На другой день господин Чон во второй половине дня покидает своё поместье и каретой, запряжённой тройкой лошадей, добирается до города, держа путь в церковь. Он преисполнен желанием навестить священника Чона и обсудить с ним ещё раз судьбу ребёнка, ибо он не мог представить себя полезным для омеги, и опекунство не вселяло в него добродетель и уж явно не могла заставить испытывать нежных чувств к детям, особенно к сиротам. Под влиянием бессонной ночи, которую господин Чон скоротал за разговорами с Мадсом и бутылкой красного, он решил отправиться к священнику, рассерженный тем, что его поставили перед вопиющим фактом. По личному убеждению, он всегда полагал, что дети — это проклятье, а не дар небес. Он героически всегда избегал их общества, ссылаясь на непереносимость детского запаха, которым отличались дети от взрослых, вызывая насмешки в высшем обществе, которое он вынужден посещать раз в месяц, ведя светскую жизнь. Художники — элита общества, и им пристало блистать на вечеринках, балах и скучных обедах.

Но по-настоящему волнует Чонгука лишь его ремесло. Его искусство отличается своеобразным стилем: он с особой скрупулёзностью подходит к каждой своей новой работе. Каждый его замысел — смел, необычен и является воплощением подлинного гения. Каждый его натурщик — Аполлон в белой тоге, Бальдер с губящей его омелой, Амур, Персефона в Подземном царстве Аида. Многие уже давно сочли его безумным — престарелые, давно утратившие живость и здравый рассудок господы из высшего общества, но вот омеги мистера Чона о том другого мнения. Впрочем, после того, как художник заканчивает свою работу, никто уже не слышит и не видит ту омегу, которую художник страстно любил.

Господин Чон всегда самолично выбирает омег для своих работ, что касается их душевной организации, природной красоты и судьбы. В поисках своего Дориана он проводит месяцы. И уж конечно — любой омега счастлив оказаться на полотне знаменитого Чон Чонгука. В нём — страсть, похоть, власть, красота и пикантность. Вокруг него аура дьявола или божества, а во взгляде — такой неземной магнетизм, что никто не в силе устоять перед ним.

Всё, что о господине Чоне известно, — так это лишь то, что он дьявольски одарён, и что его персона окутана крайне разноречивыми слухами, но что, в сущности, эти слухи, сплетни и престарелые пересуды? Не имея под собой твёрдого основания, они — пыль. Не потому, что Чон Чонгук — таинственная личность, коей его считает каждая вторая омега, а из-за его манер.

— Сколько куклёнку лет, позвольте поинтересоваться, святой отец? — спрашивает Чонгук, когда они остаются вдвоём.

— Семь, мистер Чон. Не ожидал Вас сегодня увидеть.

— А я не ожидал, честно признаться, Вас вчера увидеть на пороге своего дома, да ещё и с таким сюрпризом.

— И как Вам, господин Чон? — интересуется с улыбкой Хосок.

— Я потрясён! — восторженно говорит Чонгук, в сангвиническом жесте разводя руками. — До глубины души.

— У Вас нет души, мистер Чон, и не мне ль об этом не знать? — его улыбка становится шире.

— А позвольте полюбопытствовать, святой отец, а как в вашу светлую голову пришла такая замечательная мысль? Вы были в себе, в трезвом уме и доброй памяти?

— Господин Чон, я долго размышлял над этим и уж поверьте мне, был бы у меня выбор, я не делал того, что решил.

— То есть по вашему личному убеждению, святой отец, человеческому омеге место в моём поместье? Я правильно понял?

— Да, так и есть, — заложив руки за спину, отвечает Хосок.

— Я похож на придворную нянечку? На отца, который готов растить детей в любви, как цветы? Или нет… — глаза его становятся большими от изумления, — я знаю, как выращивать осиротевших омег. Я ведь так люблю маленьких, непослушных, неблагодарных, совершенно не поддающихся приказам существ. Как я мог забыть…

Чон Хосок слушает художника, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая глаза. Завидев приближающегося к ним юношу, священник выпрямляется, а господин Чон только слегка оборачивается и улыбается. Он направляется в их сторону неспеша, медленным, спокойным, почти церемониальным шагом. Чон Чонгук встречает его поклоном, и получает в ответ тоже поклон с любезной улыбкой. Когда художник и милый юноша оказываются лицом к лицу, Хосок внутреннее ощущает странное волнение. Чонгук по скорому сердцебиению всё вмиг понимает.

— Как Вы прекрасны сегодня, Юнги, — говорит художник, целуя руку юному омеге. — Давно мы с Вами не виделись.

— Когда же Вы в последний раз бывали на службе? — отвечает Юнги.

— Кажется, что в прошлой жизни, и не могу сказать, что мне этого не достаёт.

— Что же привело Вас сегодня, мистер Чон? — спрашивает омега.

— Одно маленькое дельце, но об этом в следующий раз. Мне пора. Надо на рынок заехать, купить еды, чего я уже не делал слишком давно, чтобы помнить, как вести диалоги с нечестивыми торговцами и пьяными проходимцами. Позвольте откланяться. Прекрасное создание, — кланяясь Юнги, говорит с улыбкой Чонгук, — Его Чудовище, — кланяясь на прощание священнику Чону.

