холодной ухмылкой наблюдая, как паника проскальзывает в глазах зарвавшейся мелочи.

Куро на это лишь медленно отходит назад, молча растворяясь вновь в тенях — информацию о шевелении ангелочков поблизости города он сообщит после, — две тысячи лет знакомства с этой Тварью научили, когда можно пиздеть и доставать, а когда по-хорошему свалить, зная, что у такого Блэка выиграть невозможно, даже сбегать бесполезно.

Тьма, почуяв демонический страх и спущенная с поводка, урчит довольно и предвкушающе, кидаясь первой, захватывая, поглощая чужие силы и тени, уничтожая связь с Инферн, и погружая разум слабого демона в безвылазную агонию перед неминуемой смертью. Питч, наблюдая жестокость и жажду своей Тьмы, делает первый медленный шаг, предвкушая наперед как это будет ощущаться на языке, читая ужас в глазах того, кто сам должен пугать, и нетерпеливо сглатывая, чувствуя, как заостряются клыки.

Да, определенно, это лучше человечинки… И это будет его первый ужин за последние пятнадцать столетий.

***

Видавший лучшее время автобус, выцветшего желтоватого цвета, и впрочем почти не отличающийся от того, что привёз некогда школьников на каникулы, плавно останавливается в полночь на пересечении Мейн и Либерти. И под создавшуюся тишину спокойной летней ночи, на мягко освещенный фонарным светом тротуар выходит мужчина; на вид ему не больше тридцати пяти, он статен и привлекателен собой, особенно в этой несомненно дорогой, бежевом костюме-тройке сочетаемой с тростью слонового цвета.

Он любезно благодарит водителя, что оставил свое место и помогает ему спустить небольшой, такого же бежевого цвета, чемодан. А когда же автобус с загипнотизированным водителем скрывается за дальним поворотом, возвращаясь на свой старый маршрут, мужчина довольно вдыхает полной грудью ночной сладковатый воздух и заинтересовано осматривается вокруг. Тихая спальная улочка нарушаемая лишь звуками трели сверчков, гудением в фонарных столбах электричества и кое-где распрыскивателями газонов… Всё же, какой чудесный городок! И неужто тут, да появилась инфернальная пакость?

Он поджимает в недовольстве губы, но, впрочем, не теряет своего оптимизма, поднимая чемоданчик и плавной уверенной поступью направляясь по тротуару до следующей улочки, в полуночной тишине разрушаемой только его тихими постукиваниями трости и с добрыми мыслями клубящимися в голове. Его светлые волосы под лампами отсвечивают чуть ли не золотом, а медовый даже ночью взгляд светится стальной уверенностью, что в ближайшие дни он найдет и устранит проблему, которая возникла.

А помощь… Ничего, справится. Ведь Бог ему помогает, равно, как и один из величайших воинов Господних, что направил его сюда совершить благодатное дело и спасти невинных… людей.

Здесь же, в этой милой душе обители света, он обязательно найдет себе единомышленников и помощников. Желательно тех, кого ещё не измазала собой скверна, тех, кого ещё можно переубедить и дать им правильный путь. Кажется… часть таких податливых и быстро переучиваемых человечки зовут — подростками. А это значит, с завтрашнего дня ему обязательно нужно присмотрится к местной молодежи и взять несколько под свою опеку — под опеку истинного Света.

 Редактировать часть