Стальное остриё чертит кровавую полосу, и пронзительный крик оглашает окрестности. Его жизнь была слишком коротка и, уверяю вас, скверна, что никто о нём даже и не вспомнит. Быть может, он был прекрасным человеком, вплоть до этого момента — пока мужчина с катаной в левой руке и сером плаще на плечах решил за него. Решил по-своему — как учили его в детстве — их всех. Тех, кого в высшем обществе принято считать если не божествами, то никак не обычными людьми. Их опасались, им поклонялись, пытались убить. Всегда одна и та же ошибка, за которую приходится расплачиваться бесконечно.

Небо пылает розовым. Лучше так, чем красным, думается Хосоку, когда он смотрит в его безоблачную даль. Ведь, как известно, кровавый закат по старому поверью: алые небеса — значит где-то пролилась людская кровь. Не к добру это. И священнику оттого совсем невесело, хоть он и выглядит так, будто его это совсем не трогает. Но где-то очень глубоко внутри живёт тот мальчик, что некогда был близок ко Творцу, пытаясь заработать на очередную книгу и кусок хлеба, сейчас же он забился в самый тёмный угол и молчит.

— Мы закончили, — строго, без эмоций, как и всегда, говорит его напарник. — Они мертвы.

— Все?

— Естественно, — отряхивая свою катану, уверяет мужчина. — Мы возвращаемся.

Общество — по крайне мере цивилизованное — не очень-то склонно к интеллектуальной деятельности, напротив: оно, как и много столетий подряд, руководствуется рассудком, грубым, тупым, совершенно невыносимым, убивая в себе ещё в зародыше всё то, что неугодно ему и его приверженцам.

Мужчина, разглядывая лицо убитого им же, не испытывает ни капли отвращения: его взгляд расслабленно скользит по мёртвенно-бледной коже, чёрным венам, красным полуприкрытым глазам, усеянным мелкими шрамами рукам с длинными ногтями, под которыми чья-то запёкшаяся кровь, — и в следующее мгновенье на его лице расцветает мефистофельская улыбка, обнажая длинные клыки.

— Тили-тили-бом, — шипит змеёй мужчина. — Это так приятно. Да, Хосок?

Бесчувственный ко всему, жаждущий лишь крови, Чон Хосок, с безупречной для тех краёв репутацией, стоит позади мужчины и слегка улыбается. Он прячет руки в карманы и равнодушным взглядом начинает осматривать труп, замечая на запястьях полосы от наручников.

— Его пытали.

— Откуда нам знать, если оно и так, что ж, — катана, блеснув в ярком свете луны, лёгким движением руки прячется в ножнах, как знак о конце их миссии, — смерть — милость, которую он снискал перед Богом. Аминь.

— Безумец, — коротко кидает Хосок, отворачиваясь.

Не Хосок безумен. Не мужчина в сером плаще. А все они, до единого.

— Да упокой, Господь, душу усопшия раба твоего. И прости ему вся согрешения, — несколько капель святой воды попадают на плащ и катану.

Мужчина только усмехается и, выпрямившись во весь свой немаленький рост, говорит:

— Нам нужно возвращаться домой.

— Домой? У нас нет дома и никогда не было, — хотя это и так было ясно.

Свернув в ещё один переулок, где под стенами лежат трупы убитых ими монстров, они останавливаются всего в паре метров от какого-то совершено безобидного создания. Хосок с грустью понимает, что это маленький омега. В белом, как первый день зимы, пальто. Но что он здесь забыл?

Ребёнок выглядит испуганным. Священник — не меньше.

— Взгляни на него, Хосок-а, у него твои глаза, — ему неинтересно, но он вынужден это слушать, — такие же невыносимо грустные, как и у тебя, — Даниэль заглядывает ему в глаза, плутовато улыбаясь.