Юнги долго непонимающе смотрит вслед уходящему господину Чону. И только, когда силуэт мужчины растворяется в полуденном тумане, омега обращается к Хосоку, зная, что их никто сейчас не слышит.

— Что он здесь забыл?

— Приходил поговорить, — священник протягивает руку Юнги, и они неспешно выходят в коридор.

— О Ким Тэхёне? Он хочет его вернуть? Ребёнок что-то не так сделал?

— Господин Чон ещё не привык к той мысли, что он отныне опекун, волнуется, — спокойно говорит священник.

Коридор узкий и тёмный, церковь имеет несколько таких проходов, которыми пользуются священники, потому что несколько покушений на служителей в прошлом неминуемо заканчивались смертями тех, и высшее руководство, дабы уберечь своих пастырей, стало строить церкви в другом стиле.

Удивительно, но Юнги смел для своего юного возраста. Одним касанием он останавливает Хосока в самом конце коридора. Мужчина долго непонимающе смотрит на юношу, в глазах которого читает что-то новое и раннее неизвестное ему. Один поцелуй — Хосоку непривычно. Второй — неподходящее место, думается мужчине. Его снова целуют внезапно, в этот раз в коридоре церкви.

— Юнги, прекрати, что ты творишь? — шепчет священник, держа руки за спиной, а Юнги уверенно смотрит ему в глаза; ни намёка на стыд.

— Сколько мы ещё будет скрываться ото всех? Отец начал что-то подозревать, я не могу ему врать. Это грех, — Хосок понимает, что юноша страдает, но как долго это будет длиться?

Они так долго влюблены, что страдают оба. Хосок не меньше самого Юнги.

— Давай дождёмся твоего совершеннолетия, — священник мягко улыбается, одаривая омегу тёплым взглядом.

Чон желает хорошего дня и оставляет Юнги в одиночестве. С горящими щеками, а сам уходит с пылающим сердцем. Ему помогает остыть лишь прохлада надвигающейся осени. Кажется, он никогда не сможет быть с Юнги по-настоящему откровенным в своей жизни.

༺ H ༻ 

Красным цветом, словно кровь, нарисованы губы, белым аметистом сияет молодая кожа, а в глазах безжизненно застыли жизнь и смерть — словно дьявол вошёл в душу ангела и поселился в ней.

Чон Чонгук сидит перед мольбертом, а немного поодаль, возлегая на длинной софе, — нагой и румяный омега необычайной красоты, чьё внезапное появление на пороге поместья Тиркельсон одним осенним утром так взволновало маленького Ким Тэхёна. Внутри всколыхнуло любопытство, ведь омег было всегда так много: и на портретах, и в мастерской господина Чона.

— Прикройся, — омега только усмехается и, наклоняясь за одеждой в третий раз, накрывает свой пах.

Загадочный художник даже не шелохнулся, и его разморённый натурщик засомневался, как вдруг в мастерскую влетает маленький радостный омега.

— Чего тебе? — блуждая впотьмах своих размышлений, спрашивает Чонгук.

— Сэр, простите, сэр, там, — запинаясь, быстро лопочет ребёнок, — там священник Чон пришёл к Вам.

Чонгук усмехается, но через мгновение вновь обретая свою привычную уверенность и спокойствие, просит Тэхёна проводить мужчину в рясе к нему, — и омега, низко кланяясь, бежит исполнять порученное ему дело господином Чоном.

Натурщик театрально вздыхает, привлекая к себе внимание, — в его громком возгласе слышны спесь и недовольство человека, оскорблённого до глубины души. Жаль, что душа его глубиной с мелкую лужу.

Через две-три минуты в дверь заходит священник, а за ним следом семенит маленький Тэхён.

— Какая честь так часто Вас, святой отец, видеть в своём доме. Чем обязан на сей раз? — ранее Чон Хосок не имел обыкновения ходить так часто, однако появление в поместье Тиркельсон ребёнка многое изменило.

В Ким Тэхёне есть что-то такое, что Чонгука тянет к нему. Приятно даже думать о нём в свободные минуты.

— Помешал, господин Чон?

— Привели ко мне опять осиротевшего малыша или на чай пожаловали? — отвечает вопросом на вопрос художник, отодвигаясь в сторону от мольберта.

— Не знал, что поместье Тиркельсон превратилось в детский дом, — усмехается в ответ Хосок.

— Не приведи Люцифер, — с жеманной улыбкой отвечает ему художник.

Скользящим взглядом Чонгук разглядывает священника, отмечая запах свежей крови.

— Тэхён, милый, ты дочитал «Портрет Дориана Грея»? — Чонгук разворачивается спиной к гостю, откладывая в сторону свою кисть.

— Нет, сэр, ещё не успел.

— Тебе есть чем заняться. Ступай.

Ребёнок удаляется из мастерской, прикрывая за собой тяжёлую дверь, и вот Хосок ожидаемо задаёт вопрос, на который Чонгук уже и так знает ответ.

— Не кажется ли Вам, господин Чон, что такие книги не подходят для ребёнка семи лет? Он ещё слишком мал для того, чтобы понять всю гениальность Оскара Уайльда, — присев на стул у большого витражного окна, священник с прищуром взглянул на молодого натурщика.

— Это подготовит юный, неокрепший ум к истине, которая хранится в этом поместье, — сев в пол-оборота, отвечает художник.

Чон Чонгук, сдерживая данное священнику Чону обещание — позаботиться о сироте до наступления его совершеннолетия, обучить того письму, чтению и арифметике, — не претендует на какие то ни было успехи в воспитании. Священник недоволен некоторыми аспектами, подозревая, что художник просто забавляется, и в этом случае его действия действительно настораживают, напоминая Хосоку с кем он имеет дело. Но не имея выбора и желая хотя бы сохранить жизнь этому ребёнку, вынужден примириться с методами господина Чона.

— Тэхён ещё не в курсе здесь происходящего?

— Вы предлагаете явить ему мою истинную натуру? — в его голосе звучит возбуждение человека, приблизившегося к какой-то страшной тайне.

— Его не смущают исчезновения ваших нимф или их внезапное появление?

Художник задумывается.

— Тэхён не задаёт лишних вопросов, — говорит Чонгук после недолгого молчания. — Знаю, что догадывается. Оно и понятно: я ему всячески вру. Это доставляет мне странное удовольствие скрывать от него правду, как будто мы играем в игру, — хотя я знаю, что могу потом пожалеть об этом. В общем, это рано или поздно случится. За разговорами о мире, жизни и литературе мы проводим целые дни, куклёнок очень любопытный, но иногда он бывает ужасно несдержан, и ему как будто уже всё известно. Тогда я чувствую, что он знает мою тайну и моих картин, которые приглядывают за ним и докладывают мне, когда он, к примеру, падает на лестнице или ранится острыми предметами.

Хосок, тяжело вздыхая, с рассеянным видом подходит к мольберту.

— Сколько? — сухо спрашивает священник.

— До полуночи, полагаю. Быть может, к следующему утру, но не позднее воскресной службы.

— Как страшно жить в мире, где вампир ходит в церковь и молится, — с презрением говорит Хосок, сжимая в руке свой крестик, — но не Богу, а Дьяволу, — совсем тихо, чтобы не услышал глупый натурщик.

— Как странно жить в мире, где священник водит дружбу с кровожадным монстром, — лениво парирует Чонгук, поднимая взгляд на священника.

— Как зовут юное создание?

— Имеет значение?

— В воскресную службу — естественно. Я должен знать имя… почившего, — со вздохом отвечает Хосок.

Чонгук громко засмеялся, качая головой. Слёзы, выступившие на нижнем веке, он лёгким движением руки смахивает и резко поднимается на ноги. Натурщик в немом недоумении смотрит на каждого из них по отдельности, не понимая, чем вызвана такая странная реакция со стороны художника. И замирает.

— Что ж, мой милый друг…

— Не называйте меня так, господин Чон. Мы с Вами просто знакомые, — Чонгук игнорирует подобные мелочи в последнее время, но сложно отрицать очевидные вещи.

— Конечно, святой отец, не более, чем просто знакомые, однако именно ваше дитя сейчас живёт под моей крышей, — художник хитро щурится, — так что, — перейдя на тихий шёпот и подступаясь на шаг ближе к священнику, что застыл будто мраморное изваяние, в интимном жесте касается его руки, — Вы до сих пор считаете нас просто знакомыми? — говорит ему Чонгук.

— Хотелось бы, чтобы Вы и дальше выполняли своё обещание, мистер Чон.

— А я и так отлично справляюсь, святой отец. Ребёнок не тот, кто будет Вам врать. Ещё успеет за жизнь научиться.

Натурщик вновь громко вздыхает и священнику становится неуютно, он решает уйти. Хосок бросает на того быстрый взгляд — в нём светится глубокое сожаление и невыразимая скорбь.

После напряжённой паузы священник Чон говорит очень тихо, стараясь по лицу Чон Чонгука угадать, какое впечатление произведут его слова:

— Мне пора, мистер Чон. Мы сегодня очень хорошо поговорили и надеюсь, что поняли друг друга без лишних слов. Всего хорошего.

Когда за Чон Хосоком закрываются двери, художник подходит к своему натурщику вплотную. По суровому лицу видно, что ему в тягость общаться со священником, хотя тот ведёт себя как подобает человеку его положения: не столь мрачно и подозрительно, как мистер Чон, а беззаботно, как и всякий, кто обладает благодатной силой.

Тяжёлый вздох, печальный взгляд, холодная рука на хрупкой талии — Чонгук с тоской смотрит в чужие глаза: на дне живая, тёплая, наивная душа. Его белые длинные пальцы игриво бегут по телу омеги, интимно касаясь его внутренней стороны бедра.

— Ваши руки так холодны… — юноша смотрит зачаровано, совсем не дыша.