В ответ он получает скромную улыбку и короткий кивок, а его напарник как будто о чём-то серьёзно задумывается в эту минуту. Он смотрит на омегу с каким-то хладнокровием… и Хосок совсем немного сочувствует ребёнку, предчувствуя скорую беду. И самое ужасное, что дурные предчувствия его никогда не подводят. Священник кидает озадаченный взгляд на Даниэля и где-то в глубине души надеется, что мужчина поступит по библейской заповеди: не убий. Даниэль касается рукояти своей катаны, всем своим видом выражая задумчивость. Он медлит, принимая определённого рода решение. И разумеется, это не ускользает от такого человека, как Хосок…

Хосок пережил уже всех своих братьев и больше не испытывал тоски и боли, смерть привлекала его и какая-то почти животная потребность в избавлении от жизни всякого, кого ему велено убивать. А методы он вправе сам выбирать. Даниэль, его напарник, мужчина средних лет. Он носит старый плащ и катану, много говорит и мало делает. Мир, в котором они живут, жесток, но справедлив. Эту простую истину им пришлось уяснить ещё в детстве, на восходе их судьбы в человеческой жизни.

— Жаль такого кроху, — омега слушает жадно, внимая каждому слову незнакомца, широко раскрыв глаза. — Как тебя зовут?

— Ким… Тэхён, сэр, — шепнул он, краснея, смущённый собственной смелостью.

— Где твои родители?

Душа дрожит, и губы, и маленькие ручки, но не от холода, а от того, что он остался без семьи, один в огромном и жестоком мире. При этой мысли Хосока боль, столь острая, как лезвие ножа, пронзает сердце.

— Мертвы, сэр, их убили сегодня на рассвете.

Даниэль, обернувшись, с печалью смотрит на Хосока. Он раздражён, лицо его омрачено, и взгляд лишён всякой ясности. В руке дрожит на тонкой цепочке чёрный крестик, дрожит в руке и револьвер. Неужели их Богу будет угодна смерть осиротелого ребёнка? Родители унесены смертью, дом сгорел дотла — на воротничке следы сажи, удел ребёнка — сиротство и жизнь на улицах в голодающем городе, охваченном пандемией жестокости и смертельного вируса. Как жаль, что такой невинной омеге суждено сгинуть.

Хосок в нерешительности смотрит на Даниэля, что, стоя на одном колене перед Ким Тэхёном, прерывисто вздыхает. Страшно даже подумать иной раз о том, какой силой обладает простой человек: у Даниэля есть всего секунда — и следом за принятым решением звенит катана вновь в его руке.

Хосок, побледнев, хватает того за плечо. Даниэль не оборачивается, но на лице его искреннее недоумение. Его не оставляет мысль, что так будет верно, и кто его знает, что это — жестокость или милосердие.

— Ребёнок ангелом пришёл на нашу землю, его душа невинна и чиста.

— В тебе заговорил священник и верующий лицемер, — чеканит сухо Даниэль.

— Бог и дьявол, рай и ад, не снаружи, а внутри человека, и, естественно, Господь не изгонял человека из рая, он сам покинул Эдем, — стоит на своём Хосок, пряча за спиной своё гуань дао. По одному его взгляду можно понять: он не желает смерти этого ребёнка.

А Тэхён смотрит в отчаянии, переполненный сильными эмоциями, и молится своему ангелу-хранителю, не зная, что в револьвере шесть отверстий и один патрон.

༺ H ༻ 

— Святой отец, я согрешил.

Лунный свет пронзает деревянные щели окон старой церквушки, ложась пятнами на старую мебель, и сбивается в мириады фиолетовых крупинок у ног священника. Скользящая улыбка пробегает по его молодому лицу, и он, не дрогнув, говорит:

— Подойди.

Юноша, будто гордая птица лебедь, выплывает из тени и тихой поступью приближается к мужчине в чёрной рясе. Тот сидит в кресле, блуждающим взглядом окидывая хрупкий стан юной омеги. При этом невольно отмечает, как страшна мертвенная белизна его длинных рук, худощавость и неестественный блеск в умных глазах. Хосок молча следит, а пальцы самого горят желанием прикоснуться к его мягким и бледным щёчкам. Он помнит тепло его гладкой кожи, сравнивая её с дорогим фарфором или весенним бутоном, что расцветает под палящим солнцем. У него красивая кожа, шелковистые волосы черней вороньего крыла и какая-то совершенно неземная, ангелу подобная, душа.