— Вы одна из прелестнейших омег, каких я только видывал в жизни, — рука скользит чуть выше, медленно стягивая одежду и оголяя низ живота, — я, право, без ума, — вкрадчиво елейным тихим голосом говорит художник.

Его слова звучат так искренне, и манит взгляд соблазном душу омеге. Чонгук смотрит магнетически, сжимая в тисках его сопротивляющееся сознание, где на периферии шёпотом звучит: он не тот, кем кажется… На дне чёрных глаз — безумие, развратная погибель и… Омега в его глазах внезапно замечает боль — стальною цепью сдавившее сердце. Рука в лёгком, нежном движением ложится художнику на грудь. И тишина.

— Ваше сердце… Оно… — осознание расширенными от ужаса глазами лишает иллюзий, и натурщик в трепетном волнении замирает.

— Не бьётся, — лукаво улыбается художник, — потому что я — живой труп. Исчадье Ада. Порожденье тьмы. Вампир, — и в подтверждении своих слов Чонгук опускает на короткий миг веки, затем вновь поднимает их с лёгкой улыбкой: по краю радужной оболочки горит ярко-красное пламя.

Жестокость — лишь крохотная часть того мира, где обитают вампиры. Разве Чонгук поступает жестоко? Виноват во всём не он, виновато общество и человеческая глупость. Поместье Тиркельсон наполнено страхом, вселяет ужас и боль всех живущих в чертогах, ближних и дальних, творит страшную, подчас кровавую историю; покуда увенчанное тайным злом поместье будет исполнять холодным страхом сердца смертных, Чон Чонгук может жить спокойно на своей территории.

Омега с горьким осознанием и безграничной жалостью вспоминает утро, когда его нога ступила на порог дома вампира. Его судьба, уже во всяком случае, предопределена. Она видна в радужке загадочного художника, она сгорает в его пламени.

А портрет? Портрет унесёт его тайну, и, быть может, однажды поведает обо всём: о жизни и смерти. Он заберёт его душу, навеки запечатав красоту и молодость в полотне дьявольски талантливого художника. И вскоре займёт своё место на стене в замке.

— Остановитесь… Прошу.

Художник отбрасывает белую простыню в сторону, обнажая бледно-розовое тело. Кожа истончает пьянящий аромат розы, и вампир жадно вдыхает до расширенных, как от какого-то дурмана, зрачков эту сладкую нежность цветов. А вместе с ним и тонкий отпечаток смерти, которой пропитана вся мастерская художника. Его пальцы горят желанием прикоснуться к этому созданию, сомкнуть клыки на тонкой шее.

Чонгук встаёт с дивана, всё ещё не сводя глаз с объятого страхом юноши, и леденящим душу тоном говорит:

— Встань, — омега послушно следует приказу господина Чона, и оказавшись в его опасной близости, шумно выдыхает, — развернись, коленями на диван, а руками упрись в спинку, — художник утробно смеётся, наблюдая за покорностью безвольного существа, безвольного, но такого прекрасного. Чистого.

Рубашка одним быстрым движением снимается, оголяя торс и рельефные мышцы рук. В ярком свете полуденного солнца его белоснежная кожа блестит, как чистый алмаз. Чонгук поистине наслаждается этим актом. Он любит мучительную медлительность. Частое биение сердца, заметную дрожь, плавные изгибы тела, — всё это доставляет такое удовольствие! Но что ценнее — инстинкты, которые обостряются в момент соития.

— Насилие рождается в огне покорности и пожирает того, кто по судьбе является рабом, — говорит между тем художник, развязывая узел на своих штанах.

Омега уже обо всём успел пожалеть, желая обернуть время вспять, свернуть с дорожки, ведущей в лапы к зверю. Его внезапно накрывает волной леденящего ужаса, трясёт, как в чумной лихорадке. Он жалобно скулит, умоляя не трогать его, молясь то Богу, то ангелам, то неким святым. Молитва — это хорошо, она спасает душу, залечивает раны, склоняет к вере и любви.

Тэхён тоже всегда молится перед сном. Маленький Тэхён.

Чонгук подходит ближе, впиваясь бескровными пальцами в омежьи бёдра.

— Девственный мальчик или довременно растлённый?

Это доставляет ему странное удовольствие — проверять младых омег на физическое целомудрие, когда те нередко нарушают вторую заповедь, гласящую о достижении идеала, — чистоте брачной жизни, воздержании от блуда и полное целомудрие даже в мыслях.

Один палец легко входит в горячее нутро, оценивая святую невинность, и, как оказывается, навеки утраченную. Насмешливый свист слетает с губ Чонгука и по лицу пробегает чуть заметная саркастическая улыбка — не девственный, нечистый, а грязный, заблудший, гадкий грешник — в алеющих глазах внезапно вспыхивает огонёк какого-то ликующего торжества.

— Величайшие грехи мира рождаются в сознании, и, согрешив, человек избавляется от своего тайного вожделения. Он будто очищается. Но религиозные фанатики, внушающие страх и ужас своими речами, пудрят голову, создавая чудовищные законы, ставят под строгий, но такой бессмысленный запрет искушение, — говорит художник, совершая круговые движения. — И, как известно, чтобы отделаться от него, это уступить ему, то есть согрешить. И в Вас, мой юный Дориан, — уже не растягивая бедную омегу, а просто играясь с ней с садистским удовольствием, — уже посещали мысли, что приводили в ужас, и Вы в час молитвы краснели от стыда. И вот они, наглядные последствия греха. Не хотите исповедаться?

Пальцы выскальзывают из омежей утробы, и Чонгук за бёдра подтягивает к себе ближе юношу, входя одним плавным толчком.

Это одна из величайших тайн жизни: когда сильный в своей сущности, но слабый в своём понимании и мироощущении довлеет над безвольным, но живым созданием. В эти дни, где свет и тьма на трон взошли, люди умирают незаметно, от рабского благоразумия. Чонгук часто придаётся той мысли, играя со своим воображением, насмехаясь над тупой рассудительностью религии и растекаясь мыслью по древу о человеческой безнравственности и неразумности. Он часто говорит об этом с Тэхёном, увлекательно, безответственно вовлекая маленькое сознание в противоречивую логику их бытия. Тэхён не понимает, но он очарован — полётом мыслей господина Чона. И когда куклёнок подрастёт, окрепнет, художник покажет ему неприглядную истину, о которой Хосок ему бы никогда не поведал. Омеге только предстоит познать всю гниль их шаткого мироустройства.

Это то, о чём думает Чонгук, толкаясь плавно и размеренно, безэмоционально отдаваясь акту любви, не ощущая внутреннего удовлетворения, пока омега стонает от чувственного наслаждения, покрываясь лёгкой испариной. Само соитие ничего не даёт вампиру, но насыщает кровь жертвы гормонами. Усыпляет.

Изящно-холодные пальцы обвивают тонкую омежью шею, сжимаются, ощущая, как гулко бьётся сонная артерия под нежной кожей. Да, это прелюдия перед скорой погибелью, и оно больше напоминает акт в трёх разных ипостасях — Любви, Безумия и Смерти. Бедная омега! Как всё это поистине театрально! Он лежал на огромной софе, позируя безумному художнику, предаваясь мечтам о красивой, но такой лживой любви. Любил ли он? Любили ли его? Отдав свою душу бесовскому портрету, он, пожалуй, останется в памяти художника как дивный трагический образ — олицетворение вечной красоты и молодого безрассудства.

А что до мистера Чона: он никогда не чувствовал экстаза от слияния с омегой, но много раз испытывал его в творчестве и кровавой трапезе, обыденно спуская глубоко внутрь гибкого тела. Без эмоций. Получая взамен знакомую пустоту и неудовлетворённость.

Как и на этот раз.

— Нет… Что Вы натворили?!

Холодный страх пронзает возглас оторопелой омеги, но Чон, спокойно прикрыв глаза, оставляет свой след в чужом естестве, наслаждаясь последними мгновениями заката людской жизни.

— В чём дело? Не хочешь носить мёртвого младенца в своём тёплом и уютном чреве? — хриплым, низким голосом спрашивает искусно дьявольский художник.

— Нет… Не надо… Умоляю.

Потянув на себя бездушное тело, словно тряпичную куклу, Чонгук заключает младого натурщика в свои объятия — его всегда поражала ограниченность человеческого существа, его сложность и многообразие, его плоть, что подвержена чудовищным недугам, и крайняя неразвитость ума. Предсмертные конвульсии и судороги внезапно пошли по всему телу худощавой омеги, который, впиваясь пальцами в руки мужчины, продолжает тихо постанывать от мучительного удовольствия. Живой блеск в его небесно-голубых глазах незаметно угасает, зрачки расширяются, темнеют. Его страдания будят в художнике любовь к своему искусству, возжигая в нём любострастный огонь, и наполняют жизнью.  

Чонгук дышит загнанно, опаляя горячим дыханием белоснежную кожу, вдыхая сладковатый запах крови и густой аромат розы. Омега в ужасе наблюдает в отражении зеркала, как зубы мужчины начинают превращаться в длинные острые клыки — и в следующее мгновение он ощущает, как зубы вампира вонзаются в его плоть, прорывая нежную кожу до сонной артерии. Потерянно раскрыв в немом крике рот, омега начинает рвано дышать, дрожащими пальцами сжимая запястья мужчины, и в диком испуге глядя вверх, в небесную ввысь, — покуда в глубине его души роятся сомнения, а им навстречу религиозный вопль молитвенных экстазов.  

Художник чувствует необыкновенное физическое влечение, всепоглощающее чувство страсти и умирающего в своих руках, его жизненную силу, что ослабевает в нём. Нет, это не плотское вожделение, это любовь, какую знали Леонардо да Винчи, Сальвадор Дали, Клод Моне, Винсент Ван Гог. И он знает о том, какие страсти бродят в нём, находя свой выход в искусстве.  