Нечаянная близость с Хосоком подогревала ревность каждого альфы в их городке — и его безграничная преданность и по сей час сводит священника с ума. Это обожание, согрешение и нежность, рождённые во страхе, и Хосоку порою кажется, что он находится под чарами. В тишине ночи он сгорает от желания обуздать свою непослушную страсть. Порою ему мерещится, что привязанность омеги к нему, окрепшая после кончины его папеньки, несёт в себе разрушительную силу. И Хосок решает, что ему следует стать для Юнги тем, кем тот сам стал для него. Он попытается спасти его, — собственно, он уже наполовину достиг своей цели, — душа омеги принадлежит ему.

— Иди ко мне, — просит любовно Хосок.

Юнги молча подходит к нему и легко, кончиками пальцев касается его скулы. Затем садится на колени, позволяя притянуть себя за талию ближе.

— Что ты будешь делать с тем ребёнком? — спрашивает Юнги, на что альфа в ответ ведёт плечом.

— Тебе не понравится мой ответ, — в этот самый момент за рифлёным окном мелькает чья-то фигура, и священник уже привычно напрягается. — Я хочу отвести его в поместье Тиркельсон…

— К Чон Чонгуку? — удивлённо подняв брови, спрашивает Юнги.

— Да, именно.

— Но почему он не может остаться здесь, при церкви?

— Ему здесь не место…

— А в замке у кровожадного вампира ему место, по твоему мнению?

— Чон Чонгук не так и ужасен, — тень мысли о правоте слов омеги закрадывается в сознание Хосока.

— Он — вампир, убийца и садист.

— В здешних краях он известен, как художник, — Юнги с ужасом смотрит на Хосока, тот говорит тихо и размеренно.

Юнги на эти слова лишь устало вздыхает, понимая, что иного решения у Хосока нет. И не может поверить. Он просто не верит в то, что Хосок отведёт Тэхёна к Чон Чонгуку и доверит этому мужчине воспитание маленького ребёнка. Почему так… так ведь быть не должно.

— Ты уверен в своём решении? — каждая жилка в нём буквально затрепетала, потому что омеге отчего-то стало жаль маленького сироту.

Хосок вновь размышляет немного о несчастном ребёнке, признавая свою слабость перед таким рассудительным Юнги, а затем ласково скользит вверх по бедру и целует в висок, выдыхая устало:

— Там он будет в безопасности, рядом с Чонгуком. Он научит его манерам, научит писать, читать и вести счёт, познакомит с искусством, расскажет о мире, историю человечества.

Юнги только тяжко вздыхает и с соболезнованием покачивает головой.

— И всё же это печально, — бормочет омега, ёрзая на коленях возлюбленного, — что такое отродье будет учить жизни ангела во плоти.

Удивлённый священник смотрит на него во все глаза — очень странно слышать от него такие речи. Что с ним? Он, видимо, сильно обеспокоен, но ввиду своего юного возраста, не умеет выражать свои мысли верно.

Да, его юношеская непосредственность и лёгкая смена настроения присуща всем омегам его положения, многое объясняет. Через секунду он горячо целует в губы мужчину, крепко держась за его плечи, не чувствуя ни капли стыда. Неутолимая страсть, утончённое, но запретное наслаждение, грех безумного счастья — всё, на что они согласны оба, — всё, о чем никогда прежде не смел мечтать ни он, ни Хосок.

Его поцелуй ещё горит на омежьих тонких губах, когда он опускает юношу на белую простыню. Такое зрелище ещё терпимо под покровом ночи, но не днём… Но Юнги нестыдно: лежать в чужой постели обнажённым по пояс — белая рубаха в аккурат свисает со спинки стула, — нестыдно ластиться к альфе и хватать рвано воздух между поцелуями.

— Хочу большего… — даже в сумраке октябрьской ночи на его щеках виден лёгкий румянец.

— Нельзя, — говорит ему Хосок после минутного колебания.

— Но я хочу! — настаивает Юнги, нахмурив брови.

С губ священника срывается глубокий вздох сожаления. И следом — медный звук, слетая с колокольни, тихо плывёт во тьме и медленно замирает в ней, но раньше, чем тьма успевает заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождается другое, какой-то шорох извне, и снова в тишине ночи Хосок слышит их. В окне он замечает бегущие тени, тихие шаги под деревьями и сдавленное рычание зверя из кустов, освящённых луной. В темноте он видит взгляд кроваво-красных глаз, и это пробирает до мурашек. Хосок тяжело вздыхает. Завтра ему придётся нелегко.

— Ты ещё совсем ребёнок. Это грех, мой мальчик, — говорит священник и целует, поддавшись вперёд, аккуратно придерживая за подбородок.

— За что ты так со мной? — обида цепью давит грудь. Юнги и впрямь совсем ещё ребёнок.

— Я пекусь о твоей репутации, Юнги. Когда мы обвенчаемся у всех на виду, я назову тебя своим супругом и перед Господом, и перед тысячами ангелов небес дам клятву быть с тобой в любви и здравии, в благости и несчастье, пока смерть не разлучит нас, я обещаю тебе, любовь моя, что сделаю тебя самым счастливым омегой на свете, — шепчет Хосок.

Глядя в родные, любимые глаза, Юнги чувствует, как надежда и силы наполняют его. Он верит, как всякий влюблённый и преданный своему альфе омега. И вынужден с тем примириться, что его сиюминутные желания так отвратительны, низки.

Смирение — лишь часть того, что дано человеку свыше, но легкомысленной и юной омеге тяжко с такой участью мириться — тупая рассудочность их общества совершенно невыносима и, в самом деле, вредно влияет. Как следствие, всякую страждущую душу будет томить влечение к запретному — как Юнги к Хосоку.

— Поцелуй меня… ещё, — шепчет омега, опуская тяжёлые веки. — Поцелуй, — сонно просит Юнги.

У священника мало власти перед этим хрупким созданием, один поцелуй — касание ледяных губ бледного лба — ничего не значит. Их любовь под строгим запретом. Но они почти не могут друг без друга жить, настолько хотят, хотят во всех смыслах, и даже в том самом. Юнги прикрывает глаза, потому что злится на всё вокруг. И даже самого себя. Злится, что жизнь такая дрянная и несправедливая, особенно к омегам. И с той мыслью засыпает.

Охваченный сладостной дрёмой Хосок тоже проваливается в бездонную нежность, растворяясь во сне. Несколько раз он открывает глаза, по-прежнему ощущая чьё-то присутствие. Пронзительный птичий крик, короткий и резкий, так кричат вороны по утрам, словно цепкие когти монстра вырывают из сновидений. И вдруг он понимает, что наступило утро.

При всяком шорохе слух пробудившегося ото сна Хосока усиленно напрягается, глаза опасливо щурятся, сжимая крепче рукоять гуань дао. В лучах восходящего солнца блестит его стальное лезвие и вместе с тем горит на острие ярко-красная надпись — Святой Засаламэль. Нахмурив брови, Хосок отводит взгляд от окна, с тревогой глядя на лицо спящего омеги, он снова вспоминает о маленьком ребёнке, тяжело вздыхая. А рука всё же тянется к оружию, когда в окне опять мелькает чей-то странный силуэт. Похоже, этой ночью они были не одни.

༺ H ༻ 

Под ногами шуршат опавшие листья, он, как всегда, один. Только холодный осенний ветер завывает лютым волком над головой. Человек, одетый во всё чёрное, приближается к замку быстрым уверенным шагом.

— Запомни одно единственное правило, Тэхён, отныне это место — твой новый дом, а потому ты должен быть благодарен за всё, что он будет давать тебе: защиту, тепло, постель и еду.

Хосок открывает перед ребёнком тяжёлую дверь, пропуская напуганного до трепещущего в страхе сердца омегу перед собой.

— Твоего нового опекуна зовут Чон Чонгук. Он — художник, — делает ударение на последнем слове священник.