Его инстинкты достигают своего пика, когда сердце омеги делает последний удар, — человек всё может пережить, кроме смерти, и это то единственное, о чём каждый думает с ужасом. Художник отстраняется от омеги, запрокидывая голову, тяжело дыша. Длинные, выделяющиеся на фоне бледных губ клыки — в крови, капли которой опадают на грудь мужчины. Чудовище, принявшее форму человека с глазами, что отливают багряным.  

Вампиры существуют, но большинство людей просто не догадываются об этом. 

Безжизненное тело выскальзывает из объятий и падает у ног Чонгука. Он холодно глядит на юношу, качая головой, затем спокойно перешагивает через него и подходит к своему мольберту. Художник долго смотрит на портрет, хмурясь, берёт свою длинную чёрную кисть, поднося ту к испачканным кровью губам.  

Остекленевший взгляд открытых глаз омеги с низко остановившимися зрачками смотрит как будто в пустоту — Чонгук, засмотревшись на эту прелестную картину, задумчиво покусывает длинный кончик своей кисти и, наконец, нагнувшись, подписывает новое творение, выводя своё имя красными буквами в правом нижнем углу. 

— Я знаю, как беспощадна и цинична жизнь, — говорит художник, — всё то, что в тебе звучало, больше не звучит, — бесцветным низким голосом. — Какая прекрасная трагедия и как же прекрасен в ней ты, мой новый Дориан.  

За этими речами, что любит вести художник со своими картинами, всегда следует судорожный вдох, — и мало-помалу портрет начинает оживать. Две крупные слезинки тихо скатываются по щекам. Юноша румян, но совершенно точно мёртв.  

— Что Вы натворили?  

— Спас вашу красоту, и теперь Вы будете жить вечно в моём замке, — говорит Чонгук просто.  

В мастерской стоит резкий запах крови и льняного масла. Мёртвый натурщик, лежавший у софы, исчез. Чонгук отнёс его в комнату, тёмную, сырую, уложив бездыханный труп на обитом жестью стол с желобами для стоков крови в стеклянные сосуды. Подойдя к своей рабочей поверхности, где аккуратно разложены клинки разных форм, размеров и длины, из различных металлов, — он берёт один из них: с тонким золотым лезвием и, наконец, подходит к столу. Кончиком острия Чонгук чертит кровавую полосу на белой коже, оставляя на ней миндалевидный разрез: на одном предплечье, втором, затем на икроножной мышце и вдоль грудино-ключично-сосцевидной на шее. Анатомия — его вторая страсть. К тому же, хороший художник должен знать анатомию тела. Но Чон Чонгук решил зайти дальше.  

 Человеческое тело — хрупкий сосуд, ранимый, слабый, изнемогающий подчас от тяжёлых болезней и рано увядающий. Оно уродливо и смертно. Иное дело — душа. Она будто свободная птица, заключённая в греховную оболочку. Вечна. Призрачна. Прекрасна.  

Ровно час художник орудовал над своей жертвой, касаясь остриём её нежной кожи, наслаждаясь кровоподтёками, что ровными струйками спускались в стеклянные сосуды. Наполнив один бокал свежей, ароматной кровью, Чонгук решает, что довольно на сегодня работы. Двери в его Преисподнюю закрываются, и он направляется в гостиную, где у потухшего камина сидит Тэхён с книжкой, кропотливо увлечённый чтением.  

Щёлкнув два раза пальцами, пугая тем самым ничего не подозревающего ребёнка, Чонгук разжигает поленья в мраморном камине — ярко-красные языки пламени заплясали на дереве и бликами легли на дубовый паркет.  

Негромкий треск еловой ветки успокаивает. Художник присаживается у камина, делая ещё один глоток свежей крови.  

— Дочитал? Узнал что-нибудь новое? — его голос, словно гром средь ясного неба, звучит властно, довлея над маленьким Тэхёном. 

— Ещё пара страниц, сэр. 

— О чём эта книга? Что ты понял, Тэхён? — Чонгук с удовольствием ожидает ответа ребёнка, пристально вглядываясь в глаза огненному демону, зная, что куклёнок умней, чем кажется.  

Тэхён с замирающим сердцем рассматривает без стеснения строгий профиль мужчины, чей бледный лик переливается отблеском пламени, точно самоцветные камни. Господин Чон привычно молчит, с нечитаемым выражением лица, попивая свой любимый напиток, и Тэхён уверен, что это вино — напиток для взрослых, о котором ему говорил Хосок. Не то чтобы по лицу господина Чона можно было и ранее что-то понять, но сегодня маленький омега слишком проницательным взглядом глядит на своего опекуна.   

— Я жду, — краем глаза уловив повышенный интерес ребёнка к своей персоне, Чонгук намерено препятствует мыслям Тэхёна о себе.  

Омега тяжело вздыхает. То, что происходит между ним и господином Чоном, нельзя назвать чем-то нормальным, в том самом значении, что они друг другу никто. Он учит его разным вещам, даёт возможность узнать устройство мира, прививает любовь к литературе, желает «спокойной ночи» и кормит. При этом сам никогда не ест в присутствии ребёнка, довольствуясь одним бокалом красного напитка за молчаливой трапезой. У господина Чона вообще нет привычки много болтать, он отвечает на вопросы ребёнка сухо, лаконично и быстро.  