Каменные стены с диковинными отвесами и высокие потолки, широкие лестницы, — маленький омега разглядывает без стеснения. Множество белых цветов свисают с потолка, создавая иллюзию льющегося с небес света, и ребёнок, поражённый богатым убранством дома, замирает на месте. Но ни огромные фрески в виде страшной горгульи, ни пылающий камин, ни старинная библиотека, которую они стремительно минуют с Хосоком, не поражают настолько, как множество, бесчисленное множество портретов.

Минуя несколько комнат, гостиную, библиотеку и кухню, Тэхёна не покидает ощущение, что за ними неустанно следят. Ребёнок поднимает изумлённые, полные страха глаза на портрет мужчины в чёрном фраке — тот смотрит прямо в душу стеклянным, но таким живым, страшащим, суровым взглядом — и Тэхёну кажется, что он не видел прежде ничего подобного в своей жизни. Он отворачивается и поспешно следует по пятам за священником, не успевая разглядывать каждое полотно. Впрочем, у него будет ещё для этого время.

— Постой здесь, — Хосок оставляет ребёнка в одной из многочисленных комнат поместья Теркильсон и, не сбавляя шагу, идёт к хозяину просить о милости для бедной маленькой омеги.

Тэхён успевает заметить, что портреты в той комнате, где его оставил священник Чон, свежие, и омега, смотря в их жёлтые, лоснящиеся лица, пугается, что все они похожи между собой, напоминая ко всему прочему ему живых мертвецов. В выражении их глаз он видит что-то пугающее, лица обезображены гримасой боли — и они все до единого так отвратительны, и все в крови. Тэхён задрожал при этой мысли: красная краска на губах младых омег похожа на свежепролитую кровь. Может, это взаправду кровь? Кровь есть на каждом портрете, на губах, на пальцах, шее и ногах. Быть может, она настоящая? Тэхён вновь крупно вздрагивает. Какая дикая мысль! Да быть такого не может! А если взглянуть на портреты иначе? На стене великолепные картины юных омег во всём блеске дивной молодости и красоты. И только странный блеск их нездоровых глаз пугает, но в то же время так манит.

Густой аромат крови наполняет большую и светлую комнату, когда священник без стука позволяет себе войти. Посреди стоит мольберт, на котором портрет юноши необычайной красоты, а позади: сплетаясь в объятьях друг друга, альфа и омега, чья шея неестественно наклонена, она как будто сломана или сильно повреждена.

Хосок вынужден подождать. Его не смущает нагая, стонущая омега, не поражает и не пугает тоненькая струйка крови, стекающая по телу. Последний громкий вздох и вот она уже оземь падает у ног альфы. Мужчина дышит тяжело и трудно. Он поднимает безумный взгляд кроваво-красных глаз и улыбается.

— Чем обязан вашему появлению, святой отец?

Чон Чонгук, пройдясь рукавом по своим губам, на время задумывается. Одно сердце стучит громко и близко, — это Хосок, второе звучит тихо и быстро, — ребёнок. Живое маленькое, перепуганное дитя… Глаза мужчины делаются большими от удивления, и он в замешательстве глядит на священника, бегая взглядом по его лицу.

— Что в моём доме забыл ребёнок?!..

༺ H ༻ 

— Мадс! — стуча каблуками и быстро минуя гостиную, кричит господин Чон.

Комнату, в которую вихрем врывается Чонгук, освещает несколько восковых свечей и яркое пламя, пылающее в мраморном камине, расположенном по центру. Художник с видом мученика проходит к креслу и падает в него, закидывая ногу на ногу. Вышеупомянутый Мадс так и не объявился, и господин Чон раздражённо вновь позвал мужчину. Выждав с минуту-другую, Мадс всё же откликается на зов своего господина.

— Господин Чон?

— Скажи мне, Мадс, что такого я в жизни натворил, что отныне вынужден воспитывать сироту? — на столе стоит бокал красного, и свет от камина жидким золотом играет в нём.

— Господин, Вы могли отказаться…

— Я должен господину Чону, ты же это прекрасно знаешь. Меня больше заботит, друг мой, что мне делать? Как я буду его воспитывать? Я совершенно не понимаю, как вести себя с детьми. Тем более он — человек. Омега, ко всему прочему. Это такая головная боль, Мадс. Что я буду с ним делать? И что делать с вами всеми? С чего этот священник взял, что моё влияние на этого куклёныша будет хорошим? — хватая бокал красного, причитает Чонгук.

— Во-первых, хорошего влияния не существует, — у Мадса приятный, спокойный, певучий голос, — во-вторых, мистер Чон, ребёнка нужно будет кормить. Не кровью, — с характерным плавными жестами и надменным взглядом продолжает давать свои рекомендации мужчина, — в-третьих, я могу поговорить со всеми вашими, к-хм, натурщиками, — Мадс на короткий миг задумывается, — чтобы они вели себя подобающе и не выдавали себя, пока ребёнок не подрастёт, это не есть проблема, сэр. Нам стоит быть предельно осмотрительными.

— Но, Мадс, мы более века живём здесь, некоторые дольше, некоторые меньше, — послышался тоненький омежий голосок, — что значит не выдавать себя?

— Он прав! Как мы сможем?

— Это невозможно, уж лучше сразу сказать правду, чего мы опасаемся?

— Именно! Он ещё совсем маленький, и не видел другой жизни. Стоит рассказать правду…

— Его родителей убили вампиры, — говорит вдруг господин Чон, отпивая немного красного, — не думаю, что будет лучше, если он узнает, кто я такой на самом деле.

Чон Чонгук, нахмурившись, отводит взгляд. Некоторое время он сидит неподвижно, созерцая огонь в камине, смутно сознавая, что говорит ему Мадс, не вникая в смысл его слов. Осознание неизбежности и тяжести бремени, что легло на него, приходит внезапно, до сих пор он не был так взволнован дотоле в своей жизни. По крайне мере, те времена, когда юного Чонгука волновали человеческие страсти, бушевавшие в его юношеской душе, давно минули. Появление ребёнка в его поместье страшит. Ребёнок — не вещь, выкинуть не выйдет. Человек — хрупкий, ранимый, живой, растущий организм, требующий внимания, заботы, любви… Любви, какую не знал Чонгук никогда. При этой мысли острая боль кольнуло сердце.

— Что же делать, Мадс, что же делать? — шёпотом повторяет Чонгук.

— Попытаться стать для ребёнка примером.

— Забавно, Мадс, весьма забавно, — художник хмыкает, даже не допуская такой мысли.

Как вдруг, заслышав топот маленьких ножек, бросает встревоженный взгляд на Мадса: кожа на его лице приобретает тифозный оттенок, глаза мертвеют и чёрный фрак тускнеет на общем фоне. Следом исчезают улыбка и блеск во взгляде. Чонгук заметно нервничает и мажет взглядом по своим картинам.

— Он прошёл мимо, — мутные глаза Мадса вновь обретают свою прежнюю ясность и живость.

— Господин Чон, нужно будет позаботиться и о тепле в поместье. Вы же понимаете, полагаю, что движется зима, холода не за горами. Нужен хворост, дрова. Топить круглосуточно.

Чонгук только морщится и тяжело вздыхает про себя. Мадс знает своё место и даёт всегда дельные советы, и господина Чона это более, чем устраивает. Он знает всё о поместье, каждого его обитатетля и каждый пыльный угол в нём. Умеет поддержать разговор с господином Чоном, когда тот бывает особенно весел, и никогда не вмешивается в дела хозяина. Из уважения к его искусству. Даже стонущие омеги, коих Мадс повидал с несколько сотен, не ставят его в неловкое положение. Он давно служит господину Чону, слишком давно, чтобы припомнить на своём месте прошлых швейцаров, которых собственноручно отправил в лучший мир.

Он говорит то, что знает, и не говорит о том, чего не должен знать. И он всегда на месте. Вот уже целое столетие.

— Кому продать душу, чтобы не видеть этого куклёнка? — по лицу видно, что господин Чон глубоко обеспокоен новым положением дел.