— О том, как молодой человек, в попытке сохранить свою красоту, лишается всего… даже души. 

— Угу, — задумчиво звучит в ответ. Чонгук аккуратно покачивает бокал, наслаждаясь игрой огненных бликов в нём, не спешит. Ребёнок должен научиться мыслить самостоятельно, свободно и смело. — Что ещё? — мужчина поворачивает голову в сторону Тэхёна, выгибая дугой бровь, и омега спешно хочет озвучить свою ещё не до конца сформировавшуюся мысль. — Не торопись. Думай, Тэхён. Это важно.  

— У молодости есть свой предел… И красота… 

— Совершенно неважно, как ты выглядишь, — говорит Чонгук, неожиданно прерывая ребёнка, — всё равно найдётся человек, который будет считать тебя самым прекрасным существом на свете. В этом произведении раскрывается эволюция грехопадения. Человеческая ненасытность и аморальность может сгубить, потому что вседозволенность и чувство собственного превосходства над другими — яд. 

— Вы имеете ввиду вампиров? — находясь под личным впечатлением, внезапно спрашивает Тэхён.  

Благими намерениями вымощена дорога в Ад, только у Чонгука есть свой собственный, собственноручно сотворённый по образу и подобию цитадели его тёмной души. Да, ребёнок не понимает некоторых вещей, но пытается. Его жизнь внезапно окрасилась серыми красками. Как он вообще выжил после столкновения с вампирами?   

Господин Чон с тонкой усмешкой смотрит на Тэхёна. Вампиры живо интересуют его, и он знает причину его рвения. Ему вспоминается рассказ Хосока, который тот поведал ему; вампиры разорвали родителей Тэхёна на куски. Ребёнок в свои семь лет видел уже многое такое, чего не должен был знать или жить с этим знанием. Неужели ангелам поднебесья угодно спасти было этого ребёнка и привести в дом другого вампира? Как этот куклёнок несчастен!..

— Ненавидишь их?  

— Они убили моих родителей, — выражение его делается не по-детски серьёзным.  

— Это была месть, — Чонгуку была известна и другая правда. — Твои родители были охотниками на вампиров. Они истребляли их и в итоге поплатились за это своими жизнями. Тебе чудом удалось выжить, ты понимаешь это, Тэхён-и?   

Ребёнок вздрагивает, что не остаётся незамеченным для Чон Чонгука, — но его реакция предсказуема. Внезапно Тэхён ощущает страх, он боится своего опекуна, — и сам же стыдится этого. Зачем он говорит ему об этом? Ведь они со священником никогда не касались этой темы, тот напротив: старался оберегать мальчишку от всего, что имело отношение к тому инциденту… И вдруг господин Чон открывает перед ним тайну его семьи. Хотя бояться художника так неразумно. 

— Давай вернёмся к «Портрету Дориана Грея», — предлагает Чонгук, увидев на лице Тэхёна изумление, смущение и грусть.   

— Сэр, я бы хотел… расспросить о своих родителях больше, об их смерти. 

— Тебе придётся жить с тем фактом, что твои родители — такие же убийцы, и ничем не отличаются от вампиров. Люди убивают вампиров, вампиры лишают жизни людей. Это баланс. Понимаешь? Вампиры и люди никогда не смогут существовать в одном мире, как равные. Мы неравны, — говорит Чонгук, делая акцент на слове «мы».  

Тэхён обречённо вздыхает, когда господин Чон решает, что на сегодня достаточно поучительных речей, и удаляется. Двери за ним с громким грохотом закрываются, и омега с облегчением выдыхает, но легче не становится.  

 ༺ H ༻ 

Прихожане, очарованные молитвой и ангельским пением церковного хора, с благоговением внимают каждому жесту, слову и даже вздоху священника. Хосок, облачённый в чёрную рясу с Библией в руках, читает имена недавно умерших горожан, прося о милости и отпущении им грехов. И все, как единый слаженный механизм, повторяют за священником, крестятся, положив руку на лоб, затем на живот, правое плечо и лево, со смирением произносят Аминь. Это так забавно. Люди — словно стадо, следуя за пастухом, слепо верят и делают то, что им велено. Чонгук с насмешливым презрением наблюдает за ними, сидя среди обычных смертных. Когда звучат последние строки из Евангелия, и голоса низших клириков умолкают, гробовая тишина опускается на храм. Воскресная служба подходит к концу. Хосок разворачивается лицом к прихожанам, в его глазах умиротворение и губы растянуты в благостной улыбке.  

— Аминь, — звучат в унисон несколько десятков голосов. 

— Аминь, — шёпотом повторяет за ними Чонгук.  

Художник одет строго, во всё чёрное, Тэхён — в белую рубашку и такого же цвета штаны, — сидит подле своего опекуна и с замиранием сердца рассматривает витражные окна с ликами святых. Когда большая часть прихожан расходятся, Чонгук подходит к Хосоку.  