— Забавно, господин Чон, забавно, — с улыбкой звучит в ответ.

— Мадс!

***

Нечто близкое к отвращению испытал мистер Чон, оставшись наедине с брошенным всеми и, в первую очередь, самим Богом омегой. Ребёнок смотрит в пол, не решаясь оторвать взгляда и взглянуть опекуну в глаза, мелко дрожа перед лицом вампира, который позволяет себе смотреть на мальчишку с холодным, невозмутимым выражением лица, оценивая своё положение: утраченный покой и независимость одиночества.

Он окидывает его ровным взглядом, выстраивая в голове ряд весомых аргументов в пользу того, чтобы сохранить этому никому не нужному омеге жизнь, и только вздыхает, касаясь пальцами одной руки пульсирующего виска. Забота о человеческом существе не вселяет в него добродетель, а до смерти напуганный Тэхён только злит — и Чонгук постепенно начинает терять хорошее расположение духа.

Мистер Чон, глубоко втягивая тонкий, чистый запах омеги, сглатывает, и его взгляд, темнея, заволакивает алой пеленой. Рассудок туманится, но животная часть его существа смиренно ждёт: что-то родное, но эфемерное ощущается в этом омеге, и только это не даёт мистеру Чону покоя. 

Тэхёну ясно, что художник оценивает его, придирчиво осматривая с ног до головы, сравнивает, взвешивает, предаваясь той мысли, что красивое личико ребёнка может гарантировать ему будущность блестящую и беспечальную. Он это хорошо понимает. Но вскоре ему надоедает разглядывать тень от человека, поникшего и беспомощно дрожащего перед ним, и, цокнув языком, он задаёт омеге интересующий вопрос:

— Ты здоров?

Чонгук хмурится, прикладывая указательный палец к губам, и продолжает смотреть на Тэхёна отчуждённым взглядом. Омеге хоть и страшно, но он не даёт животрепещущему страху сковать его; правда низ живота скручивает от стресса, и мальчишку даже немного мутит.

— Да, сэр, — голос омеги звучит тихо и блекло; ему боязно, вдруг мистер Чон посчитает его слова ложью, чего ребёнку не хотелось бы, ведь по резкому, недовольному тону своего опекуна он понимает, что никто не будет с ним более ласковым, как прежде.

— Ты голоден? — нахмурив брови, задаёт следующий вопрос альфа.

Тэхён рассеяно кивает, внутренне не переставая дрожать. Конечно, голоден, ведь Мадс его предупреждал, но вампир ничего против честности и безропотности ребёнка не имеет, только немного злится на самого себя, не понимая, что внутри него, такого скверного, жестокого существа, как он, вибрирует при одном взгляде на ребёнка. В его идеальных чертах лица — куклёнок красив, и оттого он так прозвал его — Чонгук странным образом улавливает нечто знакомое, какое-то давно забытое воспоминание мелькает в его памяти, но, мотнув головой, наваждение это рассеивается, а в крови разливается ядом глухая, отчаянная злость.

— В скором времени прибудет лекарь из города. Он осмотрит тебя, — изучающий взгляд вампира останавливается на маленьких ножках. Чонгук задерживается на мелких белёсых шрамах на коже, и это кажется ему странным.

Вскинутым подбородком и опасным прищуром вампир обозначает свой интерес к этому видимому изъяну на ногах ребёнка, не понимая, откуда у куклёнка эти шрамы. Вздыхая с тяжёлым сердцем, — судьба омеги, его прошлое живо начали интересовать Чонгука, который, откровенно говоря, не привык размышлять о ком-то, проявляя к бесправным, глупым, слабым существам повышенный интерес, — велит Тэхёну подождать в своей комнате, когда ужин будет готов, и омега уходит.

Оставшись наедине, Чонгук делает разворот в кресле и тянется к бокалу с кровью. Ничего особенного в самом мистере Чоне нет: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, открытый лоб, смольные волосы, густые брови, глаза, отливающие красным. Художник подносит к губам бокал, но, пошарив глазами по углам и найдя взглядом образ престарелого швейцара на картине, несколько задумывается, опуская руку с бокалом крови на подлокотник.