— Прекрасная служба, святой отец, — говорит художник, пожимая ему руку, — та, как и разумеется, мертвецки холодна. — Нам с Тэхёном очень понравилось. 

— Благодарю, что пришли, — звучит в ответ елейно-приторно. — Как твои дела, Тэхён? — спрашивает священник, обращаясь к ребёнку. 

— Хорошо, сэр, — отвечает он.  

— Я слышал, святой отец, Вы собираетесь жениться, — удивлённый священник посмотрел на него во все глаза; слухи змеями поползли и дошли до господина Чона слишком рано; очень странно. — Кто ваш избранник? 

— Это пока месть тайна, господин Чон, даже для Вас, даже для родителей моего возлюбленного. И я, право, в замешательстве, что Вы в курсе, — отвечает священник сухо, когда приходит в себя от удивления.  

— Не беспокойтесь, я никому не выдам Ваш секрет, — говорит Чонгук, лукаво улыбаясь. — Ах, кстати, святой отец. Я Вам давеча писал, что Тэхён хотел бы провести у Вас некоторое время, пока я разбираюсь со своими делами. Понимаете, ребёнку нужна смена колорита.  

Хосок понятливо кивает. После небольшой паузы господин Чон наклоняется и говорит столь тихо, что даже священник едва слышит, меж тем Чонгук вкладывает в его руку записку, шипя змеёй на ухо: 

— Мин Юнги — прекрасный выбор, желаю Вам счастья, святой отец, — и отстраняется назад. — Что ж, пожалуй, мне уже пора. Всего хорошего, святой отец. Тэхён, веди себя хорошо.

С этими словами художник, делая резкий разворот, идёт на выход. Его взгляд утопает в небесах, в чистых, светлых небесах, тогда, как город уже давно покрылся серой пеленой. Чон Чонгук производит впечатление приличного человека в здешних краях, с ним здороваются, пытаются завязать разговор, даже не ведая, кто перед ними на самом деле.  

Глубоко вдыхая свежесть осеннего утра, Чонгук, наблюдает за толпой прихожан с порога маленькой церквушки, точно хищный зверь, следит, рыщет в поисках новой жертвы. Его губ касается демоническая улыбка, а в глазах — пляшут кровавые бесы.  

— Давно я не проводил время в оргиях.

༺ H ༻ 

Глухие, цокающие отзвуки шагов, едва слышны в оглушительном раскате грома. Длинная тень чёрной кошкой скользит по узкому коридору, ведущему к самой дальней комнате в замке. Поворот ключа, и вот тяжёлая деревянная дверь отворяется, пропуская мужской силуэт внутрь. Зловонный запах тотчас ударяет в нос и забивается в лёгкие. Мужчина ставит бронзовый подсвечник на старую тумбу и стоит. Под мерный шум дождя, барабанящего по крыше замка, он мечтает в нём раствориться. 

— Намджун… — тихо, по имени, шёпотом, чтобы не разбудить свою прислугу за стенкой. — Намджун… 

Кое-где на стенах висят старые, ржавые цепи; на полу у северной стены валяются грязные простыни, перепачканные кровью и разодранные в некоторых местах, как будто каким-то животным с острыми когтями. И если немного прислушаться, то можно услышать тяжёлое дыхание, более походящее на хриплый присвист. 

Мужчина в чёрной рубахе из плотной ткани и облегающих штанах делает осторожный шаг вперёд, навстречу темноте, куда не дотягивается свет горящих свечей — до тёмных углов огромной комнаты. Страх парализует сознание, и если бы у этого мужчины билось сердце, то его бешенный стук было бы слышно даже за пределами замка Аббакум. Из темноты внезапно раздаётся негромкий, но звонкий лязг металла и звуки какого-то копошения. Мужчина внутренне напрягается. Каждая жилка в нём буквально трепещет. Грозный рык вырывается наружу, и следом за этим из тени выходит чудовище. Не человек. Страшные зубищи клацают громко и угрожающе, но мужчина в чёрном стоит, совершенно спокойно наблюдая за монстром. Его мощные руки и ноги закованы в тяжёлые железные кандалы. Чудовище смотрит пристально, его глаза налиты кровью, а вокруг них — выступают чёрные вены. На лице — металлический намордник, похожий на тот, что цепляют на свирепых, огромных псов. 

Неизлечимая грусть, как тяжёлый свинец, лежит на сердце мужчины. Это заметно даже в тусклом свете свечи: его взгляд чёрных глазах — печален и мрачен. Он, как будто, невыразимо сильно скорбит. Скорбь заживо снедает его душу.  

— Прости меня, любовь моя, — говорит мужчина, — мы по-прежнему не нашли лекарства от поразившего тебя недуга. Мои поданные ищут его днём и ночью. А до тех пор я буду тебя беречь, слышишь меня? — с надеждой в голосе говорит он. — Слышишь, но знаю, что не понимаешь. 

Надежда долгое время помогала не пускать к сердцу черноту, но она тлела с каждым днём всё сильнее. 

— По-прежнему люблю, люблю тебя… 

Но как же больно смотреть в глаза, которые любишь, и которые уже не любят тебя.