Он слегка сводит брови в непонимании — что-то живо трепещет его душу.

— Какова вероятность, что я мог когда-то прежде видеть этого ребёнка?

В глазах мужчины на портрете зарождается живой блеск, лицо его оживает, расправляется стянутая маска, — в нём будто бы пробуждаются признаки жизни, черты лица становятся натуралистичными, и с тифозных губ слетает судорожный вдох.

— При всём моём уважении к Вам, мистер Чон, но мне трудно ответить на ваш вопрос.

— Этот омега смутно мне кое-кого напоминает, — Мадс, заметив, что художник глубоко ушёл в себя, не стал более ничего говорить.

Нет, мистер Чон не сошёл с ума, он всего лишь хочет вспомнить, и занимается альфа этим уже вторые сутки: детально прокручивая образ омеги в своей голове, не понимая своих чувств, блуждая впотьмах своих воспоминаний, чтобы, разумеется, в его памяти смог восстать образ прошлого, чтобы его вересковые глаза перед его глазами встали, смогли проникнуть в его душу, и только тогда он понимает... Но как жаль: то, что мы больше всего хотим забыть, чаще всего остаётся с нами навсегда. Может, потому что оно заставляет нас что-то менять в себе, является переломным моментом? Или потому, что это ломает нас, делая слабыми и никчёмными?

— Мадс, не показалось ли тебе странным, что у омеги на ногах много шрамов? Как думаешь, откуда они у него? С ним могли плохо обращаться его родители?

Мадс, поражаясь внезапным интересом к сироте мистера Чона, только грустно качает головой и искренне советует ему не делать поспешных выводов.

За ужином они молчат. Чонгук, тщательно обдумав новое положение своих дел, рассказывает Тэхёну о правилах и запретах. Одним из которых: запрет на вход на цокольный этаж, о котором мальчик не знал даже. Но раз предупредили, значит за непослушание он будет непременно наказан. Мистер Чон во что бы то ни стало заставит куклёнка ему повиноваться.

Завершив трапезу, Чонгук говорит, что уже поздний час и Тэхёну пора спать.

Омега поднимается с места, чтобы отправиться в свою спальню, отворачивает голову, когда Чонгук выходит из-за стола следом и останавливается рядом, смиряя ребёнка холодным взглядом. В нос ударяет запах лаванды — знакомый аромат. Чонгуку напоминает это о… прошлом. Так пахнут его воспоминания. Так пахнет его боль.

Тэхёна не страшит сам вампир и возможная грубость в его отношении, которую вполне можно ожидать в будущем. Но ему не по себе из-за того, что он теперь, вся его жизнь теперь зависит от этого человека — Тэхён ещё не догадывается о том, что за тёмная тварь перед ним. И как бы он не пытался сохранять спокойствие, ему нервозно рядом с мистером Чоном.

Переодевшись в пижамное платье, что купил ему священник Чон перед тем, как отправить Тэхёна в поместье Тиркельсон, мальчик вскоре засыпает на своей кровати. Дверь в его комнату, тихо скрипнув, пропускает художника внутрь, и он длинной тенью скользит в темноте, останавливаясь у кровати омеги. Скользнув взглядом по его мерно вздымающейся груди, Чонгук лёгким движением руки откидывает одеяло в сторону. Взгляд его задерживается на босых ногах мальчишки, покрытых шрамами и кровавыми царапинами.

Чонгук сглатывает ком, ставший в горле. Он дотрагивается до кожи, изучая пальцами каждый рубец, — эта картина ему противна; в нём вновь, но еще сильнее прежнего вспыхивает злость, растекаясь чудовищными тенями по неряшливой, скудно освещённой светом луны комнате. И вампир, теряя над собой контроль, скрипит зубами, утробно рыча.

Если вдруг окажется, что виной шрамов на коже ребёнка есть его покойные родители, то у Тэхёна не останется никаких воспоминаний о прошлом.